Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны

Николай Лейкин, 1888

Бытописец России конца XIX – начала XX века, сатирик Николай Александрович Лейкин как всегда точно ухватывает подсмотренные им в жизни образы соотечественников самых разных сословий и характеров. В этом, в чем-то смешном, а в чем-то грустном романе остроумно обыграны самые разные типы персонажей. Одинокий пожилой купец Трифон Иванович Заколов проникается теплыми чувствами к своей кухарке Акулине. Скромная и тихая женщина по-настоящему преображается под влиянием своего нового статуса в доме, и динамика между «сатиром» и «нимфой» кардинально меняется. Подруга-горничная дает Акулине полезные, с ее точки зрения, советы, а родственник из деревни просится на хлебное место, и далеко не сразу ясно, к чему приведет цепь событий, начавшаяся с простой симпатии.

III. Нимфа голову закинула

Был вечер. В кухне Трифона Ивановича шла перебранка. Перебранивалась Акулина с хозяйскими приказчиками. Она сидела около кухонного стола, грызла подсолнечные зернышки и покрикивала:

— Щи остывши… Каша недопревши… Скажите, какие разносольники! Туда же — разносолы разбирать! Благодарите Бога, что и так-то еще кормлю… Да… Нечего тут рыло-то воротить!

— Мы не разносолы разбираем, а говорим, чтоб пища была горячая и настоящим манером сварена, — перебил ее один из приказчиков.

— Трескайте и то, что дают. Не великие господа. Скажите, какие пошехонские генералы выискались! А хотите студень жрать из мелочной по мясоедам и треску соленую с квасом в постный день?

— Не смеешь ты нам этого подавать.

— О?! А кто мне запретит?

— Как кто? Хозяин.

— Будто? Поди-ка ты, пожалься хозяину, а я посмотрю, запретит ли? Ты не дразни меня, а нет — ей-ей, весь пост на треске с квасом из мелочной лавочки проморю.

Акулина самодовольно улыбнулась и многозначительно подмигнула.

— Да что с ней, с дурой-бабой, разговаривать! — послышался из приказчицкой голос старшего приказчика. — С ней разговаривать нечего, а надо прямо идти к хозяину, да и показать ему, какими она нас щами кормила. Вот тогда он ей и задаст.

— О! Будто? Задаст… Не я ли ему задам-то?

— Да как ты смеешь такие слова, халда ты эдакая!

— А вот как смела, так и села… А за халду ответишь. Тебе же нагоняй будет.

— Не ты ли задашь?

— Хозяин задаст. В лучшем виде задаст.

— Скажите, какая королевна-недотрога!

Трифон Иванович слышал эту перебранку из столовой и молчал. Он ходил из угла в угол по комнате, ерзая войлочными туфлями, и только отдувался, тяжело вздыхая, да поскабливал затылок.

— Ах, баба! Ах, язык с дыркой! И чего это она меня и себя выдает! — произнес он наконец сквозь зубы.

— И самовар для вас ставить не буду… Да… Пусть лавочные мальчишки ставят, а я не буду, — доносилось из кухни. — Хозяину буду, а вам не буду, потому я хочу, чтобы меня не ругали, а предпочитали.

— Врешь. Поставишь! — кричал приказчик.

— Ан вот не поставлю. Вот увидишь, что не поставлю. Да вот еще что… Не смейте меня Акулиной называть. Не Акулина я вам, а Акулина Степановна.

Хозяин вздевал руки к потолку и, стиснув зубы, шептал:

— Разоблачает, подлая! Совсем разоблачает! И меня, и себя разоблачает, а ведь как просил-то, анафему, чтобы перед приказчиками все было шито и крыто! Вот после этого приголубь глупую бабу.

Перебранка утихла.

«Ну, слава богу, угомонилась…» — думал Трифон Иванович, но каково же было его удивление, когда Акулина вошла в столовую и, вся в слезах, опустилась на стул.

Трифона Ивановича даже ударило в пот. Он подскочил к ней и тихо заговорил:

— Что ты! Что ты! Зачем ты сюда пришла? Иди с богом в кухню… Ведь приказчики дома… Ведь я просил тебя, чтобы при приказчиках ты на меня тень не наводила.

— А на меня тень наводят, так это ничего?

— Кто на тебя тень наводил? Уходи ты поскорей с богом… Расселась и плачет.

