Модус (лингвистика)

Модус — часть высказывания, отличная от пропозиции (диктума). В каждом предложении есть два типа номинативных значений: пропозиция и модус. В пропозиции выражается суждение («положение дел» в мире), а в модусе — отношение говорящего к данному суждению. Ср., например, 'Я знаю, что он прав', 'Я считаю, что он прав', 'Мне кажется, что он прав'. В первом случае истинность пропозиции не ставится под сомнение (модус знания); во втором случае истинность пропозиции выводится логическим путём (модус мнения); в третьем высказывании истинность пропозиции ставится под сомнение, допускается альтернативный вариант. Таким образом, смысл высказывания определяется не только номинативным планом, но и модальным планом. Очевидно, что указанные высказывания могут использоваться в разных ситуациях и требуют разных контекстов, несмотря на совпадение пропозиций.

Разделять высказывание на модус и диктум впервые предложил Шарль Балли, внеся существенный вклад в трактовку модальности в лингвистике. Идея Ш.Балли позволила углубить знание лингвистической структуры высказывания как единицы речи и положила начало целому направлению, связанному с разработкой классификации модусов. Н. Д. Арутюнова классифицирует модусы по четырём планам: сенсорному, ментальному (эпистемическому), эмотивному и волитивному Широко известна и используется классификация модальных рамок высказывания Г. А. Золотовой. Оригинальная классификация модусов на основе понятия отчуждённого знания дана в работе В. А. Яцко.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Казался бы, параллелизм тогда легко доказать. Достаточно было бы перенести единство субстанции на модификацию, а выразительный характер атрибутов на модусы. Такой перенос основывался бы на необходимости производства (второй уровень выражения). Но, рассматривая в целом теорему 7 книги II, мы впадаем в недоумение, ибо оказываемся перед куда более сложной операцией. 1) Текст теоремы, доказательство и королларий действительно утверждают тождество порядка, соединения и даже бытия; но не между модусами, выражающими одну и ту же модификацию в каждом атрибуте. Тройное тождество утверждается только идеей, которая является модусом мышления и представляемой вещью, каковая есть модус определенного атрибута. Следовательно, это – эпистемологический параллелизм: он располагается между идеей и ее «объектом» (res ideata, objectum ideae). 2) Зато схолия следует ходом, тождественным предыдущему: она делает вывод об онтологическом параллелизме между всеми модусами, различающимися по атрибуту. Но она сама приходит к этому выводу только путем доказательства и короллария: она обобщает случай идеи и ее объекта, она распространяет его на все модусы, различающиеся атрибутом.[184]

Жиль Делёз, Спиноза и проблема выражения, 1968

Многие мысли Скота (и затем Оккама) нельзя понять до конца, не зная влиятельного в свое время трактата его старшего современника Петра Испанского. Это относится как раз к понятию суппозиции (ср. также Степанов, 1985. С. 45–50). Именно у Петра четко сформулирована мысль о различных аспектах семантики: сигнификации (соотнесенность с понятием, например «человек»), суппозиции (соотнесенность с разными по уровню суппозитами, например с «белым человеком» в отличие от «всякого человека», «всех людей») и апелляции (соотнесенность с конкретным человеком, индивидуальным денотатом). Именно к Петру и его последователям («модистам») восходит и скотовское понятие «модуса обозначения». Суппозицию Петр определяет следующим образом: «Суппозиция есть предпринятое с фиксированной целью употребление термина, выраженного именем (существительным). Понятие суппозиции отличается от понятия сигнификации, поскольку сигнификация возникает в связи с впечатлением, произведенным звуковой речью в ее функции обозначать что-либо <…>. Сигнификация есть свойство звуковой речи, тогда как суппозиция есть свойство термина, уже состоящего из звуковой оболочки и смысла» (цит. по Попов, Стяжкин, 1974. С. 186, с некоторым исправлением перевода). Петр различает 10 видов суппозиции (там же. С. 187–191).

А. А. Леонтьев, Деятельный ум, 2001

Стоит обратить внимание на обозначенный выше модус косвенных аппаренций. Этот модус гораздо лучше защищен от профанации, чем прямые аппаренции, поскольку он не предполагает сознательной активности культурного субъекта. Бессознательный синтез косвенных аппаренций, т. е. бессубъектных по преимуществу взаимовлияний артефакционных полей, создает своего рода информационную среду для актора. В том измерении морфемы могут быть «похожими» друг на друга не потому, что кто-то допустил их профанную аналогию, а потому, что они «согласовали» свои пленарные проекты. На этом уровне и можно осуществлять морфологические исследования культуры, т. е. сравнивать заведомо несравнимое. Например, коррелятивные морфемы начала XX в.: генетики, квантовой механики, «Петербурга» Андрея Белого, кубизма Пикассо, логического атомизма Рассела, – могут быть рассмотрены как порождения косвенной аппаренции децентрализованного дегуманизированного универсума, в свою очередь рожденной «слабыми» контактивными взаимодействиями артефактов конца XIX в.

