Встречи с нимфами

Олег Николаевич Мамонтов, 2021

В повести (или маленьком романе) «Встречи с нимфами» снова появляется Дмитрий Каморин – один из основных персонажей ранее вышедших романов «Лекарства для слабых душ» и «Прощайте, сожаления!». В новом произведении соединяются «концы и начала» жизни Каморина и подводятся её итоги – те выводы, к которым он приходит. Вместе три книги составляют трилогию «Слабые души», где основной является тема человеческой слабости и поиска слабым человеком опоры и утешения в окружающем его жестоком мире. Автор разделяет христианское представление о слабости, «греховности» каждого человека и считает, что наиболее человечен и достоин нашего сочувствия тот, кто сознаёт свою слабость и ищет опору себе в какой-то высокой идее.

1

В субботу Ксения была в дурном настроении уже с утра, однако Вязигин, её муж, по-настоящему встревожился в связи с этим только после обеда, когда увидел её, готовую к их совместному выходу из дома. Ему сразу бросился в глаза её чрезмерно накрашенный рот. Очень яркая помада — рдяная, жирная, глянцевитая, как масляная краска, — была намазана слишком густо и широко, сделав губы её огромными, как у вампирши после кровавого пиршества. Неприятно удивлённый, он всмотрелся в лицо жены, силясь понять, что ожидает его сегодня.

— Ну что же ты медлишь? — закричала она, сразу вскипая гневом. — Шевелись поскорее!

Он понял, что предстоящий, давно запланированный «культпоход» на новый фильм «Милый друг» в кинотеатре «Формула Кино», что в торгово-развлекательном центре «Европейский» возле Киевского вокзала, может обернуться для него нервотрёпкой. По опыту он знал, что в подобном взвинченном состоянии Ксения способна поминутно шпынять его, придираясь то к одному, то к другому. И ещё она, конечно, не оставит в покое свой страшный рот, но время от времени будет приводить в движение это подобие чудовищной присоски на своём лице, то вытягивая её в трубочку, словно для жеманного поцелуя, то раздвигая в отталкивающей гримасе, обнажая при этом свои бледные розоватые дёсны и крупные, тщательно ухоженные зубы. По всей видимости, она будет делать это не только из-за слишком отчётливого, неприятного ощущения присутствия на губах избыточного количества инородного вещества, — нет, это у неё ещё и признак раздражения, которое она постарается как-то выплеснуть. А чем вызвано оно — бог весть…

Впрочем, одно было совершенно ясно: она будет вымещать ему какую-то непонятную, ещё невысказанную обиду. Но ближе к ночи, может быть, уже в постели она, конечно, огласит его вину. Если же сейчас прямо спросить её о том, что тревожит её, или хотя бы о том, что случилось с её ртом, то объяснение прозвучит, несомненно, самое уклончивое: мол, ничего, просто надо торопиться, чтобы не опоздать. А в том, что помада заходит за контур губ, нет ничего необычного, сейчас многие так делают…

Самое горькое для Вязигина заключалось в его уже давней догадке о том, что за всеми обидами на него, которых у Ксении всегда было много, самых неожиданных и абсурдных, неизменно таилась главная, одна и та же на все времена: всё дело, конечно же, в его недостаточно высокой платёжеспособности. Хотя после недавнего переезда в Москву он зарабатывал в качестве доцента столичного вуза, пусть и не слишком высокого в российском рейтинге, очень хорошо по меркам их родного Ордатова. Впрочем, Ксения, трудившаяся в «Бизнесбанке» в качестве пиар-менеджера, вносила куда более существенный вклад в семейный бюджет.

Их совместный доход и по столичным стандартам позволил бы им считаться принадлежащими к среднему классу, — но только при условии обладания собственной московской квартирой. А приобрести её они пока не решались. Первоначальный ипотечный взнос они ещё потянули бы, но ежемесячные крупные платежи в течение многих лет представлялись бременем слишком тяжким и опасным. Мало ли что может случиться за долгий срок… К тому же почти все их деньги уходили на жизнь. Не так-то просто было содержать семью в Москве, да ещё один или два раза в год выкраивать средства на отдых на недорогом зарубежном курорте, чтобы Ксения, как все успешные люди, могла выложить свои заморские фото в Инстаграме и Фейсбуке…

Вязигин давно понял, что Ксении очень хочется утвердить свою принадлежность к столичному среднему классу, а ещё предпочтительнее — к «светскому обществу». В этом он снова убедился на днях, прочитав очередной пост в её «живом журнале». Там она, основываясь на свежих летних впечатлениях, глубокомысленно рассуждала о том, что в Москве должно считаться «комильфо» и «не комильфо». В частности, «как-то не комильфо», по мнению благоверной, было загорать в окрестностях столицы на общественных пляжах, возлежа «афродитой» по соседству с обычными для таких мест дымными мангалами. Сначала, ещё не осознав печальную сторону своего маленького открытия, он едва не прыснул со смеху. Надо же, «комильфо»! Эта провинциалочка, совсем недавно попавшая в столицу, уже рассуждает, как щепетильная аристократка XIX века, вроде какой-нибудь Кити Щербацкой из классического романа!

Но затем он призадумался и погрустнел. Если Ксения на самом деле хочет слыть столичной «светской» дамой, то, разумеется, ни в коей мере не может удовлетвориться своим нынешним положением. А ведь она всерьёз претендует на некий аристократизм, это видно хотя бы из того, как подчёркнуто высокомерно держится она с незнакомыми и как настойчиво при каждом удобном случае напоминает его приятелям о том, что фамилия у неё не такая, как у мужа, а собственная, девичья: Раздорская. Можно подумать, что её прародитель был русский дворянин или польский шляхтич. Однако Вязигин подозревал иное: её «родоначальник» происходил из местечка в черте оседлости…

Она, конечно, злится на него за все бесчисленные унизительные ухищрения, на которые вынуждена идти для того, чтобы выглядеть «комильфотной» и успешной в глазах своих новых московских знакомых и куда более многочисленных старых ордатовских, жадно ищущих в социальных сетях вести о её достижениях. Вот и сейчас она явно переживает из-за того, что после трудных поисков какого-то выразительного дополнения к своему образу скромной молодой дамы в розовой плюшевой куртке с капюшоном и слишком уж банальном джинсовом костюмчике вынуждена в очередной раз делать выбор в пользу светозащитных очков в огромной пластмассовой оправе, похожей на роговую. Этот «винтажный» аксессуар, не слишком уместный для октября, считался вроде бы модным, но Вязигин видел его у жены и в прошлом году, и даже, кажется, в позапрошлом. И, разумеется, только от отчаяния, от невозможности сотворить со своим обликом что-то более достойное она могла так вызывающе накрасить рот…

После кино они, как всегда, не сразу поехали к себе домой, в Северное Чертаново, а отправились на прогулку по окрестностям, благо синоптики обещали до конца дня ясную погоду. Ещё в первые дни жизни в Москве у них было решено: по уикэндам они будут изучать, осваивать столицу, выбираясь для этого каждый раз в новые, незнакомые места. Именно поэтому они выбрали столь отдалённый от их района кинотеатр. Правда, в тот день гулять Вязигину не очень хотелось. Кроме того, что он опасался какой-то нервической выходки со стороны Ксении, его ещё тревожила мысль о Сережке: как пацан проводит время, один-одинёшенек в двухкомнатной съёмной квартире на шестнадцатом этаже панельной башни?.. Он досадовал на Ксению за то, что она решила не брать восьмилетнего сына на фильм «Милый друг», будучи уверена в том, что он снят по Мопассану, тогда как в действительности увиденное оказалось вполне семейным фэнтези, совершенно невинным с точки зрения воздействия на ребёнка, а их самих даже заставило поскучать. Ксении, судя по её насупленному виду, тоже не особенно хотелось гулять, но всё же она упорно следовала своей программе выходного дня, может быть, только из упрямства.

Вязигин рассеянно разглядывал широкий Украинский бульвар с его опадающими деревьями, пустыми фонтанами, статуями и довольно многочисленной фланирующей публикой. Ему показалось, что все эти люди толкутся здесь так же принуждённо, как он сам, только изображая приятное времяпрепровождение. Всё же отчасти он позавидовал им, предполагая в них обитателей здешнего уютного района, так непохожего на Чертаново, где из окна их квартиры открывается устрашающий вид на необозримое, густое, как лес, нагромождение каменных коробок. Ещё он думал о том, что погода стоит на удивление тёплая для второй половины октября: термометр за окном, на который он взглянул перед выходом из дома, показал шестнадцать градусов. Впрочем, в один из дней середины сентября случилась и вовсе летняя жара — аж двадцать шесть градусов! Недаром газеты писали о том, что московская осень нынешнего две тысячи девятнадцатого года — самая тёплая с начала XXI века. К чему бы это?..

— Сегодня утром пришло электронное письмо от моей подруги-однокурсницы Ленки Кундрюцковой, — заговорила Ксения небрежно, как если бы речь шла о чём-то малозначащем. — Оказывается, она сделала карьеру на Украине и даже стала там своего рода звездой: получила несколько украинских и международных журналистских премий, сам Порошенко вручил ей паспорт с трезубцем, её назначили ведущей передачи на одном из украинских телеканалов и главным редактором украинского информационного интернет-портала. Ей даже посвящена статья в украинской Википедии. И всего этого она добилась тем, что опубликовала серию репортажей из Донбасса в поддержку АТО в украинских и российских оппозиционных СМИ. Эти публикации переработаны в книгу, изданную на Украине. Теперь Ленка хочет предложить её московским издательствам…

Хотя Ксения пыталась казаться непринуждённой, в её голосе Вязигин уловил нотки некой уязвлённости. Ага, вот, значит, отчего у неё сегодня плохое настроение! — сообразил он. Дело на сей раз не столько в обиде на него, сколько в зависти к успеху бывшей однокурсницы, с которой Ксению, по всей видимости, связывают непростые отношения дружбы-вражды, столь обычные у женщин! Или, может быть, не столько вражды, сколько тайного, острого соперничества…

— Теперь я понял, зачем ты повела меня сегодня к Киевскому вокзалу: хочешь тоже свалить на Украину! — попытался пошутить он.

Но Ксения не захотела поддержать шутку и ответила серьёзно:

— Нет, мы же наметили этот маршрут ещё в начале недели, а Кундрюцкова только сегодня утром сообщила мне, что собирается через неделю прилететь в Москву по делам и хочет остановиться у меня. Если, конечно, мы с тобой не против. Ведь в гостиницах регистрируют приезжих, а ей это не нужно. Здесь к ней могут быть вопросы у разных органов…

— Напрасно ты беспокоишься за неё, в Москве промышлять русофобией безопаснее и выгоднее, чем проституцией! — засмеялся он, радуясь тому, что Ксения неожиданно выступила в роли просительницы и теперь можно отчасти поквитаться с ней за сегодняшнее смятённое ожидание нервотрёпки. — Здесь русофобия во всех её видах — идейный мейнстрим!