— Да как же не плакать-то, коли ваши приказчики халдой меня называют. Никогда я халдой не была, да и не буду. У меня муж есть… Я женщина настоящая, замужняя. Поди-ка да пугни их хорошенько, разругай…

— Ладно, ладно… Я скажу им, чтобы они не ругались; только ты, Акулинушка, уходи, пожалуйста, в кухню!

— В кухне они опять будут ругаться, а я не желаю от них таких слов слушать.

— Не будут они ругаться, не посмеют. Уходи только.

— Зачем же я буду уходить, коли я с вами хочу?.. Они вон самовар требуют, а я самовара им ставить не желаю. Пусть сами ставят.

— Да что, у тебя руки-то отсохнут, что ли?

— Не отсохнут, а не желаю. Кабы они были учтивые, а то они охальники.

— Поди, Акулинушка… Не срами меня, не наводи перед приказчиками на меня тень. Ну, будь умница.

— Сходи в приказчицкую и разругай их, тогда уйду, — говорила Акулина.

— Ах ты, господи! Вот наказание-то! — всплескивал руками Трифон Иванович. — Ну ладно. Ты ступай, а я за тобой следом.

Акулина отерла слезы и лениво поднялась со стула.

— Милый! — проговорила она, бросая нежный взор на хозяина. — Как бы я с тобой вместе чайку-то напилась, чудесно.

— Нельзя, Акулинушка, нельзя теперь. Чайку мы с тобой вместе завтра поутру напьемся, когда приказчики в лавку уйдут, а теперь нельзя.

— Как нельзя? Можно… Завсегда можно. А значит, не любите меня, коли говорите такие слова…

— Иди, иди, милая… — проталкивал ее Трифон Иванович за плечи из столовой.

— Да ладно уж, уйду, только ступайте и приказчикам задайте за меня гонку.

Акулина удалилась. Трифон Иванович еще раз тяжело вздохнул, отер платком выступивший на лбу пот и, с минуту погодя, направился в приказчицкую.

— Что это у вас за шум тут? — начал он, смотря куда-то в сторону. — Все с Акулиной перебранка. Чтоб я не слыхал больше ругательств! Слышите?

— Да как же ее не ругать-то, Трифон Иваныч! — возразил старший приказчик. — Во-первых, она щи сегодня подала такие, что ложкой ударь, так и то пузырь не вскочит, а во-вторых, когда мы ей стали говорить, так она еще сама же нас изругала. Вы извольте посмотреть щи — собака хлебать не станет. Да еще грозится, что на треске весь пост нас проморит.

— Не посмеет она этого.

— И еще похваляется, что самовара нам ставить не будет.

— Ну, довольно, довольно! Что такое самовар! Самовар может и мальчишка поставить. Женщина тоже устать может. Ведь женщина — не мужик.

— Хорошенько их, Трифон Иваныч, хорошенько! — заговорила Акулина, появляясь в дверях, но хозяин повернулся и вышел из приказчицкой.

— Вот вляпался-то! — произносил он про себя уже в столовой. — Совсем вляпался. Подвела… В лучшем виде подвела… Теперь уж тень есть… И большая тень… И чего, дура, не едет на отдельную квартиру! Ведь умоляю переехать. Тогда бы и кухаркой перестала быть: так нет, озорничать здесь хочет. Конечно, и там шила в мешке не утаишь, но…

Трифон Иванович обернулся. В дверях опять стояла Акулина.

— Да вот еще чего я хочу, — говорила. — Я хочу, чтобы приказчики называли меня не Акулиной, а величали Акулиной Степановной. Подите и скажите им…

— Милая, это потом. Это уж завтра… Иди ты только от меня…

— Нет, нет, завтра вы забудете, а я хочу, чтобы сегодня…

— Нельзя сегодня. Уходи ты, Христа ради.

— А нельзя вам сегодня сказать, так и уходить я от вас не желаю. Сяду вот тут, да и буду сидеть.

— Ой, Акулина, не дури!

— Хочу дурить и буду дурить! — возвысила она голос и вдруг заплакала вслух.

— Тише ты, тише… Ну чего ты? Иду я к ним… Иду говорить… Уходи ты сама-то только скорее, — забормотал Трифон Иванович и поспешно выскочил из столовой.