Александр Доброхотов, Телеология культуры, 2015

На ранних этапах изучения связной речи термины «текст» и «дискурс» использовались большинством лингвистов как синонимичные термины, причем конкретизация значения шла в плане использования термина «текст» по отношению к письменному модусу, а «дискурс» – к устному. Точка зрения на текст как на факт письменной формы языка является наиболее традиционной. Одновременно имеет место неразличение прямого и метонимического значений: термином «текст» описывается фрагмент текста. Ср. определение, предложенное И. Р. Гальпериным: «Текст – произведение речетворческого процесса, обладающее завершённостью, объективированное в виде письменного документа [выделено нами – О. Ф.], литературно обработанное в соответствии с типом этого документа произведение, состоящее из названия (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств), объединённых разными типами лексической, грамматической, логической, стилистической связи, имеющей определённую целенаправленность и прагматическую установку» [Гальперин 1981:18].

О. И. Филимонов, Скрепа-фраза в языке, 2013

Например, оппозиция сознание/бессознательное во всех вариантах, от Лейбница до когнитивной психологии, возможна лишь при отождествлении сознания с самосознанием (апперцепцией) или с контролируемым рефлексией представлением. Разграничение различных значений слова сознания и выделение различных понятий сознания возможно, как отмечал Гуссерль, только дескриптивным путем, но не с помощью дефиниций. Во-вторых, трудности связаны с методологией изучения сознания по объективациям, многообразие которых (при явном или неявном отождествлении сознания с синтезирующей и идентифицирующей функциями) оставляет в тени сознание как опыт и ведет к так называемой «загадке сознания»: непосредственность модусов (представление, суждение, сомнение, радость и т. д.) представляет собой явный контраст с неуловимостью «субстанции»; сознание сравнивают или с Протеем (Э. Кассирер) или с такими понятиями, как эфир, флогистон (P. Churсhland).

Коллектив авторов, Проблема сознания: разные ракурсы

В заключение подчеркнем, что перспектива эмпирического исследования нарративной идентичности оформляется в виде «тройственного» междисциплинарного союза социологии, лингвистики и литературоведения, хотя такая перспектива и пугает некоторых теоретиков. Так, И. Ильин, суммируя итоги постмодернистской нарратологии – восприятие сознания как текста, структурированного по законам языка, и организация его как художественного повествования, – делает вывод, что «сама личность в результате своего художественного обоснования приобретает те же характеристики литературной условности, вымышленности и кажимости, что и любое произведение искусства, которое может быть связано с действительностью лишь весьма опосредованно и поэтому не может претендовать на реально-достоверное, верифицируемое изображение и воспроизведение любого феномена действительности, в данном случае действительности любого индивидуального сознания» [Ильин, 1998, с. 100–101]. Нам представляется, что скептицизм И. Ильина выращен на анализе теорий нарратологии в узком ее смысле, как порожденной литературной теорией структуралистского направления (личность как «самоповествование» у Б. Слугосского и Дж. Гинзбурга, «рассказовые структуры личности» у К. Мэррея, повествовательные модусы Н. Фрая). Более широкое толкование нарративности, распространяемое на социологические понятия действия, идентичности и повседневного знания, верифицируемое не через литературные источники, а через эмпирически доступные феномены биографического дискурса, открывает иной когнитивный стиль исследования – деперфоматизацию биографии, т. е. деконструкцию обжитой нарративной формы биографического перформанса.

Е. Ю. Рождественская, Биографический метод в социологии, 2012

К этому присоединяется у Субири критика сознания – не только в ее картезианской версии, но и в версии интенциональности. Сознание формально заключается не в том, чтобы «быть сознанием чего-либо», а в том, чтобы быть «актуализацией». Интенция – это модус актуализации. Поэтому быть в качестве интенционального объекта сознания означает формально отсылать к тому, что представляет собой объект независимо от сознания и его смысла. Речь идет не о «смысловой», а о «физической» отсылке, подобно тому как физична и сама актуализация.