— Что за вздор!

— Нет, именно так! Это мутный канализационный поток, в который ежедневно свою долю гадостей добавляют многие известные московские журналисты, артисты, литераторы, оппозиционные политики и прочие публичные фигуры. Весь этот столичный культурный и медиа-бомонд, вождей которого художник Юрий Данич изобразил в виде голых бесов на своей знаменитой картине. На огромном полотне особенно бросается в глаза чернявое, жирное, как боров, существо с мохнатым брюхом, известное изобретением гнусного слова «пропагандон». Как будто его самого нельзя так назвать, ха-ха-ха! Этот современный «властитель дум» пишет, например, о Горьком, о его будто бы «лучшем рассказе ХХ века» под названием «Мамаша Кемских», в котором речь идёт о безумной побирушке и воровке, только для своего обычного русофобского выпада: «Перед нами блестящая метафора России, нищей, сошедшей с ума, но всё не желающей проститься с былой славой». Об этом бомонде очень хорошо сказал один известный блогер. Вот, сейчас зачитаю…

Вязигин достал из кармана куртки смартфон, сделал несколько кликов и голосом, зазвеневшим от радостного возбуждения, начал читать:

— «Кубло, возомнившее себя российской интеллигенцией, узурпировавшее всё с этим связанное, выжившее отовсюду всё живое»… Каково, а? И далее ещё красочнее: «слипшийся воедино клубок светлолицых гадин, «прогрессивной общественности и совести нации», которые выжрали всю российскую культуру, задушили всё, до чего могли дотянуться, захватили книгопечатанье, кинематограф, театр, навручали себе званий, премий, грамот и мест…»

— Да здесь же нет ни слова о русофобии! Здесь просто об успешных людях…

— Так ведь они потому и успешные, и «прогрессивные», и «совесть нации», что русофобы! Они, всегда чётко ориентированные на Запад, противопоставили себя всем остальным, «нерукопожатным» россиянам, будто бы отсталым и зависимым от власти. Они, «прогрессивные», правят бал в Москве! Мы находимся не где-нибудь, а в самом центре победившей русофобии!

— Ты сильно преувеличиваешь…

— Если бы! Пусть пока не на официальном уровне, но зато в так называемом либеральном общественном мнении русофобы победили вполне! Только попробуй что-то вякнуть в осуждение их, и тебя предадут публичному шельмованию, закроют тебе все пути или, в лучшем случае, устроят против тебя заговор молчания! Кто, к примеру, слышал о художнике Юрии Даниче после четырнадцатого года? В том году он выставил свою картину «Бесы»… Зато твою Кундрюцкову, как только она покажется в Москве, сразу примут в здешнюю хипстерскую тусовку с распростёртыми объятиями. Что же до властей предержащих, то они посмотрят на неё равнодушно, поскольку и не такое видали.

— Но при чём здесь русофобия? На самом деле речь должна идти о свободе, которой нам всем не хватает, о борьбе за неё! Кундрюцкова внесла в эту борьбу свою лепту и благодаря этому стала известной на Украине и в Москве. Ей нет нужды завоёвывать себе популярность в хипстерской тусовке, как ты выражаешься…

— Да что о ней говорить! Если ты сильно озабочена её судьбой, пусть она, так и быть, поживёт у нас… — Вязигин махнул рукой с видом усталой покорности, как бы давая понять, что дальнейший разговор на эту тему его не интересует, а на самом деле внутренне торжествуя.

Ксения ненадолго замолчала, а затем заговорила о другом и при этом выглядела довольной. Вязигин догадался: она рада его согласию приютить Кундрюцкову. Остаток дня и вечер супруги, паче чаяния, провели спокойно, хотя и с чувством лёгкого отчуждения друг от друга.

2

Дмитрий Сергеевич Каморин, невысокий плешивый мужчина, почти старик, с угрюмым взглядом исподлобья, всю жизнь мучился подозрением о том, что родился графоманом. Будучи моложе, он предавался сочинительству урывками, украдкой, отчасти стыдясь этого увлечения, как если бы видел в нём нечто порочное. Никто из окружающих не знал, что ещё в советское время он отправлял свои прозаические опусы в литературные журналы. Правда, такое случалось лишь дважды, поскольку он очень сомневался в своей способности создать что-то вполне приемлемое для советских издательств, в обязательном стиле «социалистического реализма», и даже всерьёз не пытался это делать. К тому же его слишком изнуряли ежедневные труды и заботы ради куска хлеба, мешая творческой плодовитости. Оба раза его произведения, отпечатанные на машинке, вскоре вернулись с краткими отзывами-отказами. Одно из этих редакционных посланий, подписанное женщиной, было снисходительно-сочувственным, как если бы предназначалось больному, а в другом, под которым стояло мужское имя, чувствовалась плохо скрытая досада: мол, ну зачем ты докучаешь нам своей никому не нужной писаниной!..

Ныне, давно разменяв шестой десяток лет и потеряв работу, Каморин посвящал своему увлечению по нескольку часов ежедневно, преодолев былую застенчивость. Раз жизнь его всё равно уже, в сущности, прожита, то какое ему дело до того, кто и что о нём подумает! Ведь не сегодня-завтра его не будет. Один на всём белом свете, без детей и внуков, он только сочинительством может заполнить свои дни и оставить хоть какой-то след на земле…

Поскольку литературные журналы исчезли из обращения, он посылал теперь свои произведения в книжные издательства, и уже не в бумажном, а в электронном виде, в соответствии с новейшими издательскими требованиями. Каждый раз перед очередной рассылкой он выяснял, по каким адресам ещё принимали к изданию современную русскую прозу, не требуя от авторов деньги за опубликование, и с печальным удивлением отмечал, что число их снова уменьшилось. Искушение издавать свои книги за собственный счёт было преодолено, когда выяснилось, что книготорговые сети не заключают договоры с физическими лицами. В конце концов он едва мог насчитать во всей России лишь с полудюжины нужных ему адресатов. Всей полудюжине он посылал свои сочинения и обычно ничего не получал в ответ, как если бы его тексты просто исчезали в интернете или после попадания на издательские сервера сразу автоматически сбрасывались как спам в электронные мусорные корзины.

Впрочем, безразличие издательств мало огорчало и ещё меньше удивляло Каморина — напротив: оно казалось ему вполне естественным. Прежде всего потому, что он считал себя неудачником. Ну а потом он полагал, что успешные современные авторы пишут не так, как он, а совсем иначе. Это представление было вынесено из краткого, урывками, знакомства с книжными новинками. Хотя из опасения подпасть под обаяние чужого стиля он избегал их, но всё же порой, чтобы скоротать время в пути, просматривал издания, случайно подвернувшиеся под руку. И почему-то почти в каждой книжке ему встречались странные, нереальные, кукольные персонажи — кудесники, оборотни, таинственные пришельцы из других миров, безбашенные авантюристы, странствующие по разным эпохам. Создатели подобных картонных героев следовали, вероятно, канонам «магического реализма», «постмодернизма» или какого-то иного изощрённого «изма» — столь же, несомненно, конъюнктурного и лживого, как с юности ненавистный ему «социалистический реализм». Ему было жаль инфантильных читателей модного вздора, которым не хватило в детстве сказок: беднягам невдомёк, что величайшая чувственная радость, доступная человеку, — совершенно ясное сознание, когда весь мир видится ярко и резко, как сквозь линзы, протёртые до скрипа. Хотя, возможно, это вполне понятно лишь таким, как он, — тем, кто был однажды на грани умопомрачения и спасся чудом…

В принципе он мог бы писать просто «в стол», как это делали в советское время иные, в расчёте не на реальных, современных читателей, а на каких-то будущих, гипотетических. Просто из настоятельной потребности как-то выразить, запечатлеть свой жизненный опыт, пусть и не слишком богатый. Потому что ему казалась совершенно невыносимой мысль о том, что всё пережитое умрёт вместе с ним, бесследно и неведомо для других. Незаметно угаснуть в одиночестве, под гнётом навалившейся тишины, чувствуя в бессильной немоте свою неспособность нарушить её, дотянуться до кого-то за пределами своей скорлупы — такая участь представлялась ему ужаснее всего. И потому тот факт, что читатели у него всё же есть, воспринимался им как нечаянный, щедрый подарок судьбы. Пусть число их невелико, пусть им приходится искать его тексты в закоулках интернета, на самиздатских сайтах, — тем больше вероятности того, что среди этих незнакомцев есть настоящие ценители, понимающие его, близкие ему по духу. Скоро они прочтут его новое произведение, которое, наверно, станет последним, потому что теперь он доскажет всё, что хотел сказать. А также потому, что писательство стало в его возрасте занятием слишком опасным, угрожающе повышая давление крови. Его новая книжка будет называться «Встречи с нимфами». Он расскажет о своих любимых. О тех девушках, которые очаровывали его и ломали его жизнь.

Его всегда привлекали и влюбляли в себя юные существа, соединявшие уже пробудившуюся женственность с трогательными, наивными, полудетскими чертами. Все они принадлежали к одному физическому типу: то были хрупкие девушки, стройные до почти болезненной худобы, с очень нежной кожей, ещё сохранявшие подростковую угловатость, чем-то похожие на птиц — лёгких, пугливых, готовых каждый миг вспорхнуть… Подобное удивительное создание можно увидеть на портрете Иды Рубинштейн кисти Валентина Серова. Похожих прелестниц он встречал в своей жизни немало, поскольку такими бывают многие девушки на этапе перехода от детства к юности. Но у некоторых «воздушность» бывает выражена особенно отчётливо и сохраняется дольше обычного, и именно такие особы, заключающие в себе как бы квинтэссенцию девического очарования, волновали его в наибольшей степени. Порой ему казалось, что он влюбляется в одно и то же существо, которое снова и снова переживает перевоплощения, вселяясь в новые тела и являя собой, по аналогии с вечной женственностью, вечное девичество.

