В действующей армии

Идут войска, тянутся обозы, скрипят китайские арбы, слышатся окрики и русская тяжеловесная брань, в воздухе висят неприятные звуки крика мулов и визгливой, режущей ухо громкой речи китайцев.

Тихо говорить они, кажется, не умеют.

Вот та будничная картина военного времени, которая здесь бросается в глаза повсюду, но с особой рельефностью там, где близок неприятель, а следовательно особенно много сосредоточено войска.

Война, война!

Я три раза видел вблизи, насколько это возможно и разрешается, картины боя, положим, незначительного, так как в момент крупного дела при Вафангоу, сидел, волею судеб, в Мукдене, проводя «дни мук» корреспондентского искуса, да и приехал я туда в ночь на 1 июня, так что если бы «Мукден» не оправдал бы даже своего русского названия «день мук», то и тогда бы я едва ли успел попасть 2 июня в Вафангоу, а это был последний день этого почти трёхдневного боя.

Но возвратимся к тому, чему свидетелем быть выпало мне на долю при моих поездках на передовые позиции.

Я уже описал вынесенное мною более чем смутное и вместе с тем глубоко отвратительное впечатление современного боя, даже, если можно так выразиться, в миниатюре, ничуть не похожее ни на то представление, которое было в моём уме, как штатского человека, и, вероятно, в уме многих, ни на поэтические описания боя в стихах и прозе, какие мне приходилось читать.

Быть может, впрочем, всё, что я видел, были лишь, выражаясь военным языком, «разведочные стычки», которые не могут дать настоящего представления о картине боя.

Так говорят мне офицеры, когда я поднимаю среди них этот вопрос.

— Но в чём же разница? — допытываюсь я, — только в размерах?..

— Ну, конечно, настоящий решительный бой ожесточённее, так как участники его чувствуют, что им решаются шансы кампании. Такого боя ещё не было!.. А в разведочных схватках главная забота о сохранении войска и меньших потерях, а потому обе стороны сдерживаются…

— Но при этом, я сам видел сотни убитых, десятки раненых…

— Это всё пустяки…

— Как человеческая жизнь — пустяки?

— Война…

И в этом ответе нет никакого бравирования.

Это действительно так.

— Война…

И поэтический колорит этого слова исчезает, оно появляется перед вами во всей его отвратительной окровавленной наготе.

Такова действительность на театре войны.

Если к этому прибавить условия бивачной жизни, особенно в настоящей войне, невыносимые жары, целые дни ливней, то пыль густая, разъедающая, то невылазная грязь и сырость, бездорожье и соединённые с ним лишения в пище и в питье, то и получится та далеко не поэтическая «картина войны», который я решил посвятить эти строки.

— Ко мне в отряд, милости просим, — любезно встречали меня начальники передовых отрядов, — но прежде всего позаботьтесь о том, где приютиться, раздобудьтесь палаточкой, и кроме того запастись провиантом… При всём желании, и покормить вас нечем… Вот чайку не прикажете ли… Это с удовольствием…

И пьём чай, стараясь меньше употреблять сахару, так как последний тоже обыкновенно на исходе, с солдатским сухарём…

И каким он кажется вкусным среди прекрасной природы, в горной прохладе.

Хорошо, однако, понимаешь, что для тебя вкусна «новинка», но пропитаться этим сухарём в течении многих дней довольно трудно.

— Но почему же вам не подвозят продовольствия?

— Подвозят, жаловаться нельзя, но понемногу, ввиду размытых ливнями, да и без того трудных дорог в горах для обозов… Привезут, всё сейчас же и расхватают, день, два пируем, а там опять на пищу св. Антония… — улыбаясь говорит мой собеседник.

И нигде, ни в одном отряде я не слыхал жалобы на интендантство — в эту войну оно делает всё возможное и даже невозможное.

И это понимают в частях, и никому не приходит даже на мысль обругать «интендантов» и этим лёгким способом сорвать на ком-нибудь свою злобу.

2 июля утром в десятом часу около кумирни бога войны, где помещается редакция «Вестника Маньчжурской Армии» и живут корреспонденты русских и иностранных газет, в числе которых и я, вдруг раздаются выстрелы.

Стреляют пачками.

Все всполошились в нашей кумирне.

Решили даже бежать дать знать караулу, расположенному у западных ворот города Ляояна — кумирня расположена против ворот, вне города.

И что же оказалось!

В фанзе, рядом с кумирней, какой-то китаец открывал торговлю и по китайскому обычаю ознаменовывал открытие этого дела бросанием китайских хлопушек.

Говорят о «хунхузах», собирающихся в огромные шайки под предводительством японских офицеров, о готовящемся в Мукдене и Ляояне восстания китайцев.

Поздним вечером, перед отходом ко сну, я слышу в соседней фанзе, занимаемой Ю. Л. Ельцом, какой-то металлический звук.

— Юлий Лукьянович, что вы делаете? — кричу я.

— Заряжаю второй револьвер.