Хавьер Субири, Чувствующий интеллект. Часть I: Интеллект и реальность, 2006

В связи с определением, маркирующим базовое различие между двумя школами, Васубандху анализирует четыре концепции сарвастивадинских учителей, в каждой из которых предлагается философское обоснование принципа "все дхармы реально существуют", и выявляет характерные для сарвастивады затруднения в связи с толкованием трех модусов времени66.

В. И. Рудой, Космос и карма. Введение в буддийскую культуру, 2009

По сути, то, о чем мы рассуждали в предыдущих строках, сводится к простому наблюдению, что космологическое исследование как модус жизни человечества является исторически случайным. Эта случайность касается в первую очередь той картины вселенной, которую мы наблюдаем из нашего случайного положения в космосе. В этом смысле результаты космологического исследования, что касается неких общих взглядов на структуру реальности, являются условными. Мы пытались сделать это более явным, показав, что космология оперирует конструктами, введенными на основании принципов когерентности объяснения и их продуктивности в теории. Все это показывает, что космология, по определению, не может произвести суждений об истине, независимых от человеческих способов верификации; именно поэтому вердикт космологии в отношении природы реальности никогда не может быть законченным. Сама история показывает, что наши представления о вселенной не могут быть исчерпаны космологическим дискурсом на любой определенной стадии его развития. В этом смысле главная претензия космологии на абсолютную объективность того, о чем она говорит, и нейтральность по отношению к человеческим факторам, задействованным в ее становлении, таким как верования и социальные условия, оказываются неубедительными.

Коллектив авторов, Научные и богословские эпистемологические парадигмы. Историческая динамика и универсальные основания, 2009

Ленинское определение материи основано на противопоставлении материи и познающего субъекта. Под этим субъектом можно понимать либо сознание, либо человека, то есть: либо специфическое проявление одного из атрибутов материи – информации, либо её модус. Как мы указали выше, такое противопоставление в определении недопустимо.10 Здесь возможно лишь соотнесение, но не противопоставление.

Д. Е. Краснянский, Комментарии к материалистическому пониманию истории, 2009

Все эти черты имманентизма Делёз обнаруживает и в концепции Спинозы, тем более что сам Спиноза называл Бога «имманентной (immanens) причиной всех вещей» (I 18). Французский философ дает такие характеристики спинозизма: утверждение принципа имманентности; исключение всякого рода субординационизма, связанного с представлением об эманативной причине, имеющей также и характер образца. А это, по его мнению, возможно только на основании принципа унивокальности (однозначности) бытия. Бог, в его понимании, является причиной всех вещей в той же мере, в какой он оказывается причиной самого себя. Он продуцирует вещи на основании тех самых форм, какие составляют его собственную сущность. В целом вещи представляют собой модусы (состояния) божественного бытия, то есть включают в себя те же атрибуты, что составляют природу такого бытия. В этом смысле всякое сходство есть унивокация, выражающая себя посредством наличия некоторого качества, общего и для причины и для следствия. Произведенные вещи не являются подобиями первичного образца, так же как и идеи не являются их моделирующими началами. Здесь даже идея Бога не мыслится как какой-то образец, будучи сама произведенной в своем формальном выражении (ibid. Р. 164).

А. Г. Гаджикурбанов, Этика Спинозы как метафизика морали, 2014

Диди-Юберман обосновывает тезис о том, что «вещи смотрят на нас», исходя не из феноменологического описания эволюции модусов видения, а вновь касаясь дилеммы оптического-гаптического на материале искусства минимализма. Предмет искусства находится в границах явления исчезновения, точнее, в пределах дистанции от сверхблизкой (касание) и до сверхдальней (созерцание удаляющегося и исчезающего объекта). Минимальный объект («тавтологический» черный куб или параллелепипед – Т. Смит, Д. Джадд) максимально актуализирует оба аспекта дистанции одновременно, или показывает нам двойственность, амбивалентность эстетической дистанции. Он изолирован по-особому, он изолирован от иных объектов, потому что занимает поле зрения целиком, превращается в предмет ви́дения как такового, отождествляется с ви́дением[85].