Одной из таких девушек была Ксения Раздорская. Своему новому произведению, уже отпечатанному для собственного употребления за авторский счёт тиражом десять экземпляров, но пока не попавшему в интернет, он предпослал посвящение ей. Это редкое, красивое имя само по себе заинтригует читателей. Самые любопытные отыщут её фото в интернете и тогда поймут, чем она очаровала его. Пусть уже не очень молодая, она ещё изящна. Благодаря ей желающие получат приблизительное представление о том, какие девушки нравились ему. А что подумает Ксения о таком знаке внимания к ней со стороны полузабытого старика? Ведь слух о посвящении наверняка дойдёт до неё, только едва ли быстро. Не исключено, что уже после его смерти. И тогда, быть может, сквозь время и расстояние она почувствует его нежность. Хотя для него она была только тенью Аси, его первой любви…

Каморин смахнул с ресниц слёзы и подумал о том, что такое происходит с ним почти каждый раз, когда он вспоминает об Асе. В прошлые годы, когда он был значительно моложе, мысли о ней редко беспокоили его, теперь же, в старости, — всё чаще и чаще. А ведь с её смерти минуло уже тридцать с лишним лет… И уже никто, наверно, на всём белом свете не думает о ней, кроме него. Чтобы хоть какая-то память о ней осталась, она в его произведении названа своим настоящим именем.

Что же такого необычного было в Асе, что она вспоминается ему уже столько лет? Не раз он задавал себе этот вопрос и всегда затруднялся с ответом. Впрочем, была у неё одна особенность, которая действительно выделяла её из окружающих, — альбинизм. Но это совсем не делало её красавицей. Скорее напротив. Он помнил, как неприятно поразила она его своей непохожестью ни на кого, когда впервые он встретил её в своей новой школе, в которую перешёл после восьмого класса. Ему показалась странным, болезненным существом эта хрупкая девушка, почти ещё девочка в обычной школьной форме, с очень светлой кожей и «одуванчиком» белёсых пушистых волос, таявших в воздухе. Особенно удивительны были её глаза: очень светлые, со светлыми ресницами, они казались огромными, как бы растворяясь на её бледном лице. В первый миг столь необычное существо не понравилось ему совершенно, настолько, что в сознании его мелькнула отчётливая мысль: «Экая белобрысая, точно кролик!» И лишь спустя несколько дней, получше присмотревшись к ней и разглядев её юную, едва наметившуюся грудь, слегка округлившиеся бёдра и изящные икры, он решил, что эта воздушная, белая, как облачко, пятнадцатилетняя девушка прелестна…

Он вспомнил их последнее свидание, которое состоялось уже спустя пять лет после той первой встречи в школе: она шла навстречу ему по зимней аллее, улыбаясь уже издалека, очень тонкая, чёткая на белом фоне. Ему тогда же пришли в голову вычитанные где-то слова: «человек — мыслящий тростник». Потому что она казалась хрупкой, как тростинка. Однако он знал уже в ту пору, и даже слишком хорошо, что она опасна для него. Как, наверно, опасна для влюблённого мужчины всякая юная девушка — иррациональное существо, движимое таинственным, стихийным, всепобеждающим, не знающим жалости и стыда инстинктом…

Об этой опасности отлично ведали древние греки, которые «нимфами» называли не только девушек-невест, но и низшие божества в образе женщин, олицетворения грозных, неумолимых сил природы. Сексологи, также хорошо осведомлённые о свойствах юных дев, произвели от греческого слова термин «нимфомания» для обозначения женской любвеобильности. Интернет наполнен обольстительными нимфоманками, посещающими мужчин в снах наяву. Известна «нимфа» и в энтомологии: это то же самое, что «личинка» — стадия развития некоторых насекомых. Например, нимфа стрекозы — это прожорливая хищница, живущая в воде и использующая во время охоты свою видоизменённую нижнюю губу с крючками на конце, которую при виде добычи стремительно выбрасывает вперёд, и тогда крючки глубоко вонзаются в жертву. Разве не сам он был уязвлён однажды столь же безжалостно и решительно? Это сделала Ася. И теперь, спустя много десятилетий, он продолжает жить с давней, ноющей раной…

Думать в стотысячный раз о том, что случилось у него с Асей, было ему сейчас особенно невыносимо. И привычным усилием воли он заставил себя вспомнить о другой женщине. Всё о той же Ксении Раздорской, которая годилась ему в дочери. Ксения тоже была изящной, хрупкой, воздушной, но только не альбиноской, а русоволосой, и черты лица её были более чёткими, сухими. С первого взгляда он угадал в её внешности нечто семитское. Но порой лицо её смягчалось, на щёчках её становились заметны ямочки, и тогда она казалась ясноокой, простодушной, ласковой лапочкой, этакой прелестной юной хохлушечкой. А спустя день или даже час в её облике вдруг снова проступало что-то жёсткое, вокруг её глаз ложились горестные тени, и тогда ему чудилось, что она несёт в себе память о какой-то трагедии, притом скорее всего даже не личной, а произошедшей с какими-то далёкими предками, — память, унаследованную через кровь по таинственным законам генетики…

Иногда, при желании, она могла казаться весёлой и общительной. Обычно же она держалась замкнуто, отстранённо от окружающих, даже надменно, с намёком на некую таинственность и элитарность. Возможно, она таким образом намекала на свою голубую кровь, на то, что в её роду были шляхтичи… Однако из интернета он знал о существовании на Украине преподавательницы иврита Ривки Раздорской. Не связаны ли две однофамилицы родством или, по крайней мере, общими этническими корнями? В справедливости этого подозрения его укрепила одна фраза из поста Ксении в социальной сети, которая относилась уже к тому времени, когда она перебралась из родного Ордатова в Москву. Делясь своими впечатлениями от очередной поездки в отпуск за границу, она выразилась так: «Всё было очень кошерно». Он понял, что так говорили в её семье, когда хотели сказать о чём-то хорошем.

В интернете он отыскал информацию о её родителях. Выяснилось, что мать её, Варвара Павловна, родом с Украины. Вот откуда у Ксении украинские черты. А «кошерное» — это наверняка от папы. Вот почему она похожа на Иду Рубинштейн. Впрочем, эта изящная девушка вызывала в его воображении и нечто вовсе экзотическое, далёкое, невесть каким образом приходящее на ум — к примеру, юных невольниц, стройных, как серны, с золочёными браслетами на запястьях и щиколотках, что прогуливались когда-то в тенистых двориках Альгамбры, цокая каблучками, будто копытцами, по белому мрамору и цветной керамической плитке. Хотя нет: ведь на них были арабские сафьяновые туфли с подошвами без каблуков, которые могли только шелестеть при ходьбе… При всей своей странности эта идея всё-таки не казалась совершенно нелепой. Ведь прародительницей Ксении могла быть какая-нибудь Сара или Рахиль из гарема мусульманского властителя…

Ксения очаровала его с первого взгляда, несмотря на возрастную разницу в целое поколение между ними. Более того: когда он впервые увидел её, он мог бы дать ей намного меньше её двадцати четырёх лет. Тогда, четырнадцать лет назад, она была очень худа, притом ещё подчёркивала свою худобу тесным джинсовым костюмчиком, чуть ниже среднего роста, с хорошо сохранившимся летним загаром, сквозящим венчиком русых волос, остриженных коротко, «под мальчика», и большими задумчивыми глазами на маленьком полудетском личике, с которым пикантно контрастировали по-женски хорошо развитые бёдра. А вот груди её были почти незаметны. Её нельзя было назвать красавицей, но его умиляли её щёчки с ямочками, пухлые губки «сердечком», остренький носик с маленькой горбинкой и взгляд серых глаз — суровый, со сдержанным вызовом, как если бы она перенесла какую-то утрату и одержала победу в нелёгкой борьбе. Она выглядела бедной, миленькой сироткой, которую хотелось приголубить, до некоторой степени смахивая на юную Натали Портман в душещипательном фильме «Леон», но отчасти походила и на хорошенького, гордого мальчика-пажа, готового постоять за себя. Сходство с мальчиком усиливала присущая ей порывистость в движениях. К тому же в платье или юбке он её не помнил: этим обычным предметам женского гардероба она тогда решительно предпочитала джинсы.

«Воробышек!» — с внезапной нежностью подумал он при первой встрече с ней, восприняв её как милого ребёнка. А между тем она тогда была уже выпускницей журфака местного университета и в качестве дипломированного специалиста была принята на должность корреспондента в редакцию газеты «Ордатовские новости». Он в ту пору работал там в такой же должности.

Со временем он узнал, что приголубить её хотелось многим, причём женщинам — не в меньшей мере, чем мужчинам. Всюду, где собиралась журналистская братия из разных изданий, — на пресс-конференциях, в кулуарах областной и городской дум, в приёмных начальников, приглашавших представителей прессы на брифинги, — она оказывалась в окружении женщин-коллег, зрелых матрон, явно склонных взять её под своё «крыло». Журналисты мужского пола тоже, наверно, испытывали подобное стремление, только выражали его не столь очевидным образом…

В редакции «Ордатовских новостей» Ксения Раздорская общалась в основном с Андреем Хижняком — самым старым сотрудником, которому было уже под семьдесят. Тот ещё в советское время защитил кандидатскую диссертацию по экономике и потому считался в городе очень знающим экономистом. Это реноме льстило самолюбию старика, побуждая его к продолжению работы в качестве корреспондента, пишущего на экономические темы. Она приходила к нему в большую рабочую комнату, которую он делил с тремя другими корреспондентами, в числе которых был Каморин. Ей же самой места там не нашлось, и потому её разместили в соседней комнате, вместе с менеджерами по рекламе. Она задавала Хижняку множество вопросов по экономике в наивной надежде что-то почерпнуть на лету из его познаний, относившихся в основном к эпохе «развитого социализма», а на Каморина совсем не обращала внимания, чем серьёзно уязвляла его самолюбие. Его терзания усугублялись ещё и тем, что в корреспондентской комнате она частенько заводила телефонные разговоры со своим молодым человеком, всегда начиная их одним и тем же вопросом, с явной претензией на юмор и интимность одновременно: «Ты спишь?..» Такой демонстрацией своих раскованных отношений с парнем она, конечно, хотела показать немолодым коллегам, что уже не девочка, а вполне взрослая особа… Каморин думал, что её невидимый собеседник работает по ночам, и проникся к нему заочной неприязнью. Не потому ли, что в глубине души ревновал её к этому незнакомцу?..

Наверно, именно из-за уязвлённого самолюбия Каморин однажды решился заговорить с ней. Это случилось во время её очередного визита в корреспондентскую комнату, когда она кратко всплакнула и, ни к кому конкретно не обращаясь, сообщила о своей неудаче: ни один из начальников, которым она звонила, не согласился на интервью. При этом она с укором посмотрела на старших коллег, как бы желая дать им понять: это вы создали газете такую репутацию, что со мной, её представителем, не хотят говорить!

Каморин помнил, что подождал, прежде, чем ответить на этот завуалированный упрёк: не прозвучит ли реплика кого-то из коллег? А когда её не последовало, сказал полушутя-полусерьёзно:

— Вы наверняка получите интервью, если не будете тратить время на телефонные переговоры, а сразу явитесь в учреждение. Любой начальник будет рад общению с очаровательной девушкой!

