Неточные совпадения
Да
сказать Держиморде,
чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он, для порядка, всем ставит фонари под глазами — и правому и виноватому.
Хлестаков (голосом вовсе
не решительным и
не громким, очень близким к просьбе).Вниз, в буфет… Там
скажи…
чтобы мне дали пообедать.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я
скажу,
чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Приготовь поскорее комнату для важного гостя, ту, что выклеена желтыми бумажками; к обеду прибавлять
не трудись, потому что закусим в богоугодном заведении у Артемия Филипповича, а вина вели побольше;
скажи купцу Абдулину,
чтобы прислал самого лучшего, а
не то я перерою весь его погреб.
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том,
чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но
сказать ничего
не сказали, а только потоптались на месте,
чтобы засвидетельствовать.
— Прими руки! — кротко
сказала она, —
не осязанием, но мыслью ты должен прикасаться ко мне,
чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
— Вы никогда прежде
не были в Москве? —
сказал ей Константин,
чтобы сказать что-нибудь.
Она
сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться,
чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу
не взглянула на него, пока он
не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво
не смотреть на человека, когда он кланяется.
— Mon ami, [Друг мой,] —
сказала Лидия Ивановна, осторожно,
чтобы не шуметь, занося складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина
не Алексеем Александровичем, a «mon ami», — donnez lui la main. Vous voyez? [дайте ему руку. Видите?] Шш! — зашикала она на вошедшего опять лакея. —
Не принимать.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и
не душить его? Мне
сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне
сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это?
Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того,
чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого
не мог открыть разум, потому что это неразумно».
— Право? —
сказал он, вспыхнув, и тотчас же,
чтобы переменить разговор,
сказал: — Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам
не совестно.
— Ну, полно! —
сказал он. — Когда бывало,
чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы
не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо дороже стоит»? А покуда продают, никто
не дает… Нет, я вижу у тебя есть зуб против этого несчастного Рябинина.
— В конюшню! —
сказал он и достал было письма,
чтобы прочесть их, но потом раздумал,
чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — «Потом»!…
— Зачем я еду? — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Вы знаете, я еду для того,
чтобы быть там, где вы, —
сказал он, — я
не могу иначе.
— Если ты хочешь мою исповедь относительно этого, то я
скажу тебе, что
не верю,
чтобы тут была драма.
—
Не думаю, опять улыбаясь,
сказал Серпуховской. —
Не скажу,
чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха
сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
— Алексей сделал нам ложный прыжок, —
сказала она по-французски, — он пишет, что
не может быть, — прибавила она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и
не могло приходить в голову,
чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение как игрока в крокет.
— Нет, —
сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она раздражена, — почему же ты думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я
сказала, что
не хочу об этом думать, и желала бы,
чтобы ты этим так же мало интересовался, как и я.
Другое разочарование и очарование были ссоры. Левин никогда
не мог себе представить,
чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссорились, так что она
сказала ему, что он
не любит ее, любит себя одного, заплакала и замахала руками.
— Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор
чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, —
сказал он видимо приготовленную фразу.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор.
Не только
не было ни одной минуты,
чтобы надо было отыскивать предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что
не успеваешь
сказать того, что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И всё, что ни говорили,
не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.
— Да, я пишу вторую часть Двух Начал, —
сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то есть,
чтобы быть точным, я
не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России,
не хотят понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
— Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас,
чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она
не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. — Я
сказала, что я
не могу принять его.
«Я вас
не держу, — мог
сказать он. — Вы можете итти куда хотите. Вы
не хотели разводиться с вашим мужем, вероятно,
чтобы вернуться к нему. Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?»
— Дарья Александровна! —
сказал он, теперь прямо взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого дал,
чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была надежда; но теперь нет надежды, и я всё-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда
не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
Левин
сказал жене, что он верит, что она желала ехать, только
чтобы быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны при брате
не представляет ничего неприличного; но в глубине души он ехал недовольный ею и собой.
― Решительно исправляетесь, батюшка, приятно видеть, ―
сказал Катавасов, встречая Левина в маленькой гостиной. ― Я слышу звонок и думаю:
не может быть,
чтобы во-время… Ну что, каковы Черногорцы? По породе воины.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы,
чтобы спасти их; но я сама
не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Да, да, — отвернувшись и глядя в открытое окно,
сказала Анна. — Но я
не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть,
чтобы ты
не была жена Стивы?
— Я
не жду того,
чтобы вы помнили меня, мои чувства, как может их помнить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, —
сказала она.
— Мне иногда тяжело, что я как лишняя здесь, —
сказала Анна, выходя из детской и занося свой шлейф,
чтобы миновать стоявшие у двери игрушки. —
Не то было с первым.
— Я в этом отношении
не то что равнодушен, но в ожидании, —
сказал Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. — Я
не думаю,
чтобы для меня наступило время этих вопросов.
— Ну как
не грех
не прислать
сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову
не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу,
чтобы отряхнуть с них снег. — Как
не грех
не дать знать! — повторил он.
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того
чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого
не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, —
сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
Но особенно понравилось ему то, что она тотчас же, как бы нарочно,
чтобы не могло быть недоразумений при чужом человеке, назвала Вронского просто Алексеем и
сказала, что они переезжают с ним во вновь нанятый дом, который здесь называют палаццо.
— Ты
сказал,
чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский
не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
Прежде, если бы Левину
сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы
не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли,
чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
— Я
не полагаю,
чтобы можно было извинять такого человека, хотя он и твой брат, —
сказал Алексей Александрович строго.
— Нет, мы шли только затем,
чтобы вас вызвать, и благодарю, —
сказала она, как подарком, награждая его улыбкой, — что вы пришли. Что за охота спорить? Ведь никогда один
не убедит другого.
— Нет, папа… как же нет? А в воскресенье в церкви? —
сказала Долли, прислушиваясь к разговору. — Дай, пожалуйста, полотенце, —
сказала она старику, с улыбкой смотревшему на детей. — Уж
не может быть,
чтобы все…
— Я
не могу допустить, —
сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я
не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом,
чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною
не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
— Но теперь уже решительно, —
сказала Анна, глядя прямо в глаза Вронскому таким взглядом, который говорил ему,
чтобы он и
не думал о возможности примирения.
— Ты ведь
не признаешь,
чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без любви, —
сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
«Что как она
не любит меня? Что как она выходит за меня только для того,
чтобы выйти замуж? Что если она сама
не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что
не любит и
не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она
не всё
сказала ему.
Она все силы ума своего напрягла на то,
чтобы сказать то, что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего
не ответила.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого человека и
чтобы вы вели себя так,
чтобы ни свет, ни прислуга
не могли обвинить вас…
чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею
сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю дома.
— Мне
не нужно спрашивать, —
сказал Сергеи Иванович, — мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают всё,
чтобы послужить правому делу, приходят со всех сторон России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?
— Уважение выдумали для того,
чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. А если ты больше
не любишь меня, то лучше и честнее это
сказать.
— И то и другое, —
сказал он решительно. — Я
не вижу,
чтобы можно было…
— Я понимаю, друг мой, —
сказала графиня Лидия Ивановна. — Я всё понимаю. Помощь и утешение вы найдете
не во мне, но я всё-таки приехала только затем,
чтобы помочь вам, если могу. Если б я могла снять с вас все эти мелкие унижающие заботы… Я понимаю, что нужно женское слово, женское распоряжение. Вы поручаете мне?