В водовороте

В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.

День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.

— Как это мило! — почему-то произнес он, останавливаясь перед царь-колоколом.

— Что же тут милого? — спросил его князь удивленным голосом.

— То есть интересно, хотел я сказать, — поправился барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.

— C'est magnifique! [Это великолепно! (франц.).] — проговорил он, надевая пенсне и через них осматривая пушку.

— Magnifique еще какой-то выдумал! — сказал князь, покачав головой.

— Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, — продолжал барон, прищуривая глаза свои, — что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.

— Ты это у Герцена читал, — сказал ему князь.

— Так, так!.. Да, да! — подтвердил с удовольствием барон. — Этот Герцен ужасно какой господин остроумный, — присовокупил он.

— Он и побольше, чем остроумный, — заметил каким-то суровым голосом князь.

— Конечно, конечно! — согласился и с этим барон.

В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов.

Барон заглянул в дверь Успенского собора и проговорил: «Святыня русская!» Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу и перекрестился; затем, выйдя на набережную и окинув взором открывшееся Замоскворечье, воскликнул: «Вот она, матушка Москва!»

Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был выслушивать.

Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на висевшие по бокам картины: «Какая славная кисть!»

— Прескверная! — повторил за ним князь.

— Ого, сколько ружей! — воскликнул барон, войдя уже в первую залу со входа.

— Много, — повторил за ним князь.

В комнате с серебряной посудой барон начал восхищаться несколько поискреннее.

— Отличные сюжеты, замечательные! — говорил он, осматривая в пенсне вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: «Блюдо»!

— Что ж «Блюдо»? Читай дальше, — сказал князь, стоявший сзади барона и насмешливо смотревший на него.

— «Блюдо»! — повторил барон, но дальше решительно ничего не мог прочитать.

— Э, да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! — подхватил князь.

— Да, то есть так себе… Плохо, конечно!.. — отвечал как-то уклончиво барон и поспешил перейти в другое отделение, где хранились короны и одежды царские.

— Это архиерейские одежды? — спросил барон, останавливаясь перед первым шкафом.

— Нет, это одежды царей, — отвечал протяжно сопровождавший его чиновник, — архиерейские одежды в ризницах.

— Те в ризницах? — почему-то переспросил с любопытством барон.

— В ризницах, — повторил ему еще раз чиновник.

Что касается до драгоценных камней, то барон, по-видимому, знал в них толк.

— Это очень дорогая вещь, — сказал он, показывая на огромный рубин в короне Анны Иоанновны. [Анна Иоанновна – русская императрица с 1730 по 1740 год.]

— Да-с, — повторил чиновник.

— Этакая прелесть, чудо что такое! — произносил барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену. [Остен-Сакен, Дмитрий Ерофеевич (1790—1881) – граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант, участник всех войн России против наполеоновской Франции.]

— Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! — восклицал барон. — Какая грань, какая вода отличная! — продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание говорило, что не дальше как дед родной барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.

После бриллиантов барон обратил некоторое внимание на старинные экипажи, которые его поразили своею курьезностию.

— Что это за безобразие, что это за ужас! — говорил он, пожимая плечами.

— Покажи и тебя через десять лет в твоем пиджаке, — и ты покажешься ужасом и безобразием, — заметил ему князь.

— Тут не в том дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, — возразил барон.

— Никак не меньше нынешнего: попробуй, сядь, — сказал ему князь, явно желая подшутить над приятелем.

— Гораздо меньше! — воскликнул барон и в самом деле хотел было сесть, но чиновник не пустил его.

— Нет-с, этого нельзя, — сказал он ему не совсем, впрочем, смелым голосом.

— Жаль! — произнес барон и пошел дальше.

Когда они, наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю, которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо:

— Кто это с вами, министр, что ли, какой?

Барон очень уж важен показался ему по виду своему.

— Нет, барон один, — отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.

— Ах, он ягель немецкий, трава болотная! — зашипел, заругался чиновник. — Недаром меня так претило от него!

Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.

В Троицком трактире барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом; барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те барон попробовал и решительно не мог есть.

— Ах, ты, габерсупник [Габерсупник – человек, питающийся «габерсупом» – лечебной жидкой овсяной кашей.]! — сказал ему почти с презрением князь.

— Почему же габерсупник? — возразил барон, как бы даже обидевшись таким названием.

Вина за обедом было выпито достаточное количество, так что барон сильно захмелел, а князь отчасти, в каковом виде они и отправились домой.

— Это Сухарева башня? — говорил барон не совсем даже твердым языком и устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.

— Сухарева! — отвечал ему прежним же насмешливым тоном князь.