Раздорская молча метнула в его сторону изумлённый взор. Но с тех пор она уже обращала на него внимание. Они стали даже немного общаться, причём первым всегда заговаривал он. Из её скупых ответов на его вопросы он узнал, что ещё в школе она определилась с выбором профессии, начав писать заметки в городскую детскую газету «Весёлая улица», а до прихода в «Ордатовские новости» успела поработать в многотиражке политехнического института…

Вскоре Ксения перебралась в местную редакцию общероссийской газеты «Финансист», после чего, видимо, посчитала, что вышла в «дамки» и что Каморин ей уже не ровня. Когда он случайно встретил её в фойе гордумы и попытался по старой памяти заговорить, она отвечала еле-еле, уклончиво, сквозь зубы, явно не желая более знаться с ним.

Затем он следил за её карьерой только издалека. Из интернета он спустя два года узнал, что она перепорхнула из местной редакции газеты «Финансист» в головной московский офис того же издания, а ещё через год — в пресс-службу крупного столичного банка. На этом последнем месте, спокойном и денежном, она, видимо, собралась осесть уже прочно. Попутно она вышла замуж за ордатовского доцента-историка Вязигина, которого увлекла за собой в Москву. Несомненно, это был тот самый молодой человек, телефонные разговоры с которым в корреспондентской комнате редакции «Ордатовских новостей» она всегда начинала вопросом: «Ты спишь?..» По всей видимости, в ту пору этот интересный для неё, подававший надежды юноша совмещал учёбу в аспирантуре с трудовой деятельностью в качестве ночного сторожа. В Москве она поспешила обзавестись и другими признаками принадлежности к среднему классу: приобрела автомобиль и начала выезжать на отдых за границу, выкладывая фотоотчёты о своих путешествиях в социальных сетях. Вскоре успешная молодая пара обзавелась ребёнком…

«Теперь-то она уже точно вышла в дамки!» — с печальной усмешкой думал Каморин, размышляя о достижениях пронырливой особы. Ему пришла в голову странная и даже почему-то пугающая мысль о том, что Раздорская на протяжении чуть ли не всей своей жизни неукоснительно следовала программе, каким-то таинственным образом заложенной в неё едва ли не в колыбели. Что хрупкая девушка, какой он знал её в самом начале их знакомства, и даже, наверно, она же ещё в бытность школьницей, какой он её не знал, та неведомая девчушка из прошлого, личинка будущей женщины, уже носила в своём сознании чётко определённую программу на всю предстоящую жизнь. Что ещё ребёнком она замыслила и получение журналистского образования, и замужество с молодым доцентом, и попадание в пресс-службу столичного банка. Что на протяжении многих лет, начав с заметок для «Весёлой улицы», написанных крупным детским почерком на листах из школьных тетрадей, она реализовывала этот замысел превращения из маленькой девочки-провинциалки в преуспевающую столичную даму настойчиво и неотступно, без единой ошибки, не теряя ни одного года.

В этой удивительной целеустремлённости Каморину почудилось что-то сродни явлениям из мира природы. Вот так же малёк лосося, только что вылупившийся из икринки, уже наделён знанием всего предстоящего ему жизненного пути: сначала из родной реки в океан, а спустя несколько лет, через многие тысячи солёных миль — назад в пресную заводь, для продолжения рода…

После долгих раздумий он решил, что Ксения с её упорством и ярко выраженной витальной силой является просто-напросто типичной нимфой — юной человеческой самкой, обуянной мощным стремлением к продолжению рода. Только реализуется оно в данном случае не преимущественно через секс, как это чаще бывает у других нимф, но прежде всего в борьбе за высокий социальный статус и материальный успех во что бы то ни стало. И в принципе в этом нет ничего удивительного. Бежняжку только несколько сильнее обычного терзает беспокойство, знакомое каждой девушке, которая мечтает о создании семьи и сознаёт, что время для неё идёт быстрее, чем для её сверстников мужского пола. И разве не эта её витальная сила, которую он сразу почувствовал, оказавшись рядом с ней, привлекла и заворожила его?

Мало-помалу у него развилась привычка к отслеживанию в интернете сообщений, имеющих отношение к этой столь интересной для него особе. В первую очередь его привлекали её страницы в социальных сетях. Хотя там, как правило, лишь немногое вознаграждало его любопытство — в основном её фотографии в различных ракурсах и одеяниях. Менее информативными казались её чаты с многочисленными «друзьями», в числе которых числились даже вождь непримиримой оппозиции Надильный и одно время, пока его не сняли, ордатовский губернатор с украинской фамилией. Впрочем, следов её переписки с этими известными особами не обнаружилось. Он подолгу рассматривал её изображения, а чаты лишь пробегал глазами, не надеясь отыскать что-то существенное в этом электронном трёпе, большей частью на маловразумительном молодёжном сленге.

Более интересным показался Каморину «живой журнал» Ксении, который удалось обнаружить благодаря многочисленным ссылкам на него в аналогичном блоге доцента Вязигина. «Журнал» она вела под ником Coccinella, что означало, как подсказал всезнающий интернет, «божья коровка» в переводе с латинского. В полном соответствии с ником этот блог оказался довольно непритязательным по содержанию, наполненным в основном «подножным кормом» — впечатлениями провинциалки, которая осваивала Москву. Но как раз повседневная, бытовая сторона её жизни была для него особенно любопытна. А в том, что Coccinella — это именно Ксения Раздорская, сомнений быть не могло: «живой журнал» открывался её фотографией, пусть нарочито смазанной, расплывчатой, но всё же позволявшей безошибочно идентифицировать автора. К тому же там была указана и дата появления на свет «божьей коровки», совпадавшая с днём рождения Ксении.

Однако на сей раз интересная информация обнаружилась, паче чаяния, в сети «Вконтакте». На её страницу там он уже давно наткнулся благодаря общему «другу» Татьяне Жгучевой, бывшей сотруднице «Ордатовских новостей». Желая отвлечься от своих тягостных дум, он сначала полюбовался уже довольно старым изображением Ксении, на котором она лучезарно улыбалась, облачённая в облегающее платье жемчужного цвета, с бордовым шифоновым палантином, повязанным вокруг шеи, а затем лениво перевёл взгляд на куцые, обычно тёмные до полной невразумительности тексты записей на «стене». И наткнулся взглядом на свежую, совершенно ясную по смыслу, даже несколько примитивную переписку с неведомой Еленой Кундрюцковой.

Поведав о своём путешествии в Грецию минувшим летом, Ксения задала вопрос, обращённый ко всем её «френдам»: «Может, кто-то подскажет, куда лучше поехать в следующий раз?» И в ответ Кундрюцкова написала: «Была в мае этого года в Доминикане. Это на острове в Карибском море, очень хорошее место для отдыха. Там не думаешь ни о чём, а просто наслаждаешься гостеприимством местных, изучаешь культуру, приветствия, танцы. Моментальный загар обеспечен. И в голову приходят мысли при виде этих пейзажей: «Так красиво, будто это картинка, а не реальность!» И всё же эта красота настоящая, которой наслаждаешься каждый миг жизни! Так что советую совершить путешествие в Доминикану!» Этот текст был густо пересыпан маленькими значками-символами: смеющимися рожицами, сердечком, поднятым вверх большим пальцем, танцующими человечками, пальмами и пляжными зонтиками… На что Ксения ответила с печальным юмором: «Карибы — это для богатых украинских журналистов, а бедным московским пиар-менеджерам нужно довольствоваться чем-то попроще».

С мгновенно вспыхнувшим интересом Каморин принялся выяснять, кто же такая Кундрюцкова, столь просто путешествующая с Украины на Карибы. Это оказалось нетрудно: её тексты имелись в электронных версиях и московских, и украинских СМИ. Нашлась даже статья о ней в украинской Википедии.

Выяснилось, что Кундрюцкова родилась в Ордатове, окончила журфак местного университета, попробовала в своём родном городе, депрессивном заповеднике старой советской партноменклатуры, издавать собственную оппозиционную газету, почти сразу потерпела закономерный крах (правоохранители изъяли все редакционные компьютеры под предлогом использования нелицензионного программного обеспечения) и после этого переехала сначала в Крым, а затем, ещё до воссоединения его с Россией, перебралась в Киев. На Украине она быстро сделала карьеру, несмотря на свою совсем не украинскую внешность: мелковатые глазки, узкое, некрасивое личико и крупный нос. Она смахивала на ежа с его характерной острой мордочкой, и это сходство усиливалось её колючим взглядом…

Все публикации Кундрюцковой были на русском языке, но оголтело проукраинскими. Она писала о том, что в ДНР прежний попрошайка, промышлявший когда-то возле торговых центров, стал весной четырнадцатого года начальником группы самообороны на одном из блокпостов и занялся досмотром проезжающих автомобилей. Что бюллетени, по которым голосовали за независимость ДНР, — «просто бумажки из принтера без всякой защиты» и что возможность проголосовать давали всем желающим, даже без документов. Что в ДНР люди, получившие доступ к оружию, бьют витрины, разворовывают автопарки, похищают украинских патриотов, избивают заложников и расстреливают украинских военных. Что Симферополь патрулируют сотни омоновцев, а на улицах города стоят бронетранспортёры. Что Сенцов — «жертва теракта». Что в составе батальона «Восток» — «профессиональные военные из России». Что добровольцев, отправившихся воевать за ДНР, свои же накрывают залпами «Градов», чтобы не платить им зарплату за несколько месяцев. Что в непризнанных республиках люди умирают от голода и их записывают как скончавшихся от сердечных приступов. Что жители посёлков вокруг Луганска «поели всех собак»…

И за такие писания Кундрюцкова получила кучу премий, украинский паспорт из рук самого Порошенко и руководящие должности в украинских СМИ!..

Каморин почувствовал, что взбешён и что ему непременно нужно выплеснуть своё возмущение. Не пытаясь обдумать своё действие, он мгновенно вывел на «стене» Ксении вслед за постом Кундрюцковой гневную реплику: «Карибы оплачены кровью жителей Донбасса!»

Эмоциональная разрядка принесла ему удовлетворение. Спустя четверть часа он уже чувствовал, что воспринимает маленькое виртуальное происшествие «with amusement», как говорят англичане. То есть как нечто забавное, доставляющее скорее приятные переживания. Его возмущение бесстыдными писаниями Кундрюцковой улеглось: в сущности, она тоже типичная нимфа, жаждущая успеха любой ценой… Главное для него заключалось в том, что он раскрылся перед Ксенией как тайный доселе посетитель её страниц в социальных сетях. То есть признался в том, что она ему не безразлична. Впрочем, скоро она узнает ещё и о том, что он завещал ей всё своё имущество. Он сделал это, потому что после смерти два года назад от инфаркта его жены Александры других дорогих людей у него на свете не было.

