Неточные совпадения
—
Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну…
вот как от приятеля ворочу… — Он смутился
и замолчал.
Вот вы знаете, например, заранее
и досконально, что сей человек, сей благонамереннейший
и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу
я, он даст?
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову
и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру,
я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню,
и вот-с, глядите на
меня, все!
Ну-с, а
я вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек
и стащил себе на похмелье!
—
Вот, Настасья, возьми, пожалуйста, — сказал он, пошарив в кармане (он так
и спал одетый)
и вытащив горсточку меди, — сходи
и купи
мне сайку. Да возьми в колбасной хоть колбасы немного, подешевле.
А
вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым
я сейчас драться хотел,
мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую,
и ему ужасно теперь хочется подойти
и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
«А куда ж
я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь
я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так
и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину
я пошел,
вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же?
И каким образом мысль идти к Разумихину залетела
мне именно теперь в голову? Это замечательно».
— Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! — затараторила жена торговца, бойкая бабенка. — Посмотрю
я на вас, совсем-то вы как ребенок малый.
И сестра она вам не родная, а сведенная, а
вот какую волю взяла.
— Из странности. Нет,
вот что
я тебе скажу.
Я бы эту проклятую старуху убил
и ограбил,
и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, — с жаром прибавил студент.
—
Вот ты теперь говоришь
и ораторствуешь, а скажи ты
мне: убьешь ты сам старуху или нет?
— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался
и задрожал, —
я вам… вещь принес… да
вот лучше пойдемте сюда… к свету… —
И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался...
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (
и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу
и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда
и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что
я папироску при них закурил!
И вот теперь, когда
я и уроки потерял
и мне есть нечего, она
и подает ко взысканию…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак
я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам
я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал
я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж
я и не могу теперь зайти…»
—
Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, —
и это все Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души
меня чествует.
Я, разумеется, не настаиваю, ну да
и не протестую. А
вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
— Еще бы; а
вот генерала Кобелева никак не могли там при
мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как
я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю;
вот и она видела:
и с Никодимом Фомичом познакомился,
и Илью Петровича
мне показывали,
и с дворником,
и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец,
и с Пашенькой, — это уж был венец;
вот и она знает…
— Будем ценить-с. Ну так
вот, брат, чтобы лишнего не говорить,
я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила.
Я, брат, никак
и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
Позвали Чебарова, десять целковых ему в зубы, а бумагу назад,
и вот честь имею ее вам представить, — на слово вам теперь верят, —
вот, возьмите,
и надорвана
мною как следует.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше.
Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да
и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался.
Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У
меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька.
Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Это, брат, невозможно; из чего ж
я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите,
вот так! —
и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье
и минуты две не говорил ни слова.
— Эх, досада, сегодня
я как раз новоселье справляю, два шага;
вот бы
и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!..
и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек, —
вот и принцип,
и знать
я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
— Как, разве
я не рассказывал? Аль нет? Да бишь
я тебе только начало рассказывал…
вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы… ну, тут
и красильщик теперь замешался…
— Да про убийство это
я и прежде твоего слышал
и этим делом даже интересуюсь… отчасти… по одному случаю…
и в газетах читал! А
вот…
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали
и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко
мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются.
Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков
и убили!
Вот ведь их логика.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла
и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок
и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так
вот ты каков!» — «А ведите
меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен
и три дня бредил, а теперь очнулся
и даже ел с аппетитом. Это
вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а
я товарищ Родькин, тоже бывший студент,
и теперь
вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте
и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.
— А что отвечал в Москве
вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так
и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк
и объявился, чем смотрит…
— А, так
вот оно что-с! — Лужин побледнел
и закусил губу. — Слушайте, сударь,
меня, — начал он с расстановкой
и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, —
я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое
я бы мог простить больному
и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением
и таким тоном, как бы век был знаком, — а
мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти.
Вот странно! А ведь
я был у вас…
— Это
вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом
и не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а
я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?
—
Я бы
вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь,
и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да
и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее
и опять на свет — не фальшивая ли?
Я вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него
и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз.
—
Я бы
вот как сделал:
я бы взял деньги
и вещи
и, как ушел бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое
и только заборы одни,
и почти нет никого, — огород какой-нибудь или в этом роде.
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла
я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан
вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю,
вот тут…
— Приходит она, этта, ко
мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «
И что ты, говорю, передо
мной лимонничаешь, чего ты передо
мной, говорю, апельсинничаешь?» — «
Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так
вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б
я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь,
и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да
и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так
и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще…
вот и беда.
—
Я его знаю, знаю! — закричал он, протискиваясь совсем вперед, — это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в доме Козеля… Доктора поскорее!
Я заплачу,
вот! — Он вытащил из кармана деньги
и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.
Когда
я… кхе! когда
я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту
и схватившись за грудь, — когда
я… ах, когда на последнем бале… у предводителя…
меня увидала княгиня Безземельная, — которая
меня потом благословляла, когда
я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо;
вот взяла бы иглу да сейчас бы
и заштопала, как
я тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а
я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет,
и штопать бы села, —
вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить!
И то простила!
Вот тут… двадцать рублей, кажется, —
и если это может послужить вам в помощь, то…
я… одним словом,
я зайду, —
я непременно зайду…
я, может быть, еще завтра зайду…
—
Вот вы… вы…
меня понимаете, потому что вы — ангел! — в восторге вскричал Разумихин. — Идем! Настасья! Мигом наверх,
и сиди там при нем, с огнем;
я через четверть часа приду…
Не могу
я это тебе выразить, тут, — ну
вот ты математику знаешь хорошо,
и теперь еще занимаешься,
я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя смотреть
и вздыхать,
и так целый год сряду.
— Так
вот, Дмитрий Прокофьич,
я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите
меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит
и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания
и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом,
я бы желала…
— Да, да, вы совершенно правы…
вот я поскорей поступлю в университет,
и тогда все пойдет… как по маслу…
—
Вот за это-то
я его
и люблю! — прошептал все преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. — Есть у него эти движения!..
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а
вот поди: зачем
я то делал, да туда ходил, да то говорил? уж
и не могу хорошо объяснить.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой
и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где
я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал…
Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее
и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
—
Вот что, Дуня, — начал он серьезно
и сухо, —
я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но
я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего
я не отступаюсь. Или
я, или Лужин. Пусть
я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина,
я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.