Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны

Николай Лейкин, 1888

Бытописец России конца XIX – начала XX века, сатирик Николай Александрович Лейкин как всегда точно ухватывает подсмотренные им в жизни образы соотечественников самых разных сословий и характеров. В этом, в чем-то смешном, а в чем-то грустном романе остроумно обыграны самые разные типы персонажей. Одинокий пожилой купец Трифон Иванович Заколов проникается теплыми чувствами к своей кухарке Акулине. Скромная и тихая женщина по-настоящему преображается под влиянием своего нового статуса в доме, и динамика между «сатиром» и «нимфой» кардинально меняется. Подруга-горничная дает Акулине полезные, с ее точки зрения, советы, а родственник из деревни просится на хлебное место, и далеко не сразу ясно, к чему приведет цепь событий, начавшаяся с простой симпатии.

XXIV. Нимфа и пастушок

По уходе полковницкой горничной Катерины Акулина, оставшись одна, решительно не знала, что ей делать. Она прошлась по комнатам, посмотрела на себя сначала в одно зеркало, потом в другое, улыбнулась на свою красоту и полноту, похлопала себя по щеке и даже показала себе язык. Дела не было никакого. Она несколько раз потянулась, несколько раз аппетитно зевнула. «Пойти разве погулять по улице? — мелькнуло у ней в голове. — Но с кем? Одной-то тоже не очень приятно по тротуарам шататься, — решила она и отложила свое намерение. Попробовала она мятные пряники есть — не елось. И так уж она их после обеда час целый жевала, так что даже скулы заболели. — Чайку разве напиться? Чай никогда не вредит и всегда с приятством пьется», — задала она себе вопрос и, выйдя в кухню, велела кухарке Анисье ставить самовар.

— Пантелей дома? — спросила она.

— Я здесь, матко. Сейчас только от земляков вернулся, — послышался голос Пантелея из приказчицкой.

Она заглянула туда и увидала, что Пантелей сидел на койке и переобувался из валенок в сапоги.

— Ну, вот и ладно, что вернулся, — сказала она. — Стало быть, мы с тобой сейчас чайку напьемся. Все мне веселее, нежели чем одной.

— Да я уж с земляками два раза в трактире пил.

— Ничего, Пантелеюшко, чай не вредит, чай для всего тела пользителен. Приходи в столовую.

— А вот только в сапоги переоденусь.

— Ну ладно. Да что уж тебе, Пантелей, валенки-то бы бросить носить? — проговорила она. — Ты уж будешь на купеческой ноге, так надо калоши на улице носить. Трифон Иваныч уж совсем решил тебя в приказчики к себе взять.

— Ну?! — протянул Пантелей. — Это ты, что ли, спроворила?

— Конечно же, я. А то кто же? Напьешься вот чаю со мной, так иди к Трифону Иванычу в лавку. Он тебе всю купецкую одежду купит и калоши тоже, а потом ты все это будешь заживать.

Пантелей улыбнулся во всю ширину лица.

— Вот за это спасибо, тетенька Акулина Степановна, спасибо, — пробормотал он.

Через десять минут Акулина и Пантелей пили чай, Акулина смотрела на него и говорила:

— Ты волосы-то брось деревянным маслом мазать. На то помада есть. Купи себе в табачной баночку за семь копеек, да и мажь.

— О?! Да нешто так надо? — спросил Пантелей.

— Конечно же, надо. Кто уж по-купецки жить будет и в калошах щеголять станет, тому не след деревянным маслом голову мазать.

— Ну, спасибо, что сказала. Еще чего не надобно ли, чтобы на купецкий манер?

Акулина сделала серьезное лицо и сказала:

— По спине меня не хлопай и не заигрывай со мной, коли ежели при Трифоне Иваныче.

— Ну?! Неужто приревновал, старый пес? — спросил Пантелей.

— Как ты смеешь его так называть!

— Да ведь он не слышит.

— Мало ли, что не слышит. А ты все-таки не моги. И по спине меня хлопать не моги, и под мышки хватать не моги, и щипаться не моги.

— Ну, это при нем. А без него-то все-таки можно?

— Дуралей ты эдакий. Да ведь ты мне племянник, так нешто можно с теткой!.. — проговорила Акулина и улыбнулась.

— Ну какой племянник! Седьмая вода на киселе.

Акулина погрозила пальцем и прибавила:

— Ты нишкни и говорить об этом Трифону Ивановичу.

— Ну вот… С какой же стати я буду рассказывать?

— Ну, то-то… Он уж и так в большом сумлении. Про паспорт твой спрашивал, спрашивал, с какой стороны ты мне племянник.