— Ее Брюс [Брюс, Яков Вилимович (1670—1735) – государственный деятель и ученый, сподвижник Петра I.] построил? — продолжал барон надменнейшим и наглейшим образом.

— И не думал! — возразил ему серьезно князь.

— Как не думал? — воскликнул барон. — Я положительно знаю, что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.

— Ну, да, Брюс!.. Ври больше! — произнес уже мрачно князь.

— Нет, не вру, потому что в России все, что есть порядочного, непременно выдумали иностранцы, — сказал барон, вспыхивая весь в лице.

— Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал? — спросил его князь.

— Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! — говорил барон.

— Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в душе считаешь! — допекал его князь.

— Вот вздор какой! — рассмеялся барон, видимо, стараясь принять все эти слова князя за приятельскую, не имеющую никакого смысла шутку; затем он замолчал, понурил голову и вскоре захрапел.

Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, — и князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный человек.

По возвращении в Останкино, барон, не совсем еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили, что присылала Анна Юрьевна и что вечером сама непременно будет. Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас. Проклиная в душе всех на свете кузин, князь пошел к Елене и стал ее умолять прийти тоже к ним вечером.

— Но меня жена ваша, может быть, не велит принять, или, еще хуже того, приняв, попросит уйти назад! — возразила ему Елена.

— Что за пустяки! — произнес князь. — Во-первых, жена моя никогда и ни против кого не сделает ничего подобного, а во-вторых, она и не выйдет, потому что больна.

— Да, если не выйдет, в таком случае приду с удовольствием, — сказала Елена.

Сидеть с гостями князь предложил в саду, где, по его приказанию, был приготовлен на длинном столе чай с огромным количеством фруктов, варенья и даже вина.

Анна Юрьевна приехала в своей полумужской шляпе и вся раскрасневшаяся от жару. Она сейчас же села и начала тяжело дышать. Увы! Анна Юрьевна, благодаря ли московскому климату, или, может быть, и летам своим, начала последнее время сильно полнеть и брюзгнуть. Князь представил ей барона, который окончательно выспался и был вымытый, причесанный, в черном сюртучке и в легоньком цветном галстуке. Вскоре затем пришла и Елена: огромный черный шиньон и черные локоны осеняли ее бледное лицо, черное шелковое платье шикарнейшим образом сидело на ней, так что Анна Юрьевна, увидав ее, не могла удержаться и невольно воскликнула:

— Как вы прелестны сегодня!..

И сама при этом крепко-крепко пожала ей руку.

Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой голову, а она, в свою очередь, грациозно и несколько на польский манер, весьма низко поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол.

— Et madame la princesse? [А госпожа княгиня? (франц.).] — спросила она, как бы ничего не знавши.

— Она больна, — отвечал князь.

— И довольно серьезно, кажется, — заметила Анна Юрьевна, на минуту заходившая к княгине.

— Серьезно? — переспросила ее Елена.

— По-видимому, — отвечала Анна Юрьевна.

— Ну, нет! С ней это часто бывает, — возразил князь и, желая показать перед бароном, а отчасти и перед Анной Юрьевной, Елену во всем блеске ее ума и образования, поспешил перевести разговор на одну из любимых ее тем.

— Mademoiselle Helene! — отнесся он к ней. — Вы знаете ли, что мой друг, барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений! […теория невменяемости и преступлений – разрабатывалась прогрессивными юристами XIX века (Грольман, Фейербах и их последователи).]

— Я? — переспросил барон, совершенно не помнивший, чтобы он говорил или отвергал что-нибудь подобное.

— Да, вы!.. Во вчерашнем нашем разговоре вы весьма обыкновенные поступки называли даже виной, — пояснил ему князь.

— А! — произнес многознаменательно, но с улыбкою барон.

— А вы не согласны с этою теорией? — спросила его Елена.

— Да, не согласен, — отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно не знал, с чем он, собственно, тут не согласен.

— Но почему же? — спросила его Елена.

— Потому что преступление… самое название показывает, что человек преступил тут известные законы и должен быть наказан за то.

— А что такое самые законы, позвольте вас спросить? — допрашивала его Елена.

— Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, — отвечал барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то другое, которое он забыл.

— Законы суть условия, которые люди, составившие известное общество, заключили между собой, чтобы жить вместе, — так?.. — пояснила Елена барону и вместе с тем как бы спросила его.

— Так! — согласился он с ней.

Князь при этом усмехнулся.

— Вот тебе на! — сказал он. — Ты, значит, отказываешься от нашего казенного юридического определения, что законы суть продукт верховной воли, из которой одной они проистекают.