3

Кундрюцкова позвонила в домофон в половине восьмого вечера, когда Раздорская и Вязигин ужинали на кухне.

— Это Елена! — сказала Раздорская мужу, поднимаясь из-за стола.

Тот озабоченно сдвинул светлые брови и со вздохом поднялся тоже. Вдвоём они направились в прихожую и минуты две молча ждали на пороге, заранее открыв входную дверь. Из лифта к ним вышла маленькая, как подросток, молодая женщина в синих джинсах и парке цвета хаки, из расстёгнутого ворота которой выглядывал чёрный кардиган, с дамской сумкой на плече и чемоданом-самокатом за спиной.

— Только что прилетела? — спросила Раздорская.

— Нет, в Домодедово я была уже в половине четвёртого, — оживлённо заговорила гостья с радостной, но всё же не вполне натуральной, неприятной улыбкой на узком лице. — Но сразу к вам не поехала, потому как знаю, что вы оба работаете до вечера. Я зашла в кафе, что в самом аэропорту, и посидела там…

— Летела через Минск? — продолжала расспрос Раздорская.

— Да, это самый короткий маршрут, за отсутствием прямых рейсов. Есть ещё через Ригу и даже Тбилиси. Если б знали, с каким тяжёлым сердцем я отправлялась! Здесь для меня небезопасно, однако есть дела в московских издательствах…

— Позвонила бы, и я тебя встретила бы…

— Добралась я без проблем, а вы со мной и так ещё намучаетесь…

— Не говори ерунды! Со старой подругой посидеть — всегда радость!

— Давайте к столу, мы как раз ужинаем, — вставил Вязигин. — Имеется балычок, а к нему коньячок…

— Ну разве что за компанию, — сразу согласилась Кундрюцкова. — Вообще-то я не голодна…

После рюмки коньяка гостья покраснела, в голосе её появились хрипловатые нотки, а её маленькие желтоватые глазки заблестели маслянисто. Взглядом мечтательным, с поволокой она смотрела то на Раздорскую, то на Вязигина, то на обстановку тесной кухни, и Вязигину казалось, что она довольна тем, что видит.

— Бедновато мы живём, наверно? — спросил он её. — Я видел в интернете фото вашей сияющей киевской кухни размером с нашу жилую комнату…

— Да, у меня в Киеве квартира получше, — спокойно согласилась она, потягивая вторую рюмку. — Но у вас тоже неплохо, уютно. А что касается условий моего существования в Украине, то их создали не для меня лично. Просто я волей-неволей оказалась своего рода символом, из моей жизни в Украине сделали витрину.

— И что же вы символизируете?

— Прогрессивное российское общественное мнение, которое сочувствует стремлению Украины в Европу. Украинцы хотят показать, что умеют быть благодарными.

— Но в Донецке вас не очень любят, — вдруг с улыбкой, как бы в шутку сказал Вязигин, почувствовав неудержимое желание уколоть гостью, слишком успешную и самоуверенную. — Я заметил, что кто-то недавно сделал такую надпись на «стене» во «Вконтакте», вслед за вашим постом о летнем отдыхе: «Карибы оплачены кровью жителей Донбасса!»

Раздорская бросила на него негодующий взгляд и затем с тревогой посмотрела на Кундрюцкову. Но та лишь засмеялась:

— Это написал не житель Донецка, а один ордатовский пенсионер, бывший журналист, которого я видела несколько раз на пресс-конференциях. И ничего нового для меня в этом нет, подобных комментариев к моим статьям в интернете я уже насмотрелась. «Ты предательница» — это твердят мне квасные патриоты снова и снова, одно и то же на разный лад. Но это же просто пошлость: так во все времена обвиняли тех, кто разоблачал неблаговидные действия своего государства!

— Однако теперь вы гражданка Украины! — снова не удержался Вязигин.

— Я вынуждена была сменить гражданство после моих публикаций о Донбассе, потому что в России мне стало уже слишком небезопасно. Но всё-таки моя борьба против гибридной войны в Донбассе полезна россиянам, которые хотят мира.

— А наши патриоты считают, что интересам России отвечает поддержка ополчения Донбасса.

— Какие же в этом интересы россиян? Донбасс — это не Россия, а Украина.

— Но в Донбассе живут русские люди…

— Так вы говорите о русских национальных интересах? Ха-ха! Разве вы не знаете, что само это словосочетание — «русские национальные интересы» — абсолютное табу в России начиная с 1918 года? С тех пор, как был расстрелян вождь русских националистов Михаил Меньшиков. Я напомнила о нём, объясняя мою собственную позицию, в предисловии к моей книге «За последней чертой», которую теперь хочу предложить московским издательствам. Вот, послушайте, сейчас зачитаю…

Кундрюцкова поднялась из-за стола, вышла из кухни и через минуту вернулась с книгой в бумажной обложке, на которой Вязигину бросилось в глаза изображение поверженной, иссечённой осколками и заваленной глыбами фигуры человека. Где-то он уже видел этот снимок каменного воина на Саур-Могиле — месте ожесточенных боёв под Донецком во время Великой Отечественной войны и в 2014-2015 годах… Перелистав несколько страниц и отыскав нужное место, Кундрюцкова начала читать:

— Меня упрекают в непатриотичности. Но разве истинный патриотизм означает лишь слепую любовь к Родине? Нет, ему присуща любовь требовательная, взыскующая, доходящая порой до сурового порицания, а в чём-то даже и до отрицания. Это видно на примере человека, репутацию которого как русского патриота или, если угодно, русского националиста ещё никто не ставил под сомнение. Речь идёт о Михаиле Меньшикове, который организовал в 1908 году Всероссийский национальный союз. Репутация этого человека подтверждена его мученической смертью. В сентябре 1918 года на берегу Валдайского озера чекисты Давидсон, Якобсон, Гильфонт и Губа расстреляли Меньшикова на глазах его шестерых малолетних детей именно как русского националиста.

Кундрюцкова прервала чтение, внимательно посмотрела на слушателей и продолжила с вызовом:

— Незадолго до своей гибели, в начале 1918 года, ещё до заключения Брестского мира, когда представлялась весьма вероятной немецкая оккупация всей европейской части России, Меньшиков в своём дневнике сделал поразительный для любого националиста и любого патриота вывод: «Верю в то, что потеря независимости даёт нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не было и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас — мы бешеные! Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем делать сами». И далее: «Мы умно поступаем, бросая самодельщину деревенскую в инвентаре, в утвари, одежде. Умно поступаем, подчиняясь и чужой власти — если она лучше нашей».

Сделав короткую паузу, Кундрюцкова заключила с пафосом:

— Я вступила на своё журналистское поприще с намерением служить родной стране словом честным и смелым, но скоро убедилась в том, что власть этого не хочет. Меня вынудили прекратить издание собственной оппозиционной газеты. Перед лицом явного произвола мне пришлось последовать завету Михаила Меньшикова и сменить стан, перейти к тем, кто более привержен идеалам справедливости и законности, чтобы из-за рубежа нести для всего мира правду, как требует от меня мой профессиональный долг.

— Значит, вы находите справедливым то, что украинцы в Донбассе обстреливают жилые кварталы из тяжёлой артиллерии? — уже откровенно возмутился Вязигин. — Что русским на Украине нельзя пользоваться родным языком? И это ваш долг велит вам писать, что в посёлках вокруг Луганска съели собак?

— Конечно, я не могла видеть всего, что происходило в Донбассе, потому писала и с чужих слов, — спокойно возразила Кундрюцкова. — Вы должны понимать, что мне было очень трудно. Я же брала интервью у полевых командиров сепаратистов, которые запросто могли меня расстрелять, когда бы узнали, что и для каких изданий я пишу. А узнать они могли очень просто, достаточно было погуглить в поисках информации обо мне. Но их бдительность усыплял мой российский паспорт с ордатовской пропиской…

— Ну сколько можно, Юрий! — воскликнула Раздорская возмущённо. — Лена — моя лучшая подруга и гостья!

Вязигин был уже не рад тому, что ввязался в тяжёлый разговор, но прервать его, не высказавшись до конца, не мог. Ведь подруга его жены была всё же не чем иным, как предательницей, и кто-то должен был напомнить ей об этом. Едва ли во всей Москве найдётся для этого кто-то другой. А ещё его самолюбие укололо то, что о событиях в Валдае столетней давности она взялась судить, не будучи историком. Поэтому с ядовитой улыбкой он сказал:

— Мне всего лишь хочется точности и ясности, как всякому историку. Вот вы ссылаетесь на Меньшикова, смотрите на него как на пример для подражания, хотя и с противоположным знаком: он, по-вашему, был образцовым русским патриотом, а вы стали патриоткой вашей новой родины Украины. Я же считаю, что он был фигурой скорее одиозной и жертвой не вполне невинной, — с этими словами Вязигин отодвинул от себя пустую тарелку и забарабанил пальцами по столешнице.

— Вот как? И на чём же основано ваше мнение?

— На том, что у него множество провокационных, а в наше время просто недопустимых высказываний! Особенно от имени Всероссийского национального союза, который он организовал. Вот сейчас я наудачу наберу в гугле слова «Меньшиков» и «национальный союз», и посмотрим, что получится… Ага, вот его статья, послушайте…

Вязигин начал читать с экрана смартфона, от волнения слегка запинаясь:

— «Россия — для русских и русские — для России. Довольно великой стране быть гостеприимным телом для паразитов… При полнейшей симпатии к обрусевшим инородцам, вошедшим в нашу плоть и кровь, Национальный Союз должен заявить самую решительную нетерпимость к инородцам необрусевшим. Как посторонние тела в организме, как занозы и наросты не сливающиеся с нами племена должны быть удаляемы во всех тех случаях, когда они выдвигают своё засилье. Ограничив их в политических правах, Россия может терпеть на своей территории некоторое количество иностранцев; но допускать проживание в Империи целых миллионов нерусских людей — принцип безумно гибельный».

Вязигин прекратил чтение и вопросительно посмотрел на Кундрюцкову:

— Каково, а? Ну разве можно было писать такое в многонациональном государстве?

— А я считаю, что принципе это правильно, за исключением того, что Меньшиков апеллировал к народу, ещё не созревшему для гражданской жизни, — порозовев, с вполне отчётливым вызовом усмехнулась она.

— Правильно — потому что соответствует действиям нынешней украинской власти, которая не терпит неукраинцев?