— Зачем?

— А неровен час, кто их знает, этих мерзавцев.

Вы хорошо понимаете, что все мы спим с заряженными револьверами и кинжалами и крепко запираем двери фанз.

Последнее, впрочем, совершенно бесполезно, так как в фанзе легко проникнуть в окно, очень широкое, двустворчатое поперёк, мелкие переплёты которого заклеены тонкой бумагой — окна ничем не запираются.

Все эти тревожные слухи черпают свои основания из полученного известия, что известный «хунхуз» Тулихан, чем-то нами обиженный, перешёл на сторону японцев и, как говорят, собрал огромную шайку.

Двое других известных предводителей «хунхузов» — Тундисон и Тайкел находятся на стороне русских.

Так утверждают хорошо знакомые с «хунхузами» «пограничники», как здесь кратко зовут пограничную стражу.

Как это ни странно, но мы в хунхузах имеем и союзников и противников.

— На их дружбу тоже положиться нельзя, — говорил мне один пограничный офицер, — дружат, дружат, а вдруг и нападут.

Всё это очень странно!

Я не берусь объяснить этого, так как каюсь, во всей этой маньчжурской политике ничего не понимаю, записываю, что слышу и что вижу, записываю с осторожностью, боясь каждую минуту впасть в грубую ошибку.

Не ручаюсь и при этой осторожности за отсутствие таких ошибок.

Вот несколько картинок — результат моей поездки в передовые отряды.

В один из них я прибыл почти тотчас по окончании дела.

Японцы отступили, мы ещё не успели подобрать своих раненых.

Доктор и санитар работают над перевязкой их.

В числе раненых, уже перевязанных и готовых к отправке в госпиталь, японец, взятый в плен.

Он окружён группой солдатиков.

Из лица выражают сострадание, ни малейшей злобы к стонущему врагу.

— Не скули, брат, не скули, — добродушно уговаривают его, — в госпиталь поедешь, господскую пищу есть будешь, поправишься и опять драться будешь.

Это говорит степенный солдатик с открытым загорелым лицом и добрыми глазами, особенно подчёркивая последнюю фразу, точно, по его мнению, для японца единственно печаль поранения и плена состоит в том, что ему нельзя драться.

«Чудо-богатырь» судит, видимо, по себе и несомненно даже раненый не покинет строя.

И таких, как он, у нас тысячи.

Прекрасен образ русского солдата.

Он ярко проявляется даже в мелочах.

Я сижу с офицером на раскинутой бурке, вблизи группы солдатиков.

Говорит пожилой взятый из запаса.

— Последний год оставался, в ратники мне выдти, — повествует он, — думал я думушку, что сына на будущий год на призыв повезу, ан вышло, что он меня раньше на призыв повёз… Да это не беда, зато дочь просватанную раньше времени замуж выдал… И выпили же мы на свадьбе… В январе-то я в чистую…

— Держи карман шире, лет пять здесь продержат, — шутит над ним молодой солдатик.

— Пять лет, — восклицает запасный, — ох, братцы, это уж много, два-три года послужу, а пять лет не смогу…

— Начальство прикажет, — сможешь…

— Разве что начальство, — соглашается тот.

А вот другая характерная сцена.

Раннее утро.

Маленький отряд стоит заставой на вершине сопки, полусонный офицер потягивается, лёжа на плаще, и дремлет.

Вдали, на сопке, видно даже невооружённым глазом, как копаются японцы.

Вдруг перед офицером вырастает унтер-офицер.

— Позвольте, ваше благородие доложить…

— Что тебе? — вскакивает офицер.

— Так что, ваше благородие, первый взвод просит вас выкушать чашку чаю…

— Что же, пожалуй, принеси, братец…

— Так что, ваше благородие, там способнее…

— Где там?

— Недалече отсюда, ваше благородие…

Офицер идёт и видит, что солдатики, действительно, устроили «способнее».

Сволокли с сопки на пригорок большой гладкий камень, заменяющий стол, а рядом приспособили камень поменьше, в качестве табурета.

На большом камне уже стоит дымящаяся кружка, полная горячего чаю.

Заботливость солдат об офицерах, конечно тех, которых они любят, замечательна.

— Идёшь в походе, жарко, — рассказывал мне один офицер, — подойдёшь к солдатику: «Послушай-ка, у тебя в манерке, кажется, вода есть?» — «Так что, ваше благородие, вам не годится». — «Почему не годится?» — «Так что из грязного ручья брал.» — «Зачем же ты брал?» — «Так что думал: ничего, сойдёт»… И старается от меня уйти. Но при первом чистом ручейке уже несколько манерок, полных воды, протягиваются ко мне. — «Извольте кушать, ваше благородие»…

Таковы, так сказать, бытовые картинки войны.

Переходя к текущим событиям, нельзя не отметить радостного известия о новом поражении противника.

29 июня, в 18 верстах от Дашичао, были уничтожены три батальона японцев.