— Нисколько я не отказываюсь от этого определения, и, по-моему, оно вовсе не противоречит определению mademoiselle Helene, так как касается только формы утверждения законов: законы всюду и везде основываются на потребностях народа и для блага народа издаются, — проговорил барон, начинавший видеть, что ему и тут придется биться, и потому он решился, по крайней мере, взять смелостью и изворотливостью ума.

— Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, — возразила ему Елена, — а потому я все-таки буду держаться моего определения, что законы суть договоры [Законы суть договоры – юридическое и социологическое учение, возникшее в XVIII веке и разрабатывавшееся передовыми мыслителями своего времени – Беккариа, Руссо и другими.]; и вообразите, я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их? Договоры обязательны только для тех, кто лично их признал.

— Если вы не признаете законов, то можете уйти из этого общества.

— Нет, не могу, потому что по русским, например, законам меня накажут за это.

— Да, по русским! — произнес барон с оттенком некоторой уже усмешки.

— Кроме того-с, — продолжала Елена, вся раскрасневшаяся даже в лице, — всех законов знать нельзя, это требование невыполнимое, чтобы неведением законов никто не отзывался: иначе людям некогда было бы ни землю пахать, ни траву косить, ни дорог себе строить. Они все время должны были бы изучать законы; люди, хорошо знающие законы, как, например, адвокаты, судьи, огромные деньги за это получают.

— Я согласен, что нельзя знать всех законов в подробностях, — сказал барон, — но главные, я думаю, все вообще знают: кто же не знает, что воровство, убийство есть преступление?

— Положим даже, что это преступление, но наказывать-то за него не следует! — возразила Елена.

— Как не следует? — спросил барон, откинувшись даже в недоумении на задок стула.

Анна Юрьевна тоже взглянула на Елену не без удивления.

— Не следует-с, — повторила та решительно. — Скажите вы мне, — обратилась она к барону, — один человек может быть безнравствен?

— Конечно, может, — отвечал барон, немного подумав: он уже стал немножко и опасаться, не ловит ли она его тут на чем-нибудь.

— А целое общество может быть безнравственно? — продолжала Елена допрашивать его.

— Не может, полагаю, — отвечал барон, опять как-то не совсем решительно.

— И теперь, смотрите, что же выходит, — продолжала Елена.

Барон даже покраснел при этом, опять полагая, что она его совсем изловила.

— Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, — говорила Елена, — и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество — делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его!

Барон вздохнул посвободнее; он сознавал с удовольствием, что не совсем еще был сбит своею оппоненткою.

— Это делается с целью устрашить других, — произнес он, припоминая еще на школьных скамейках заученную им теорию устрашения. […теория устрашения – в учении о целях наказания за уголовное преступление, иначе называется теорией психического принуждения; разрабатывалась Фейербахом (1775—1833).]

— Эге, какую старину ты вынес! — заметил ему князь.

— Но мало что старину! — подхватила Елена. — А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, — продолжала она, обращаясь к барону, — что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания, тем больше было преступлений.

— Но как же, однако, моя милая, делать с разными негодяями и преступниками? — вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором.

— Да никак, потому что, в сущности, преступников нет! Они суть только видимое проявление дурно устроенного общественного порядка, а измените вы этот порядок, и их не будет!.. Но положим даже, что порядок этот очень хорош, и что все-таки находятся люди, которые не хотят подчиняться этому порядку и стремятся выскочить из него; но и в таком случае они не виноваты, потому что, значит, у них не нашлось в голове рефлексов [Рефлексы – термин, ставший популярным в России после выхода в свет знаменитой книги великого физиолога-материалиста И.М.Сеченова (1829—1905) «Рефлексы головного мозга» (1863). Прямое значение слова «рефлекс» – «отражение».], которые могли бы остановить их в том.

— Но это же самое можно ведь сказать и про общество! — возразил уже князь Елене. — И оно тоже не виновато, что у него нет в мозгу рефлексов, способных удержать его от желания вздернуть всех этих господ на виселицу.

— Нет, у целого общества никак не может быть этого, — возразила ему, в свою очередь, Елена, — всегда найдется на девять человек десятый, у которого будет этот рефлекс.

— Но отчего же остальные девять свою волю должны будут подчинять этому десятому: это тоже своего рода насилие, — продолжал князь.

— Как подчиняются слепые зрячему — не почему более, и пусть он даже насиловать их будет: это зло временное, за которым последует благо жизни, — отвечала Елена.

Последнего спора Елены с князем ни барон, ни Анна Юрьевна не поняли нисколько, и барон, видимо решившийся наблюдать глубочайшее молчание, только придал своему лицу весьма мыслящее выражение, но Анна Юрьевна не унималась.

— Если уж говорить о несправедливостях, — воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, — так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.).] Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!

Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим французским языком, жаль только, что она не все помнила из его прекрасных мыслей.