— Правильно, потому что любое гражданское общество складывается прежде всего на национальной основе. Если людей не объединяют национальные чувства, едва ли что-то иное объединит их по-настоящему. Это видно на примере ведущих европейских государств. Там веками неотступного давления фактически добились именно того, о чём Меньшиков мечтал для России, принудив свои малые народности слиться с большими нациями. Поэтому в Великобритании не говорят на шотландском и валлийском языках, в Германии — на сорбском, а во Франции — на провансальском и бретонском. Кроме немногих чудаков, конечно. И уже после образования в Европе единых национальных государств там сложились гражданские общества. А Меньшиков пытался ускоренно решить сразу две задачи: создание единого национального государства и гражданского общества в нём. Он отталкивал от себя либеральных представителей национальных меньшинств и смыкался с ярыми черносотенцами — принципиальными врагами гражданского общества. Повторяю: он апеллировал к народу, ещё не созревшему для гражданской жизни.

— Зато теперь многие жители Европы говорят на арабском, турецком и африканских языках. Но вы лучше знаете ситуацию на Украине. Разве там эти две названные вами задачи решили успешнее?

— Конечно! Там сначала за годы советской власти сложилась массовая украинская школа, через которую прошли десятки миллионов людей, воспитанные украинцами, затем была получена государственная независимость. И уже после этого на волне патриотических чувств возникло гражданское общество и зазвучал лозунг «За едину Украину!» А в России гражданского общества как не было во времена Меньшикова, так нет до сих пор!

Кундрюцкова посмотрела на Вязигина с торжеством, и тот, помрачнев под её взглядом, глухо пробормотал:

— С последним вашим утверждением я не соглашусь…

— А я на конкретных фактах докажу, что это именно так. Смотрите: Меньшиков родился, жил и погиб в северо-западном углу России, сравнительно недалеко, по русским масштабам, от новгородской колыбели русской государственности, от старорусской обители Достоевского и святогорской могилы Пушкина. И вот на этой исконно русской земле лидер русских патриотов был казнён по приговору, который ему вынесли заезжие чужаки Давидсон, Якобсон, Гильфонт и Губа. Их всего-то была горстка. Даже местные русские красноармейцы отказались расстреливать Меньшикова и потому в качестве палачей, по словам Марии Меньшиковой в её памятной записке «Как убили моего мужа» были, цитирую, «посланы инородцы и дети — сыновья комиссара Губы, одному пятнадцать, а другому тринадцать лет».

— Но это же утешительно: русские отказались расстреливать Меньшикова!

— Не стоит обольщаться насчёт их благородных чувств. Местные красноармейцы арестовали Меньшикова, охраняли его и затем конвоировали к месту казни. Таким образом, они вполне исправно служили красным, пусть в определённых рамках и не по идейным соображениям. Меньшикова отмечает в своей записке, что они делали это ради пайка. То есть это были типичные пофигисты. Постоянные обыватели Валдая, они собирались оставаться там независимо от смены режима и потому опасались, что в случае прихода другой власти с них спросят за «красный террор». Естественно, они отказались расстреливать. Но своё истинное отношение к Меньшикову они продемонстрировали его жене. В день казни она подошла к чекистскому «штабу» и спросила о своём муже сидевших там красноармейцев, этих, по её словам, «довольных, сытых, гогочущих» молодчиков. В ответ она сначала услышала взрыв грубого хохота, затем сквозь смех ей сказали: «Да его давно уже расстреляли на берегу озера». А когда несчастная вскрикнула: «Звери проклятые!», вооружённая толпа бросилась на неё, угрожая: «Ты смотри, ты у нас поговори!» И это была не пустая угроза. Меньшиков в письме из тюрьмы просил жену быть осторожнее с представителями новой власти, потому что они «женщин расстреливают тоже».

— Так что же отсюда следует?

— То, что сто лет назад в несчастной России, изнасилованной большевиками, не было гражданского общества, а имелись только малочисленные экстремисты и огромная инертная масса покорных им обывателей, безразличных к судьбе страны и чуждых всяких соображений о справедливости, законности и гуманности. И тот же всеобщий пофигизм мы наблюдаем сегодня. Это видно на примере судьбы Марины Меньшиковой…

— Кто она такая?

— Не знаю, родственницей ли приходилась эта хрупкая женщина Михаилу Меньшикову, но они похожи: на фотографиях у них светлые волосы и мягкие, русские лица. В 2018 году российский суд выдал её Украине, несмотря на то, что её родители жили тогда в Крыму и сама она родилась в России. На Украине её посадили в тюрьму города Днепра, бывшего Днепропетровска, за то, что в театре она ударила деревянным молоточком-киянкой участника АТО. Не только по месту совершения, но и по сути своей этот её поступок был чисто театральным, не имевшим целью причинить реальный физический вред. После чего её нашли повешенной на оконной решётке в камере, которую она делила с тремя сокамерницами. Мэр Днепра Филатов отозвался на её гибель записью в Фейсбуке, которую закончил словами: «Россия бросит тебя, сынок, всегда». Он имел в виду, конечно, не только этот далеко не единичный случай выдачи Россией Украине противников АТО…

— Да, это ужасно, позорно! — воскликнул Вязигин, с досады ероша пальцами свою жидкую шевелюру.

— Больше внешнего сходства поражает сходство судеб этих людей: их выдали врагам на расправу свои же русские люди. Они погибли с временной разницей в сто лет, потому что за столетие в России так и не сложилось гражданское общество, а есть по-прежнему лишь огромная инертная, атомизированная масса пофигистов. На гибель Марины Меньшиковой российское общественное мнение почти не откликнулось, что и неудивительно: ведь его на радио «Слухи Москвы» и в других подобных СМИ изображают современные давидсоны, якобсоны и гильфонты…

— Но разве вы сами не из их числа? И не потому ли так сильны у нас позиции русофобов, что Меньшиков и подобные ему ещё в начале ХХ века своими дикими ксенофобскими заявлениями скомпрометировали саму идею русского возрождения? Из-за этого, может быть, и погибла Марина! Из-за этого очень долго нельзя было замолвить слово о многих русских бедах, например, о приходивших в запустение коренных русских землях! Но главное, в чём ошибся Мешьшиков и в чём по-прежнему ошибаются его современные последователи, — это врождённое неприятие подавляющим большинством русских людей самой идеи русского национализма. Дело в том, что Россия испокон веков вбирала в себя самые разные племена и народы, прирастая благодаря этому. Русские — имперцы и государственники по своей сути, им чужда идея противопоставления себя другим народам, населяющим Россию. Это понимают представители национальных меньшинств. Вот почему на медийном поле в качестве видных российских патриотов-государственников и защитников русского мира можно видеть ныне немало людей не совсем русских или совсем не русских, имена которых у всех на слуху. Все вместе, русские и другие народы России, мы сильнее. А на Украине победивший национализм привёл к развалу государства!..

Вязигин задохнулся от возмущения и замолчал, устремив на Кундрюцкову тяжёлый взгляд. Тоже явно взволнованная, она порывистыми движениями достала свой смартфон, что-то поискала на нём и заговорила дрогнувшим голосом:

— Беда России в том, что российское общество закоснело в бесчувствии и покорности. Меньшиков пытался пробудить его к гражданской жизни, а оно отвернулось от него. Забыв этот урок, я пробовала издавать в родном Ордатове оппозиционную газету, и мне живо заткнули рот при полнейшем равнодушии окружающих. Да, он был ужасный путаник, но только потому, что жил в страшное время и смятённо искал спасения для России и своей семьи. Вот что записал он в своём дневнике 20 июля 1918 года, в тот самый день, когда узнал о казни Николая Второго, и ровно за два месяца до собственной казни: «Сегодня шёл со своими ребятками среди ржи, нёс на руках Танечку и думал: есть ли на земле выше что-либо этого счастья держать на руках это маленькое нежное тельце своего ребёнка, которая вся воплощённая маленькая грация, сама прелесть. Чудный день, неизмеримое море хлеба, уже начинающего буреть, бездна цветов: этот год удивителен на травы, цветы и древесную зелень, фруктов же не будет. Жить бы можно, если бы не общие архигнусные, первобытные, из эпохи каменного века отношения…»

Кундрюцкова прервала чтение и всхлипнула. Вязигин увидел, что на её глазах блеснули слёзы.

— Нашли тему для разговора… — со вздохом сказала Раздорская, посмотрев на Вязигина почти с ненавистью.

— Самое удивительное то, что убийца Меньшикова Давидсон был, вероятно, моим прадедом, — всё ещё со слезами на глазах и неловкой, как будто растерянной улыбкой сказала Кундрюцкова. — По семейному преданию, мой прадед Вениамин Семёнович Давидсон в молодости был чекистом, а в начале тридцатых годов развёлся со своей русской женой, моей прабабкой, и уехал в Палестину. В ту пору это было ещё возможно, потому что к сионизму в СССР тогда относились терпимо, ведь сионисты боролись в Палестине против англичан… Конечно, я не могу на все сто процентов быть уверена в том, что в Валдае действовал именно он, а не однофамилец, но всё-таки велика вероятность, что это был именно он…

Вязигин по-новому, будто в первый раз взглянул на эту энергичную девицу с узким некрасивым лицом и маленькими глазками, с удивлением подумав о том, что она больше смахивает на внучку калмыка, чем на потомка чекиста Давидсона. Впрочем, на украинскую телеведущую она походила ещё меньше, а между тем была ею на самом деле… Озадаченный и смущённый, он пробормотал:

— А-а, ну тогда понятно, почему Меньшиков не выходит у вас из головы… Вас связывает с ним семейная история… А знаете ли вы, как сложилась дальнейшая судьба вашего прадеда и его подельников?..

— У моей прабабки переписки с ним не было, насколько я знаю. Хотя, конечно, мне известно о ней очень мало. Что вообще мы знаем достоверно своих прадедах и прабабках? Ещё меньше, то есть ровным счётом ничего я не знаю о судьбах остальных участников расправы над Меньшиковым. Возможно, они тоже оказались в Палестине. По некоторым сведениям, они в восемнадцатом году были не коммунистами, а эсерами, и в более поздние годы, при Сталине, это автоматически делало их подозрительными и нежелательными элементами. К тому же все они в начале тридцатых годов были ещё молоды, а значит, легки на подъём. В Валдае их молодость даже слишком бросалась в глаза. Несчастная Мария Меньшикова в своей написанной для потомков памятной записке «Как убили моего мужа» именует всех чекистов «молодыми людьми». А Михаил Меньшиков в письме из тюрьмы назвал своего следователя Давидсона «совсем безусым мальчиком». Мальчишество чекистов объясняет некоторые смешные и кошмарные подробности этой истории…

— Какие именно?

