Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой
стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то
и есть этот чиновник.
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да
и полно! Где ему смотреть на тебя?
И с какой
стати ему смотреть на тебя?
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не будет времени думать об этом.
И как можно
и с какой
стати себя обременять этакими обещаниями?
А
стало бы,
и очень бы
стало на прогоны; нет, вишь ты, нужно в каждом городе показать себя!
Вздохнул Савелий… — Внученька!
А внученька! — «Что, дедушка?»
— По-прежнему взгляни! —
Взглянула я по-прежнему.
Савельюшка засматривал
Мне в очи; спину старую
Пытался разогнуть.
Совсем
стал белый дедушка.
Я обняла старинушку,
И долго у креста
Сидели мы
и плакали.
Я деду горе новое
Поведала свое…
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот полов не выметет,
Не
станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне поют: «Трудись...
Уж звезды рассажалися
По небу темно-синему,
Высоко месяц
стал.
Когда пришла хозяюшка
И стала нашим странникам
«Всю душу открывать...
Гаврило Афанасьевич
Из тарантаса выпрыгнул,
К крестьянам подошел:
Как лекарь, руку каждому
Пощупал, в лица глянул им,
Схватился за бока
И покатился со смеху…
«Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!»
Здоровый смех помещичий
По утреннему воздуху
Раскатываться
стал…
Легко вдруг
стало: чудилось,
Что кто-то наклоняется
И шепчет надо мной:
«Усни, многокручинная!
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут
статья особая,
Не скука тут — война!
И сам,
и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно быть, богатырь».
Ну, так мы
и доехали,
И я добрел на родину,
А здесь, по Божьей милости,
И легче
стало мне…
Митрофан. Лишь
стану засыпать, то
и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить батюшку.
Тогда выступили вперед пушкари
и стали донимать стрельцов насмешками за то, что не сумели свою бабу от бригадировых шелепов отстоять.
Однажды во время какого-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником, вне себя вскочил с своего места
и крикнул:"Уксусу
и горчицы!"
И затем, припав к градоначальнической голове,
стал ее нюхать.
Вышел вперед белокурый малый
и стал перед градоначальником. Губы его подергивались, словно хотели сложиться в улыбку, но лицо было бледно, как полотно,
и зубы тряслись.
Но
и он догадался, что без бунтов ему не жизнь,
и тоже
стал донимать.
Среди всех этих толков
и пересудов вдруг как с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции в такой-то день
и час прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но
стали готовиться.
6-го числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко,
стал середь торга
и начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху
и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла,
и хмельная улыбка бродила по лицу ее.
И стала им эта Домашка так люба, так люба, что
и сказать невозможно.
В 1790 году повезли глуповцы на главные рынки свои продукты,
и никто у них ничего не купил: всем
стало жаль клопов.
Муж ее, Дмитрий Прокофьев, занимался ямщиной
и был тоже под
стать жене: молод, крепок, красив.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг
стали вращаться
и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь
и вкось, встали на свои места
и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились
и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде
и в помине не было,
и начали раздуваться
и свидетельствовать о нетерпении.
По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания люди
и стали меня нудить
и на коленки становить, дабы я перед теми бездельными людьми прощение принес.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми,
и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете
и начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу,
и чем дальше макал, тем больше
становилось оно ядовитым.
Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим
и неустрашимым штаб-офицером,
стал убеждать глуповцев удаляться немкиной
и Клемантинкиной злоехидной прелести
и обратиться к своим занятиям.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника
стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству
и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать
и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию,
и в то же время всем
и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ
и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого не предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова
и стал хвастаться.
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но
и тут не затруднились. Опять все вышли на улицу
и стали поздравлять друг друга, лобызаться
и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились
и стали ждать, что из этого выйдет.
Квартальные нравственно
и физически истерзались; вытянувшись
и затаивши дыхание, они
становились на линии, по которой он проходил,
и ждали, не будет ли приказаний; но приказаний не было.
Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка»,
и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги
и даже иконы — одним словом, все, в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы:
и разумные
и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств
и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его
и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы
стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными?
И ждут до сего дня.
Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок в горло,
и все опять заплакали.
Грустилов не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит,
и в доказательство, что это ошибка,
стал простирать руки.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с;
стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой
и утешения для себя в атаках не вижу-с!
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить,
стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь
и на всю улицу орала...
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар
и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник
и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что
и исполнялось. К вечеру Ионки не
стало.
И так как за эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он
стал развивать ее дальше
и дальше.
Закричал какой-то солдатик спьяна, а люди замешались
и, думая, что идут стрельцы,
стали биться.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод
и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом
и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции",
и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Стало быть, если допустить глуповцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут
и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ"Органчик")?
Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами закопошилась в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми
и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее
становилась сумма орудий, подлежащих ее эксплуатации.
— То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то (так называли они Беневоленского) досталось!
Стало быть, коли опять за то же примешься, как бы
и тебе
и нам в ответ не попасть!
С изуродованным страстью лицом, бледный
и с трясущеюся нижнею челюстью, Вронский ударил ее каблуком в живот
и опять
стал тянуть за поводья.
После помазания больному
стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее,
и говорил, что ему хорошо, нигде не больно
и что он чувствует аппетит
и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп,
и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин
и Кити находились этот час в одном
и том же счастливом
и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Опять одна зa другой
стали представляться с чрезвычайною быстротой лучшие минуты
и вместе с ними недавнее унижение.
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться
и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою
стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд,
и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
И ей так жалко
стало его, что слезы навернулись на глаза.
Константин Левин уже отвлекся,
стал представлять председателя
и Алешку-дурачка; ему казалось, что это всё идет к делу.
Он родился в среде тех людей, которые были
и стали сильными мира сего.