— Приревновал, старый шут, так и есть, приревновал.

— Ну, то-то. Помнишь, вчера-то как он на тебя накинулся, когда ты меня поперек схватил? И что это у вас за извадка такая — хвататься!

— Да ведь вчерась хмельные были. Ну ладно, при нем буду держать ухо востро.

— Да и без него.

— Неужто уж и совсем племяннику с тетенькой шутки пошутить нельзя? — спросил Пантелей.

Акулина улыбнулась и отвечала:

— Только тогда можно, когда я сама скажу, что можно.

— Ну ладно, спасибо и на этом. А только ведь молодой-то все лучше старого.

Акулина ласково мазнула его рукой по щеке и сказала:

— Да замолчишь ли ты, неугомонный! Ну и чтобы величать меня по-дамски: Акулина Степановна и «вы», потому я теперича дама, — продолжала она.

— Будем чувствовать.

— И чтобы всякую почтительность соблюдать…

— Рады стараться.

Пантелей помолчал, ухмыльнулся и спросил:

— И как это только, Акулина Степановна, угораздило вас так Трифона Иваныча в руки забрать и в хозяйки забраться?

— Не твое дело, вот что.

— Талан, большой талан у вас, Акулина Степановна.

— Погоди. Не то еще будет.

— Ну а ежели муж к себе вас потребовает?

Акулина вся изменилась в лице и спросила:

— Да разве он что проговаривал насчет этого?

— Да был разговор. Я на чугунку садился, так виделся с ним, — дал ответ Пантелей.

— Что же он говорил?

— «Забаловалась, — говорит, — там у меня Акулина. Надо, — говорит, — к себе вытребовать да поучить хорошенько».

— О господи! Неужто так и сказал?

— Так и сказал. Да еще хуже: «Я, — говорит, — у ней уксусное-то поведение по-солдатски вышибу. Я, — говорит, — красоту-то у ней с лица в месяц спущу».

— Да неужто он, голубчик, слышал что-нибудь?

— Еще бы не слышать! Слухом земля полнитси.

— Да от кого же он слышать-то мог? Ведь я, кажется…

— А земляки-то наши здесь у тебе бывали, чаи да кофеи распивали. Ведь они не с выколотыми глазами были и не оглушенные. Видят, в каких ты нарядах щеголяешь, слышат, какие о тебе разговоры идут.

— И то правда, и то правда. Ведь я старосту-то Ивана Гаврилыча, уж ключницей бывши, и чаем поила, когда он на праздник в деревню ехал, и все свои наряды ему, дура, показывала. Ах я окаянная, окаянная! Он мужу-то все и рассказал.

— Он, он. Да и другие тоже.

— И другие, и другие. И перед другими нарядами хвасталась.

— Ну вот… Сама себя раба бьет за то, что худо жнет. А теперь казнись.

— Так, так… А ведь у меня и паспорту скоро срок. На новый надо обменять. Вдруг как нового-то мне не вышлют?

— Надо откупаться. Больше делать нечего.

— Надо, надо, голубчик, надо, Пантелеюшко. Поди только, дорого потребует?

— Это уж само собой. За такое дело дешево и взять нельзя.

— Ах, грехи, грехи! Вот грехи-то ведь какие, — качала головой Акулина и вздыхала. — Да что ж ты, Пантелеюшко, раньше-то мне об этом ничего не сказал? Не сказал, что с мужем виделся, что муж тебе про меня такое эдакое говорил, — попрекнула она Пантелея.

— Да ведь ты не спрашивала.

— Не спрашивала, не спрашивала. До мужа ли мне теперь?.. Впрочем, чувствовало мое сердце насчет всего этого, чувствовало!

Акулина совсем затуманилась.

— Ну чего ты? Погоди, обойдется дело — малина будет, — утешал ее Пантелей. — Пошлешь ему денег побольше.

— Да уж я, голубчик, и так ему двадцать рублев перед праздником выслала.

— Двадцать рублев! Велики ли это деньги! Тут Трифону Иванычу придется и порядком распотрошиться, коли захочет тебя удержать, — произнес Пантелей, поднялся и сказал: — Ну, Акулина Степановна, я пойду к хозяину в лавку.

— Иди, иди, Пантелеюшка. Он тебя пошлет со старшим приказчиком, чтоб все тебе из одежи искупить. Ты примеришь на себя, выберешь, а старший приказчик деньги заплатит.

— Прощенья просим, тетенька Акулина Степановна.

Пантелей поклонился, тряхнув волосами, и вышел из столовой.