Е. А. Кондратьев, Художественная деталь и целое: структурные и исторические вариации, 2010

Видимо, подобную методику имел в виду Г. О. Винокур, когда говорил об «эстетике языка», которой характеризуется творческий метод автора, выражающий отношение автора к слову [Винокур 1945: 126]. Примерно в это же время такой подход пытался развивать и M. М. Бахтин, полемизируя с формалистическими и нормативистскими теориями художественных стилей. В его неопубликованных на тот момент (1940—50-е гг.) работах возникают такие термины, как «отношение говорящего к языку», «образ языка», «модусы жизни языка», «язык самоосознающийся» и т. п. (см., например, [Бахтин 1924]). Важен в свете нашей темы его тезис о том, что «художественное познание направлено именно на образ говорящего в его индивидуальной конкретности» [Там же: 290]. Правда, вся эта проблематика настойчиво выводилась Бахтиным за пределы лингвистики, в область «металингвистики». Так или иначе для современной теории языка подобные разыскания не потеряли, как нам думается, ни своей концептуальной продуктивности, ни – тем более – своей острой актуальности.

В. В. Фещенко, Лаборатория логоса. Языковой эксперимент в авангардном творчестве, 2009

На необходимость априорных поисков в психологии Гуссерль указывает и в курсе лекций «Основные проблемы феноменологии». Рассматривая исследование априори природы, развернутое в реальных онтологиях естественных наук, он отмечает возможность подобного «априорного подхода» и в психологии как естественной науке. «Так же, как имеется априори, и это разумеется само собой, относительно физической вещи… также имеется и психологическое априори…»[188], – подчеркивает он. Это a priori касается отношения к сущности или смыслу эмпирического полагания «душ», людей, переживаний. В этом случае психология должна анализировать смысл, заложенный в опыте «я», и исследовать совершенную данность модусов душевного, переживаний. «… Сущность характера Я, – отмечает он, – должна проявляться в известных взаимосвязях опыта, в которые мы интуитивно погружаемся, – скажем, в вымышленных, но совершенно ясных взаимосвязях данности, в которых то самое, что мы называем характером человека, могло бы проявляться и приводить ко все новым и новым подтверждениям…»[189].

О. А. Власова, Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ. История, мыслители, проблемы, 2010

Когнитивные основания ментальности, связанные с декстрально-синистральными модусами мышления, определяют фундаментальные и дихотомические различия. Практически во всех сферах деятельности человека культуры Запада и Востока демонстрируют различные мыслительные матрицы.

Сборник статей, Сибирская ментальность и проблемы социокультурного развития региона, 2006

Принцип взаимодополняемости перспектив является наиболее общим из диалектических принципов социологии Гурвича. Дополняя выстроенную им диалектическую перспективу «борьбы противоположностей», Гурвич уточняет, что не всегда конфликт и противоречие элементов социального бытия ведет либо к их синтезу, либо к полному противопоставлению. Возможен и параллелизм развития, когда конфликтующие между собой социальные явления заимствуют друг у друга социальные формы, модусы бытия, образуя некий симбиоз, который не преодолевается никаким синтезом. Существование наряду с социальной действительностью других реалий окружающего мира – биологической, психической, исторической – вызывает необходимость сосуществования и взаимодополняемости различных научных дисциплин (биологии, психологии и проч.) и утверждения между ними строгой методологической грани, не позволяющей соединять их в рамках одной исследовательской модели. В свою очередь, различные аспекты социальной действительности соотносятся между собой таким образом, что невозможно ни их полное отождествление, ни полное разделение: основой для научного изучения общества в теории Гурвича являются параллелизм главных модусов социального бытия, их симметрия, динамичность и изменчивость[550].

М. В. Антонов, Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича, 2013

Целерациональность О. к. лежит в основе дискурсов: теоретического (когнитивно-инструментальный объект), практического (морально-прагматический объект), эстетического (ценностный объект), терапевтического (преобразовательный объект), саморефлексии (символический объект). Выработка общего понимания объекта О. к. представляет собой иллокутивное действие, полагающее, в кач. модуса высказывания, предупреждение, обещание, обязательство, приказ, просьбу и т. д. Манифестируя ряд условий их осуществления, иллокуция формирует систему сообщений на основе коммуникативных правил, принимаемых сторонами О., что обеспечивает мысленное перемещение говорящего на место собеседника с целью понимания его мотивов и перспектив. Конвенциональный процесс О. строится субъектами О. как нормативными существами, ожидающими друг от друга солидарной ответственности и равного взаимного уважения. Выработка нормативно-функц. понятий, обеспечивающих интерсубъективность диалога и субъективных намерений (технология конвенциализации О.), является формой договорного понимания согласованного действия.