Их подпустили близко и окружили нашими войсками, силою из двенадцати эскадронов и двух полков.

Наши потери, сравнительно, незначительны.

Японцы, вообще, терпят огромные потери.

По расчёту, в стычках с нашими многочисленными разъездами, которые доходят до Кореи, они теряют ежедневно до 500 человек.

Наши же силы всё прибывают и прибывают.

Вчера и сегодня начали прибывать кавказские полки.

Горцы — молодец к молодцу.

Главная квартира командующего маньчжурской армией переносится в Хайчен, пока же сам командующий, с частью своего штаба, находился в Дашичао.

Японцы двигаются на Мукден, где, впрочем, сосредоточено достаточно войска, чтобы дать им должный отпор.

Заслоном Мукдену стоит между Сяосиром и Мадзи большой отряд генерала Ренненкампфа.

Кстати, только что получено известие, что последний ранен в ногу при занятии Сяосира.

Врачи советовали ему ехать лечиться в Ляоян, но доблестный генерал пожелал остаться во главе своего отряда.

Японцам приходится иметь дело с этим испытанным боевым генералом.

Любопытно отметить, что движение на Мукден входило в самый первоначальный план японцев, и тогда появилась Бог весть кем построенная дорога, ведущая от Кореи на Гирин, откуда можно при удаче отрезать Ляоян от Мукдена.

При удаче и отсутствии бдительности с нашей стороны, но в последней недостатка нет, и план японцев и в этой части, как и во многих других, можно считать разрушенным.

Но вернёмся к таинственной дороге.

Кто строил её — положительно неизвестно.

Китайцы на вопросы отвечают с напускною наивностью, прикрывающей, по обычаям востока, нежелание дать ясный ответ.

— Строили инженеры из Кореи, а кто они такие — нам неизвестно…

— Но когда же её выстроили?

— Мы этого не помним… Строили не так давно…

Больше ничего добиться нельзя.

Дорога построена хорошо с чисто-японскою мелочною аккуратностью, что явно указывает на то, кто были эти строители.

Но нет худа без добра…

Дорога эта пригодится нам.

Кроме отряда генерала Ренненкампфа на нашем крайнем левом фланге, стоит русский отряд, и до последнего времени в этих местах находился отряд подполковника Мадритова, известного своими разведками в Корее в тылу неприятеля, которому он испортил много крови и наделал не мало вреда.

Я упоминал уже о действиях этого отряда, теперь очень усиленного.

Горсть храбрецов под предводительством знающего страну как своих пять пальцев подполковника генерального штаба Мадритова в течении более двух месяцев оперировала в Корее, жгла села и деревни сопротивлявшихся корейцев, чуть не заняла город Анжу и вернулась с незначительными потерями.

Первый, после двухмесячной неизвестности, привёз о деятельности отряда сведения начальник его конвоя имеретин Иоселиани.

Кстати о «стране утреннего спокойствия», окончательно подчинившейся японской силе.

Как считать её?

Россия на основании заключённых договоров, не желая нарушать их, не признавала до сих пор Корею воюющей стороной, ввиду того, что японцы заняли её силой и распоряжаются в ней самовольно, вопреки азбучным правилам международного права.

Но теперь вопрос этот несколько видоизменяется.

Блестяще произведённая разведка отряда подполковника Мадритова указала, что корейцы зачастую встречают русских с оружием в руках, не говоря уже о том, что сражаются в рядах японских войск, причём японцы ставят их обыкновенно в первые линии.

Словом, Корею, по мнению всех компетентных в этом деле людей, следует признать воюющей стороною, что несомненно очень облегчить вопрос о занятии в ближайшем будущем Корейского полуострова русскими войсками.

Китайские части отряда Мадритова особенно часто подвергались нападению со стороны корейцев, а один китайский полковник с десятью китайцами, вёзший летучую почту, был окружён и после отчаянного сопротивления весь отряд был вырезан корейцами.

Всё это доказывает слишком ясно, что мы воюем не только с Японией, но и с Кореей.

В Корее наблюдается именно последнее.

Интересно было бы по этому поводу выслушать мнение петербургских военных авторитетов и профессоров международного права.

Беседовал сегодня с одним из врачей «Красного Креста».

Как раз в это время на станцию пришёл санитарный поезд.

Раненых не было, а всё больные.

— Чем больны?

— Колитом, большинство, но есть несколько человек дизентериков.

— Что такое «колит»?

— Это болезнь, которую часто даже врачи смешивают с дизентерией, а между тем это менее опасное расстройство желудка, не сопровождающееся повышением температуры, что наблюдается всегда при дизентерии…

— Значит болезнь неопасна…

— Нет, она излечивается очень скоро…

— А дизентерия?

— Дизентерия тоже не принадлежит к числу опасных болезней, но страшно истощает организм, особенно при затяжной форме… — отвечал мне молодой врач-петербуржец, оставленный при академии для усовершенствования, но прервавший свои научные занятия, чтобы потрудиться на театре войны.