Неточные совпадения
— Ну, нет, не одно
и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна
и та же сдача карт может повториться лет в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно
и то же! А
вот с женщиной биться зиму
и весну! Сегодня, завтра…
вот этого
я не понимаю!
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели
я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с тобой!
— От… от скуки — видишь,
и я для удовольствия —
и тоже без расчетов. А как
я наслаждаюсь красотой, ты
и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе
и ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности,
и…
— В вашем вопросе есть
и ответ: «жило», — сказали вы,
и — отжило, прибавлю
я. А эти, — он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще,
и современную в особенности.
Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
Но
я по крайней мере не считаю себя вправе отговариваться неведением жизни — знаю кое-что, говорю об этом,
вот хоть бы
и теперь, иногда пишу, спорю —
и все же делаю.
— Это
я вижу, кузина; но поймете ли? —
вот что хотел бы
я знать! Любили
и никогда не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
—
Я уж сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает —
и скуки нет —
я наслаждаюсь — понимаешь?
Вот у
меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
—
И чем ты сегодня не являлся перед кузиной! Она тебя Чацким назвала… А ты был
и Дон-Жуан
и Дон-Кихот вместе.
Вот умудрился!
Я не удивлюсь, если ты наденешь рясу
и начнешь вдруг проповедовать…
— Опять ты хвастаешься «делом»!
Я думаю, если ты перестанешь писать —
вот тогда
и будет дело.
—
Я стал очеловечиваться с тех пор, как начал получать по две тысячи,
и теперь
вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
Вот пусть эта звезда, как ее… ты не знаешь?
и я не знаю, ну да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что
я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
— Пустяки молоть мастер, — сказал ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек!
Вот я тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! —
И дернул его за ухо.
— Позвольте
мне вот с этой нарисовать копию! — робко, нежно звучащим голосом девочки
и с нервной дрожью верхней губы просил он учителя.
Вот я тебе
и немца нанял.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай
и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке.
Вот садик-то, что у окошек,
я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник
и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у
меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя:
я и вижу из окошка, что они делают.
Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен
и жалок больше
меня и смотрел вниз;
я знала, что он один не сердится, а
мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют
и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).]
вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как
я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).]
и потом меняют на танцовщицу…
—
И когда
я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую
и счастьем,
и опытом, вы скажете, что вы недаром жили,
и не будете отговариваться неведением жизни.
Вот тогда вы глянете
и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
Та сказала, что ходил
и привозил с собой других, что она переплатила им
вот столько-то. «У
меня записано», — прибавила она.
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу
вот эту «правду». — Он указал на открытое плечо Софьи. — Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно.
Вот вам задача на две недели:
я приду
и посмотрю. А теперь прощайте.
— Так. Вы
мне дадите право входить без доклада к себе,
и то не всегда:
вот сегодня рассердились, будете гонять
меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со
мной, если у
меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых,
и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите
мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
— Да,
вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами
и заученным остроумием. Нет, кузина, если
я говорю о себе, то говорю, что во
мне есть; язык мой верно переводит голос сердца.
Вот год
я у вас: ухожу
и уношу мысленно вас с собой,
и что чувствую, то сумею выразить.
«Спросить, влюблены ли вы в
меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж ты: „выше мира
и страстей“, а хитрит, вертится
и ускользает, как любая кокетка! Но
я узнаю! брякну неожиданно, что у
меня бродит в душе…»
«Боже мой! зачем
я все вижу
и знаю, где другие слепы
и счастливы? Зачем для
меня довольно шороха, ветерка, самого молчания, чтоб знать? Проклятое чутье!
Вот теперь яд прососался в сердце, а из каких благ?»
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос
и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена —
вот в чем
и вся тайна. А
я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек
и папа…
—
Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце
и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б
я был вам совсем чужой. А
я вам близок. Вы говорите, что любите
меня дружески, скучаете, не видя
меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит,
и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь
и тайну.
— За этот вопрос дайте еще руку.
Я опять прежний Райский
и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что
я вам говорил
вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали,
и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у
меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то
и подавайте.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей —
вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать.
Я и клала в приказ: там у тебя…
— Ничего, бабушка.
Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так
вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит
меня и которую
я люблю… Зато только ее одну
и больше никого… Да
вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки
и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Верю, верю, бабушка! Ну так
вот что: пошлите за чиновником в палату
и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю
я милым моим сестрам, Верочке
и Марфеньке, в приданое…
—
Я жить не стану, а когда приеду погостить,
вот как теперь, вы
мне дайте комнату в мезонине —
и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
—
Мне с того имения присылают деньги: тысячи две серебром —
и довольно. Да
я работать стану, — добавил он, — рисовать, писать…
Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам…
— Бабушка, — просила Марфенька, —
мне цветничок
и садик, да мою зеленую комнату, да
вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой…
— У нас
и соловьи есть — вон там в роще!
И мои птички все здесь пойманы, — говорила она. — А
вот тут в огороде мои грядки:
я сама работаю. Подальше — там арбузы, дыни,
вот тут цветная капуста, артишоки…
— Жалко Марию.
Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке
и оставила у себя.
Я их раз семь прочла. Забуду немного
и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю.
—
Вот, она
мне этой рисовой кашей житья не дает, — заметил Леонтий, — уверяет, что
я незаметно съел три тарелки
и что за кашей
и за кашу влюбился в нее. Что
я, в самом деле, урод, что ли?
— А если все, так будешь сыт. Ну,
вот, как
я рад. Ах, Борис… право,
и высказать не умею!
— Ты
вот садись на кресло
и читай вслух по порядку, а
я влезу на лестницу
и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам… — говорил Леонтий.
—
Вот, она у
меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники
и к экзамену родители явятся с гостинцами —
я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да
и ты хороша:
вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит
меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
Вот отчего
мне никогда ничего
и никуда дальше своего угла не хотелось: не верю
я в этих нынешних великих людей…
— Да, художник! — со вздохом сказал Райский, — художество мое здесь, — он указал на голову
и грудь, — здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества,
и вот еще
я почти не начал…
Вот моя академия, — говорил он, указывая на беседку, —
вот и портик — это крыльцо, а дождь идет — в кабинете: наберется ко
мне юности, облепят
меня.
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же:
вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет,
и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь к обеду: что ты скажешь?
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А
вот, как
я вздумал захотеть, что
мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же
меня,
и дадим друг другу волю…
— Отчего?
вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька!
я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами
и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку, тебя
и… Верочку.
— Ну, как хочешь, а
я держать тебя не стану,
я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча
и бьет! Ведь
я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал —
и вот!
—
Вот что
я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка,
и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
«Еще опыт, — думал он, — один разговор,
и я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ —
я ищу женщины:
вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней,
и боюсь, что не найду,
я, разумеется, не затушу фонаря, пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»