— Война войне розь, — сказал ей с улыбкою князь.

— Еще бы! — подхватила Елена.

— Какая розь! Всякая война есть смерть и ужас! — воскликнула Анна Юрьевна.

— Ужас, но необходимый, — опять прибавил князь и сам сначала хотел было говорить, но, заметив, что и Елена тоже хочет, предоставил ей вести речь.

— Войны бывают разные […войны бывают разные. – Здесь варьируются высказывания Н.Г.Чернышевского из его «Очерков гоголевского периода русской литературы» и других его сочинений.], — начала та. — Первая, самая грубая форма войны — есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские – королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать! Но есть войны протестующие, когда общество отбивает себе права жизни от какой-нибудь домашней тирании или от внешнего насилия: те войны почтенны, и вожди их стоят благословения людей.

— О, да вы революционерка ужасная! — опять воскликнула Анна Юрьевна, вполне уже понявшая на этот раз все, что говорила Елена.

Вообще, в области войн Анна Юрьевна была развитее, чем в других областях знаний человеческих, вероятно, оттого, что очень много в жизни сталкивалась с военными и толковала с ними.

— Мне, может быть, ничего бы этого перед вами, как перед начальницей моей, не следовало говорить! — произнесла Елена, с веселою покорностью склоняя перед Анной Юрьевной голову.

— О, как вам не стыдно, ma chere, — произнесла та, — но я надеюсь, что вы подобных вещей детям не говорите!

— Я думаю! — отвечала Елена голосом, как бы не подлежащим сомнению.

— Революционерные идеи, как бы кто ни был с ними мало согласен, в вас имеют такую прекрасную проповедницу, что невольно им подчиняешься! — сказал Елене барон.

— Merci, monsieur! — произнесла та, склоняя тоже несколько и перед ним голову.

В это время вдруг вошла горничная княгини в сад.

— Княгиня приказала вас просить не разговаривать так громко; они хотят почивать лечь, — обратилась она к князю.

Тот побледнел даже от досады, услыхав это.

— Здесь и то негромко разговаривают! — сказал он.

— Ах, это я виновата, я говорила громко, — произнесла Елена явно насмешливым голосом.

— Барыня еще просила вас непременно поутру зайти к ним, — продолжала снова горничная, обращаясь к князю.

Бедная княгиня, услыхав, что Елена у них в гостях, не выдержала и вознамерилась завтра же непременно и решительно объясниться с мужем.

— Ну, хорошо, ступай! — отвечал князь все с той же досадой.

Горничная хотела было уйти, но к ней обратилась Анна Юрьевна:

— Скажи княгине, что я сейчас зайду к ней проститься.

— Слушаю-с! — отвечала горничная и ушла.

Анна Юрьевна начала прощаться с хозяином и с гостями его.

— Заходите, пожалуйста, ко мне, — сказала она Елене гораздо уже более искренним голосом, чем говорила ей о том прежде. Елена в этот раз показалась ей окончательно умной девушкой. — Надеюсь, что и вы меня посетите! — присовокупила Анна Юрьевна барону.

— Сочту для себя за величайшую честь, — отвечал тот, с почтением поклонившись ей.

Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера барон был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали друг с другом.

— Ты восхитительна сегодня была!.. Обворожительна!.. — говорил он, крепко прижимая своей рукой руку Елены к себе.

— Вот как, восхитительна, — говорила та, отвечая ему таким же пожатием.

— Что удивительнее всего, — продолжал князь, — все эти умные женщины, так называемые bas bleux [синие чулки (франц.).], обыкновенно бывают некрасивы, а в тебе четыре прелести: ум, образование, красота и грация!

— Ну да, совершенство природы. — отвечала с усмешкою Елена, — погоди, узнаешь много и пороков во мне! — прибавила она серьезнее.

— Я пока один только и знаю, — подхватил князь.

— А именно?

— Ревность.

— Ну, это не порок, а скорее глупость, — отвечала Елена.

— Je vous salue, messieurs, et bonne nuit! [Я вас приветствую, господа, и спокойной ночи! (франц.).] — заключила она, оставляя руку князя и кланяясь обоим кавалерам.

В это время они были уже около самой дачи Жиглинских.

— Adieu! — сказал ей с чувством князь.

— Adieu! — повторил за ним с чувством и барон.

Елена скрылась потом в калиточку своего сада, друзья же наши пошли обратно домой.

— Как вы находите сию девицу? — спросил князь после некоторого молчания.

— Я умней и образованней женщины еще не встречал! — отвечал барон, по-видимому, совершенно искренно.

— Я думаю! — произнес самодовольно князь.

— Уверяю тебя! — подтвердил еще раз барон и, присвистнув, сбил своей палочкой листок с дерева.