Коллектив авторов, Психология общения. Энциклопедический словарь, 2011

Это связано и с тем, что самосознание полифонических героев всегда, по определению, внутренне диалогизовано. По Бахтину, диалогизованным является, собственно говоря, всякое сознание и самосознание, отсюда и всякая речь есть, по Бахтину, двуголосый гибрид – либо «темный» органический, либо намеренно огранизованный. Самосознание героя в качестве предмета полифонического изображения живет ненамеренными органическими гибридами, отражающими его сложные отношения с «другим» или «другими», включая подставных рассказчиков как вторичных авторов, творческая же воля «чистого» полифонического автора превращает их в систему художественно организованных намеренных гибридов. В этом и проявляется творческая активность полифонического автора. Возможности здесь широкие: автор может сочленять в разных сериях ДС разные пары голосов, может чередовать звучащие во внутреннем монологе героя голоса по синтаксическим позициям субъекта и предиката, причем не только в композиционно разных местах романа, но и в рамках сплошной внутренней речи героя; меняя пункты диалогического пересечения голосов и очередность их попеременного доминирования в сознании героя, автор может изобразить не только статику самосознания, но и его динамику, то есть процесс переориентации среди изначально данного состава смыслов[131] и т. д. Язык позволяет осуществлять все это и без наличия доминирующего голоса, причем не только в его тематическом, но и в тональном модусе.

Людмила Гоготишвили, Непрямое говорение, 2006

В психологии понятие ценности обретает специфику данной области знания, т. е. знания психологического, и определяет психологическую, субъективную значимость для человека каких-либо предметов, людей, отношений, принципов, идей. Ценность дается человеку в представлениях о себе, самоощущении и самоотношении, т. е. выражается в когнитивных, эмоциональных и оценочных характеристиках. По мнению Р. Х. Шакурова (2003), ценности выступают одним из модусов понятия «значение» и выражают меру ограничения или свободного протекания жизнедеятельности субъекта, организма, личности в целом, выполняют жизнеутверждающую и мотивирующую функции. «Ценность объектов вырастает из эмоциональных реакций. Их ценные свойства познаются особым образом – в результате специфического ценностного взаимодействия с объектом» (Шакуров, 2003, с. 20).

Н. Е. Харламенкова, Самоутверждение подростка, 2007

В третьей главе «Эстетика танатологических мотивов» изучаются особенности эстетического оформления танатологических элементов в литературе. В параграфе 3.1 «Мотив в контексте эстетических понятий» рассматриваются различные теоретические понятия, используемые для характеристики эстетических свойств художественных объектов (эстетическая категория, пафос, тип художественного содержания, тип авторской эмоциональности, тип эстетического завершения, модус художественности) и возможности их применения к танатологическим мотивам. В связи с термином «модус художественности» в параграфе 3.2 «Модальность танатологических мотивов» предлагается ввести в научный оборот категории реального и ирреального, изобразимого и неизобразимого, влияющие на характер репрезентации и танатологических элементов. На основании социально-исторического, дискурсивного анализа эстетических свойств большинство из них разделяются на две группы – возвышенные и низменные. Параграф 3.3 «Танатологические мотивы и возвышенное» посвящен репрезентации данных элементов в истории «высокой» культуры, в том числе «высокого» искусства поэзии. С ним связываются категории идиллического, сентиментального, романтического, элегического, героического, трагического/драматического и т. д. В центре внимания в параграфе 3.4 «Танатологические мотивы и низменное» – особенности эстетического оформления указанных элементов в истории «низовой» культуры, в том числе «низкой» сферы литературы. Здесь танатологические элементы исследуются в контексте категорий бытового, пошлого, незначительного, профанного, а также различных видов комического (сатиры, юмора, черного юмора, иронии, пародии, гротеска и пр.). В параграфе 3.5 «Танатологические мотивы и другие модусы художественности» анализируется прекрасное, безобразное и ужасное изображение смерти.

Р. Л. Красильников, Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию., 2015

В принципе тождества сущности и существования хорошо видно своеобразие философского мышления, которое своими идеями замещает все сущее. Конечно, жить такими идеями невозможно, но они необходимы для понимания жизни с точки зрения очертания её границ. Путь философии начинается с идей существования. Этот путь никогда не может быть завершен, и более того – иметь начало. Идеи всякий раз останавливаются у границ существования. Другое направление – от существования к идеям, охватывает виды, модусы (лат. modus – вид) существующего, и останавливается на понимании того, что нечто существует, а что это такое, неизвестно.