— Да вот хотя бы такой факт: чтобы произвести впечатление на уездных жителей, они разместили на стене занятого ими дома вывеску: «Главный Военный Полевой Штаб». Все четыре слова с большой буквы! И в роли председателя этого «штаба» выступила совсем уж опереточная фигура — некий молодой человек по фамилии Гильфонт с «чудным бриллиантовым перстнем» на пальце, по словам Марии Меньшиковой, которой он шепнул, что является будто бы князем Долгоруковым и сыном знакомых её мужа, и попросил хранить это в тайне!

— И тогда у Меньшиковой появилась надежда на избавление от страшной беды…

— Да! И тем ужаснее было для неё затем узнать, что в роли князя выступил студент медицинской академии Гильфонт! Впрочем, и это странное, офранцуженное имя было, вероятно, не настоящим, а переделкой более распространённой фамилии Гельфанд, которая на языке идиш означает «слон»…

Вязигин крякнул с досады и воскликнул, упорно игнорируя устремлённый на него, полный возмущения взор супруги:

— Как видно, эти злые шутники действовали совсем в духе современных шалопаев-хипстеров, жизнерадостных молодчиков, любителей стебаться и ёрничать! Которых так много в столичных либеральных тусовках!..

— Да, больше всего поражает то, что юные чекисты совершали свои злодеяния с выдумкой и задором! О них нельзя сказать, что они лишь исполняли тяжкий долг! Давидсон, к примеру, на допросах заявлял Меньшикову, что сочтёт за великое счастье пустить ему пулю в лоб и что казнь его будет местью за статьи с призывами к погромам. Тот же Давидсон при встрече с Марией Меньшиковой в знак участия брал её за руку и обещал, что муж её будет жив и что она получит свидание с ним. И несчастная, обманутая женщина со слезами целовала руки этого, по её словам, «молодого человека лет девятнадцати с прекрасными грустными глазами». В самый день расстрела Давидсон уговаривал Марию Меньшикову не плакать, обещал, что муж её будет жив и что завтра она получит свидание с ним…

— Почему-то с казнью Меньшикова чекисты не очень торопились…

— Его арестовали в субботу четырнадцатого сентября, а расстреляли в пятницу двадцатого. Или, соответственно, первого и седьмого сентября по старому стилю, по которому ещё многие жили в провинции. Может быть, хотели продлить удовольствие, терзая свою жертву, или запрашивали санкцию из Москвы. Меньшиков в одном из своих писем из тюрьмы выразил слабую надежду на заступничество Горького, несмотря на то, что взгляды их на современную действительность и литературу резко расходились. Известно, что ещё в 1900 году в статье «Красивый цинизм» Меньшиков негативно оценил ранние произведения Горького, усмотрев в них отсутствие нравственного начала и сильное влияние философии Ницше. Так или иначе, заступничества не было…

— А как вы считаете: Меньшиков на самом деле призывал к погромам? — с этими словами Вязигин пристально посмотрел на Кундрюцкову.

— Нет, конечно. Он писал только о засилье «избранного народа» в издательском бизнесе, нефтяной промышленности и финансах России. Его статьи печатались в «Новом времени», рассчитанном на интеллигентных читателей, которые никак не могли быть погромщиками. Эту популярную газету консервативного направления издавал друг Чехова Суворин, в числе её авторов был известный мыслитель Василий Розанов. Правда, чекисты ошибочно считали Меньшикова деятелем Союза русского народа, который считался и считается черносотенной организацией. Впрочем, в приговоре Меньшикову вменили в вину только «явное неподчинение советской власти». В чём выразилось оно, вдове не объяснили. А сам он объяснений не потребовал, выслушал свой приговор молча, только вздрогнул и побледнел.

— И затем произошло ужасное…

— Да, его сразу повели переулком на берег озера Валдай — расстреливать. По пути он встретил своих детей, которые гуляли с нянькой, и поцеловал младшую дочь Танечку, подхватив её на руки. Но его оторвали от детей и заставили продолжить путь к месту казни…

— Вот опять импровизация, немыслимая в последующие годы: казнь на берегу озера, на глазах местных жителей и даже детей казнимого… — горько усмехнулся Вязигин.

— Не забудем ещё о том, что в этой казни дети участвовали и в качестве палачей: это сыновья комиссара Губы, тринадцати и пятнадцати лет от роду! Но главную роль сыграл всё тот же Давидсон, который, видимо, хотел проявить жёсткость. Казнимому не дали даже произнести до конца молитву. Когда на берегу озера несчастный повернулся лицом к Иверскому монастырю, расположенному на острове и хорошо видному с того места, опустился на колени и начал молиться, раздался первый залп. Стреляли в спину. Меньшиков был ранен в левую кисть, причём пуля, по словам его жены, «вырвала кусок мяса». Прервав молитву, он невольно оглянулся. Прозвучал второй залп. Одна пуля прошла около сердца, а другая — немного выше желудка. Меньшиков упал на землю и забился в судорогах. К нему подскочил Давидсон и дважды выстрелил ему в левый висок. По словам Марии Меньшиковой, пальцы правой руки мужа так и остались сложенными для крестного знамения…

Вязигин заметил, что у Кундрюцковой на лице выступили красные пятна. По всей видимости, она говорила о том, что на самом деле волновало её, о чём уже много думала. И хотя разговор этот был для него странен и тягостен, в её интересе к событиям столетней давности заключалось что-то заразительное, интригующее. Поэтому он спросил:

— Кажется, те же чекисты расстреляли в Валдае кого-то ещё?

— Да, спустя четверть часа на том же месте был расстрелян семнадцатилетний сын местного купца Коля Савин, который лишь весной того года окончил реальное училище. Когда отец Коли подошёл к месту казни, Давидсон пригрозил пристрелить и его. Несколькими днями ранее та же компания расстреляла ещё и отставного генерала Косоговского, которому было уже за шестьдесят лет, в его имении близ Валдая. Причём за день до собственного ареста Меньшиков со слов неведомых очевидцев описал в своём дневнике казнь генерала. Эта дневниковая запись обречённого литератора — единственный источник информации о последних мгновениях жизни того, кто был известен в России как востоковед и организатор Персидской казачьей бригады. Генералу уже поздно вечером чекисты сказали, что расстреляют его утром. Он попросил не медлить, сам зажёг фонарь, повесил его себе на грудь и сказал: «Цельтесь вернее, я человек крепкий». Его убили только пятым выстрелом, разворотив череп так, что вытекли мозги.

— Ах, тут есть примечательная подробность! — с заблестевшими глазами воскликнул Вязигин. — Одна деталь, которая переносит нас в то время, даёт почувствовать его дух и раскрывает характер давным-давно сгинувшего человека! Слова «цельтесь вернее» — это же из стихотворения Беранже о старом капрале. Переведённое Курочкиным и положенное на музыку Даргомыжским, оно во второй половине девятнадцатого века стало в России популярной песней. В стихотворении эти слова произносит старый наполеоновский капрал, после реставрации королевской власти осуждённый на смерть за нанесение телесных повреждений оскорбившему его молодому офицеру: «Трубка, никак, догорела! Нет, затянусь ещё раз. Близко, ребята, за дело! Прочь, не завязывать глаз! Целься вернее. Не гнуться. Слушать команды слова…» Скорее всего, Косоговский процитировал песню умышленно, пожелав стать вровень с её героем…

— И в довершение всех ужасов семьям выдали тела казнённых, чтобы родные люди могли рассмотреть, обмыть и оплакать страшные раны. Старик Савин собирал в платочек разлетевшиеся мозги своего сына. Мало того: Давидсон после расстрела не давал покоя семье Меньшикова, не раз заходил к его вдове, предлагал ей из личных средств сто рублей, которые она отвергла, просил у неё фотографию мужа, чтобы повесить её на стене своего «учреждения» вместе с фотографиями других казнённых «врагов» как своего рода трофей, вместо оленьих рогов, говорил ей, что это он стрелял Меньшикову в голову, чтобы прекратить его конвульсии…

— Экое наивное зверство!

— Я думаю, что он был довольно обычный подросток, жестокий и любопытный, как все подростки. Ему, конечно, было интересно, каково это: убить человека и затем прийти к его вдове, матери шести малолетних детей, и рассказывать ей подробности убийства? Я думаю даже, что он был девственник. Меньшиков знал этот тип: ещё в 1906 году в статье «Выше свободы» он писал о «гадостных убийствах, совершаемых чаще всего мальчишками, воспалённый мозг которых близок к помешательству».

— Наверно, не очень приятно иметь такого предка?

— С прадедами духовной и эмоциональной связи уже не бывает. Обычно их и не помнят. Едва ли можно устыдиться даже самого преступного пращура. К тому же Давидсон сам оказался жертвой своего жестокого времени. Убить человека — это значит получить душевное уродство на всю оставшуюся жизнь. В данном случае речь идёт о преступлении не только жестоком, но и бессмысленном. Меньшиков уже не был ни монархистом, ни националистом, ни врагом Советской власти. К концу жизни, за несколько недель до ареста и казни, он отрёкся от своих прежних взглядов. Он записал 10 августа 1918 года в своём дневнике… Сейчас открою это место на смартфоне.

— Не ищите эту цитату, я знаю её, там речь идёт о всемирной республике!

— Я уже нашла… Вот: «Да здравствует всемирная республика и да будет проклята всякая национальная война! В общей человеческой семье да будут признаны и терпимы все национальные особенности, начиная с цвета кожи, одно лишь да не будет признано: заговор какой-нибудь кучки против всех или не всех. Да будет столько оттенков кожи, веры, языка, обычаев и законов, сколько потребует природа, но лишь бы они пользовались общей терпимостью, а не дрались меж собою».

— Старый монархист и националист решил «перековаться» вместе со всеми! — усмехнулся Вязигин, но как-то криво, невесело. — А всё дело в том, что бедняга очень хотел жить, может быть, только ради детей, и потому лихорадочно искал себе место в новой действительности. Я тоже читал его дневник восемнадцатого года и увидел, что старик в последние месяцы своей жизни прошёл через основательную переоценку ценностей. К примеру, он признал, что к катастрофе привела слишком долго правившая Россией выродившаяся немецкая династия, окружённая немецкой же по преимуществу высшей бюрократией. Его последние писания проникнуты тоскливым, заведомо несбыточным желанием новой, истинно национальной власти для России — власти просвещённой, гуманной, терпимой к разным меньшинствам и социальным группам, отвечающей интересам её коренных народов. Вот что выпадает в «сухой осадок» из чтения его дневника.

— И всё-таки вы по-прежнему считаете, что Меньшиков не вполне невинная жертва, что он заслужил свою судьбу?

— Я считаю, что он посеял ветер и пожал бурю. Его судьба показывает, что всякий национализм ужасен как по своей сути, так и по своим последствиям. Смотрите: ужасен и Меньшиков с его нетерпимостью к «инородцам», ужасны и его мстительные убийцы, которых он возбудил. Тысячи таких, как они, стали опорой жестокого коммунистического режима в России, и разве не этот режим вдохновил — пусть лишь как антитеза, как почва, от которой оттолкнулись, — германский национал-социализм? На примере Меньшикова можно лишний раз убедиться в том, что националисты, как правило, кончают плохо. Это урок для вас, — Вязигин бросил быстрый взгляд на гостью. — Но вот его идея о том, что России нужна власть национальная, то есть отвечающая интересам подавляющего большинства россиян, — вполне здравая. Впрочем, это была не столько чётко выраженная идея, сколько тоскливая мечта…

Вязигин на мгновение замолк, будто что-то припоминая, озабоченно потрогал волосы на макушке и продолжил:

— В самом деле, разве не оттого все наши беды, что за всю свою тысячелетнюю историю Россия почти никогда не имела власти, преследующей национальные интересы? Такой не была, конечно, княжеская власть потомков Рюрика. При чтении истории Карамзина, наполненной описаниями бесконечных княжеских распрей, создаётся впечатление о том, что князья постоянно играли друг с другом в живые шахматы на доске размером с тогдашнюю Русь. Они убивали чужих подданных, жгли друг у друга города, разоряли сёла, но всё это оставалось для них лишь забавой до тех пор, пока не проливалась княжеская кровь. Лишь её они берегли, и потому жертв междоусобий среди них наберётся очень немного. А подданные были для них только пешками в их жестокой игре. Князья так заигрались, что не опомнились даже при появлении татаро-монголов под стенами их городов. Ещё меньше жалел свой народ первый русский царь Иван Грозный. А тому в жестокости едва ли уступал любитель Запада Пётр Великий. Наследники первого российского императора скоро совсем онемечились и бесконечно отдалились от народа. Что же касается коммунистов, то их идеология была интернациональной, а практика — антинациональной. То же самое можно сказать о Ельцине, ренегате коммунизма, который подчинил свою политику интересам Запада и создал олигархов вроде Ходорковского, Гусинского и Березовского…

— И только в последние годы в сплошной мгле российской истории наметился просвет? — спросила Кундрюцкова насмешливо.

— А разве после возвращения Крыма в этом могут быть сомнения? Хотя и к нынешней власти у меня есть претензии. Ей следовало, к примеру, более активно поддержать защитников Донбасса…

— Наверно, вы особенно признательны существующему режиму за удаление с политического поля фигур вроде Ходорковского и Гусинского?

— Да, в том числе и за это. Потому что они придерживались откровенно прозападной ориентации и рвались к власти, а потому представляли угрозу для всех нас…

— Вы говорите «нас», как бы включая меня в число ваших единомышленников. А я к ним не отношусь.

— Я помню, что вы теперь даже не соотечественница. Вы не считаете возможным принадлежать к «атомизированной массе пофигистов». Кстати, это не новая мысль: на радио «Слухи Москвы» некто по фамилии, кажется, Шушерович говорит, что нет ни русской, ни российской нации, а есть лишь «население, размазанное по территории». На том же радио Полина Бреус регулярно поносит не только российскую власть, объявляя её нелегитимной, но и христианство, в особенности РПЦ, чем оскорбляет чувства большинства населения России. Подобным образом проявляют себя многие столичные журналисты, особенно из тех, что служили в своё время семибанкирщине, когда она рвалась к власти. Хотя из тех банкиров одних уж нет, а другие далече, выпестованные ими злопыхатели по-прежнему верны себе. Как говорится, цирк уехал, а клоуны остались. Вы тоже могли бы, оставаясь в России, писать с проамериканских или проукраинских позиций для московских псевдолиберальных СМИ, как это делают другие, а вы сменили страну. У вас на вашей новой родине есть хоть один близкий человек?

— Да, мой муж — обычный украинский хлопец, оператор телевидения…

— Я и не знал, что вы замужем. Как же супруг отпустил вас одну в далёкое, опасное путешествие?

Кундрюцкова засмеялась, показав мелкие зубы:

— Значит, доверяет мне! К тому же в Москве и Ордатове пока безопаснее, чем в Донбассе, а я туда ездила немало, вопреки всем его возражениям.

— Что ж, было интересно. Однако наш разговор затянулся, пора закругляться. Я пойду…

Спустя два часа он ворочался в постели, прислушиваясь к приглушённым голосам подруг, всё ещё доносившимся из кухни, с тревогой ожидая прихода Ксении и её упрёков. Он и сам не понимал, что нашло на него этим вечером, зачем он прицепился к Кундрюцковой. Впрочем, было ясно: её приезд повлёк за собой массу неудобств. Одно из которых — вынужденная уступка гостье супружеской спальни. Супругам пришлось занять спальное место сына — диван-кровать в большой проходной комнате, которую Ксения именовала «залом». А Серёжка переместился на раскладушку, установленную посредине «зала». Мальчишка теперь уже спал, судя по его ровному сопению…

Наконец Ксения тихо вошла в комнату и, не зажигая свет, заняла своё место рядом с Вязигиным. Тот замер, притворившись спящим. Менее всего хотелось ему сейчас объясняться с Ксенией. Но она молча повернулась к нему спиной и затихла. Спустя несколько минут Вязигин решил, что она уснула. Что, конечно, было вполне естественно после долгих разговоров и возлияний с подругой. Ему же не спалось. Он сознавал себя во власти смутного беспокойства или, может быть, недоброго предчувствия… Чего именно? Едва поставив себе этот вопрос, он сразу же нашёл ответ: ну конечно же, того, что вся его с таким трудом налаженная жизнь в Москве вот-вот рухнет, пойдёт прахом…

Откуда ждать беды — это тоже было довольно ясно. Дружба с новоявленной украинской ура-патриоткой Кундрюцковой не может понравиться его начальству. Ведь университету, несмотря на все его академические свободы, не нужны вполне рядовые сотрудники со слишком сомнительными связями. Он же не знаменитое научное светило и не «раскрученная» медийная фигура, выступающая на радио «Слухи Москвы» и в других крупных СМИ. Фрондёра с именем терпели бы за создаваемую им шумиху, за пресловутый хайп — бесплатную рекламу для учебного заведения. Его же, безвестного доцента, лишь недавно приехавшего из провинции и ещё не обросшего в столице влиятельными связями, тихо выгонят, придравшись к чему угодно…

Томясь в затянувшемся ожидании сна на непривычном, жёстком ложе, Вязигин долго ещё предавался тревожным раздумьям, прежде чем незаметно задремал…

4

Константин Андреевич Переборов — это имя, указанное в затрёпанном паспорте незнакомца, Каморин задумчиво прочитал вслух, как бы пробуя на язык непривычное сочетание звуков. Хотя обоих можно было уже назвать стариками, внешне они разнились довольно сильно. Каморин казался маленьким и щуплым, как подросток, а Переборов, выше его на голову, широкий в кости, с обветренным, корявым, лицом и клочьями седых волос на темени, производил впечатление человека крепкого и мужественного. Под испытующим взглядом Каморина Переборов досадливо поморщил свой слегка искривлённый нос: мол, ну что ты раздумываешь, ведь иного квартиранта в свою конуру когда ещё найдёшь… Впрочем, его гримаса могла сойти и за вежливую улыбку усталого человека.

— Знаете, я предпочитаю сдавать квартиру семейным парам или одиноким женщинам, — сказал Каморин, с сомнением глядя на Переборова. — Потому что мужчины, по моим наблюдениям, не способны поддерживать чистоту. Если только вы не окажетесь исключением… Вы не курите? Нет? Хорошо, так и быть, сдам вам квартиру, но договор будет всегда только на месяц. Затем возможно продление. Идёмте на кухню, там за столом удобнее расположиться с бумагами. Меня зовут Дмитрий Сергеевич Каморин, я живу в соседней квартире на этой же лестничной площадке…

Переборов курил более сорока лет, но признаваться в этом не стал. В октябре ещё вполне можно будет дымить на балконе, не рискуя простудиться. А загадывать на более дальнее время ему вдруг показалось бессмысленным…

Что именно случится до прихода холодов, он как будто ещё не знал. Смутное, но верное предчувствие какого-то назревающего события просто открылось ему, как по наитию. Точнее, по тому хорошо знакомому томительному беспокойству, которое вдруг охватило его и отозвалось мурашками, что вдруг расползлись по спине… Но уже спустя несколько мгновений он осознал: ну конечно же, всё дело в том, что ему, с его-то навыками, да ещё живя по соседству, можно легко забраться в хозяйское жильё! Достаточно лишь проследить, в какие часы Каморин обычно отлучается из своей квартиры… А в следующий миг он спохватился: нет, этого делать ни в коем случае нельзя!

В принципе Переборов как старый, опытный «скокарь», или вор-домушник, не видел ничего для себя зазорного в том, чтобы поживиться за счёт старого сквалыги. Кто-кто, а Каморин, лениво, без фантазии сидящий на миллионе рублей, — ведь именно столько можно очень легко, не торгуясь, выручить за его конуру, сдаваемую в наём, — не вызывал у его нового квартиранта ни малейшего сочувствия. Но такая кража была бы, конечно, верхом глупости. Потому что в нанесении ущерба хозяину заподозрят в первую очередь Переборова, с его-то судимостями. Да и что можно взять у старика, сдающего дешёвое жильё?..

Мгновенно взвесив все «за» и «против» своей внезапной идеи, Переборов решительно поставил на ней крест. При этом он испытал удовлетворение: всё-таки рассудок пока не подводит его! Сколько уже было случаев, когда здравый смысл, а порой и простая интуиция выручали его, не позволяя поддаться искушению слишком опасному, вздорному, чреватому явным провалом!

Впрочем, несмотря на осторожность, приобретённую вместе с долгим, трудным опытом, он по-прежнему испытывал удовольствие — и немалое! — в том, чтобы ставить свою судьбу на кон. Каждый раз, когда на его горизонте появлялся объект, достойный его усилий, он предвкушал перспективу чего-то вроде охоты, сопряжённой с риском. Ему нравилось долго выслеживать свою «добычу», испытывая тем больший азарт, чем более серьёзные опасности, лишения и тяготы приходилось при этом переносить. Чтобы в конце концов дождаться вожделенного мига и ощутить взрыв восторга, который разом пронизывал всё его существо. Без таких острых переживаний жизнь скоро начинала казаться ему пресной, пустой, невыносимой…

Конец ознакомительного фрагмента.