С. Д. Лобанов, О природе философии, -1

Человеческое бытие осуществляется в многомерном мире, в котором есть разные уровни действительности, соотнесенные со способами существования людей. Рубинштейн неоднократно обсуждал проблемы разных типов действительности и уровней бытия. Например, он писал: «Соответственно со становлением человека как высшей формы (уровня) бытия в новых качествах выступают и все нижележащие уровни или слои. Тем самым встает вопрос о человеческих предметах как особых модусах бытия» (Рубинштейн, 1997, с. 21).

В. В. Знаков, Психология понимания мира человека, 2016

Возможны различные модусы отличительных признаков научной рациональности, определяющие ее тип.

С. С. Антюшин, История и философия науки. Учебное пособие для аспирантов юридических специальностей, 2013

В «золотом фонде» социологической науки данное направление представлено такими известными работами, как «Польский крестьянин в Европе и Америке» У. Томаса и Ф. Знанецкого, «Живые и мертвые» У. Уорнера, «Американский солдат» С. Стауффера, П. Лазарсфельда и Л. Гутмана, «Человек и его работа» ленинградских социологов под руководством А. Г. Здравомыслова, В. П. Рожина и В. А. Ядова и многими другими. Вместе с тем в социологии и сегодня сохраняется своего рода «аксиологическая амбивалентность», идущая от родоначальников науки. Конт, как известно, строил социологию как «социальную физику», нейтральную, по его представлениям, к ценностным модусам бытия и познания. В конце ХХ в. Б. Скиннер призывал следовать примеру физики и биологии и «не пытаться раскрыть, чем же в действительности являются индивидуальности, состояния сознания, чувства, черты характера, планы, замыслы, намерения или иные принадлежности автономного человека»[159].

С. А. Шавель, Общественная миссия социологии, 2010

Эта глава, несмотря на достаточно продолжительные рассуждения, все же носит вступительный характер. Поэтому время подвести некоторые итоги и задать модус дальнейшему. Как у любого автора, у меня, разумеется, присутствует желание, чтобы книгу кто-то прочел и чтобы она кому-то понравилась. В таких желаниях нет ничего нового, да и, в сущности, предосудительного. Но в то же время мне вовсе не хочется настаивать на безусловной справедливости именно такого взгляда на культуру, именно такого понимания истории и тех феноменов (философии и искусства), которые живут на страницах этой работы. «Живут» – мне хотелось бы так думать, во всяком случае, «пытаются жить». Опровергнуть изложенные здесь мысли не составит труда тем, кому изначально присуща диаметрально противоположная гносеологическая позиция. Например, тем, кто недолюбливает герменевтику, полагая, что попытка толкования некоего феномена ради понимания последнего – пустое занятие, имеющее результатом лишь никому не нужные измышления. Или тем, кто все-таки упорно предпочитает видеть в культуре лишь погребенную под слоем вековой пыли сокровищницу, а не неиссякающий поток живых, эволюционирующих духовных смыслов и материальных форм их выражения.

Е. В. Ровенко, Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон, 2015

Еще одной знаковой тенденцией в трансформации повседневной жизни в постмодернистском проекте стало включение эстетического в контекст повседневности, отражающее интеграцию эстетики в общий для гуманитарных наук второй половины ХХ в. процесс постижения реальности повседневной жизни. Тем самым была нарушена сложившаяся традиция представления эстетического начала в повседневности только искусством – архитектурой, прикладным искусством и дизайном. То есть обыденная жизнь мыслилась как профанный мир, полный несовершенства и дисгармонии, красота в который привносилась извне. Однако социальные практики второй половины ХХ столетия не только расширили традиционную сферу эстетического и превратили его в технологию организации жизни, но и сделали дизайн тотальным явлением. Немецкий социолог Герхард Шульце ввел понятие «общества переживаний», в котором одной из главных ценностей жизни становится возможность испытывать положительные и разнообразные переживания и среди них важнейшие – эстетические. Польский эстетик Богдан Дземидок, оттолкнувшись от понятия «эстетосферы» М.С. Кагана, предложил перечень сфер и модусов повседневности постмодерна, включающий все возможные проявления эстетического в повседневной жизни. Сюда отнесены не только конкурсы красоты и шоу культуристов, туризм и спортивные зрелища, обряды и ритуалы, формы популярной культуры и пластическая хирургия, но также жилище и производство потребительских товаров (подробнее по этому вопросу см.: [Лелеко, 2001. С. 34–36]).

И. Б. Орлов, «Человек исторический» в системе гуманитарного знания, 2012