Неточные совпадения
— Нет! зачем в больницу! все одно помирать-то. Пожила довольно; видно, уж так Богу угодно. С лежанки не сходит. Где ж ей в больницу! Ее
станут поднимать, она
и помрет.
— Некто Муффель, барон, камер-юнкер из Петербурга. Дарья Михайловна недавно с ним познакомились у князя Гарина
и с большой похвалой о нем отзываются, как о любезном
и образованном молодом человеке. Г-н барон занимаются также литературой, или, лучше сказать… ах, какая прелестная бабочка! извольте обратить ваше внимание… лучше сказать, политической экономией. Он написал
статью о каком-то очень интересном вопросе —
и желает подвергнуть ее на суд Дарье Михайловне.
— А вот почему. Я недавно переезжал через Оку на пароме с каким-то барином. Паром пристал к крутому месту: надо было втаскивать экипажи на руках. У барина была коляска претяжелая. Пока перевозчики надсаживались, втаскивая коляску на берег, барин так кряхтел, стоя на пароме, что даже жалко его
становилось… Вот, подумал я, новое применение системы разделения работ! Так
и нынешняя литература: другие везут, дело делают, а она кряхтит.
— Философия, — продолжал Пигасов, — высшая точка зрения! Вот еще смерть моя — эти высшие точки зрения.
И что можно увидать сверху? Небось, коли захочешь лошадь купить, не с каланчи на нее смотреть
станешь!
— Да,
статью, — отвечала с преувеличенною небрежностью Дарья Михайловна, — об отношениях торговли к промышленности в России… Но не бойтесь: мы ее здесь читать не
станем… я вас не за тем позвала. Le baron est aussi aimable que savant. [Барон столь же любезен, сколь
и учен (фр.).]
И так хорошо говорит по-русски! C’est un vrai torrent… il vous entraine. [Это настоящий поток… он так
и увлекает вас (фр.).]
— Я, конечно, в этих делах судья плохой, — продолжал Пигасов, — но я должен сознаться, что мне самое заглавие
статьи кажется чрезвычайно… как бы это сказать поделикатнее?.. чрезвычайно темным
и запутанным.
— Барон в этом деле дилетант, — отвечал он, слегка краснея, — но в его
статье много справедливого
и любопытного.
— А в чем же? — спросил не без наглости Пигасов. В споре он сперва подтрунивал над противником, потом
становился грубым, а наконец дулся
и умолкал.
— Позвольте. Конечно, не всякому они доступны,
и человеку свойственно ошибаться. Однако вы, вероятно, согласитесь со мною, что, например, Ньютон открыл хотя некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем
и велики, что
становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума,
и вся наша образованность…
Я хотел сказать, что все эти нападения на системы, на общие рассуждения
и т. д. потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знание, науку
и веру в нее,
стало быть
и веру в самих себя, в свои силы.
Подали чай. Разговор
стал более общим, но уже по одной внезапности, с которой все замолкали, лишь только Рудин раскрывал рот, можно было судить о силе произведенного им впечатления. Дарье Михайловне вдруг захотелось подразнить Пигасова. Она подошла к нему
и вполголоса проговорила: «Что же вы молчите
и только улыбаетесь язвительно? Попытайтесь-ка, схватитесь с ним опять», —
и, не дождавшись его ответа, подозвала рукою Рудина.
Наталье было сперва неловко идти рядом с Рудиным по одной дорожке; потом ей немного легче
стало. Он начал расспрашивать ее о занятиях, о том, как ей нравится деревня. Она отвечала не без робости, но без той торопливой застенчивости, которую так часто
и выдают
и принимают за стыдливость. Сердце у ней билось.
— Не люблю я этого умника, — говаривал он, — выражается он неестественно, ни дать ни взять, лицо из русской повести; скажет: «Я»,
и с умилением остановится… «Я, мол, я…» Слова употребляет все такие длинные. Ты чихнешь, он тебе сейчас
станет доказывать, почему ты именно чихнул, а не кашлянул… Хвалит он тебя, точно в чин производит… Начнет самого себя бранить, с грязью себя смешает — ну, думаешь, теперь на свет божий глядеть не
станет. Какое! повеселеет даже, словно горькой водкой себя попотчевал.
— Что я буду делать? Окончу мою большую
статью — вы знаете — о трагическом в жизни
и в искусстве — я вам третьего дня план рассказывал —
и пришлю ее вам.
— Да, не поведу, — возразил Лежнев, — хотя может быть, у меня
и большие уши. Дело в том, что слова Рудина так
и остаются словами
и никогда не
станут поступком — а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце.
Жаль ему, что ли, меня
стало, только он взял меня под руку
и увел к себе.
Попытайтесь сказать молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что сами не владеете ею… молодежь вас
и слушать не
станет.
Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный,
и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они
и ближе
стали,
и понятнее…
Кажется, совсем зверем
стал человек, а стоит только произнести при нем имя Покорского —
и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в грязной
и темной комнате раскупорил забытую склянку с духами…
Волынцев пошел на самый конец сада. Ему горько
и тошно
стало; а на сердце залег свинец,
и кровь по временам поднималась злобно. Дождик
стал опять накрапывать. Рудин вернулся к себе в комнату.
И он не был спокоен: вихрем кружились в нем мысли. Доверчивое, неожиданное прикосновение молодой, честной души смутит хоть кого.
Он выпрямил свой
стан, встряхнул кудрями
и пошел проворно в сад, весело размахивая руками.
— Спасибо за доверенность! — воскликнул он, — хотя, прошу заметить, я не желал ни знать вашей тайны, ни своей вам выдать, а вы ею распоряжаетесь, как своим добром. Но, позвольте, вы говорите как бы от общего лица.
Стало быть, я могу предполагать, что Наталье Алексеевне известно ваше посещение
и цель этого посещения?
— Сергей Павлыч! — проговорил он печально, — прощайте; я обманулся в своих ожиданиях. Посещение мое действительно довольно странно; но я надеялся, что вы (Волынцев сделал нетерпеливое движение)… Извините, я больше говорить об этом не
стану. Сообразив все, я вижу, точно: вы правы
и иначе поступить не могли. Прощайте
и позвольте по крайней мере еще раз, в последний раз, уверить вас в чистоте моих намерений… В вашей скромности я убежден…
— Ну, да без этого уж нельзя. Он сюртук застегивает, словно священный долг исполняет. Я бы посадил его на необитаемый остров
и посмотрел бы из-за угла, как бы он там распоряжаться
стал. А все толкует о простоте!
В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным
и честным человеком; но я полагал, вы сумеете
стать выше той среды, в которой развились…
Наконец пробило шесть часов,
и подали тарантас Рудина. Он
стал торопливо прощаться со всеми. На душе у него было очень скверно. Не ожидал он, что так выедет из этого дома: его как будто выгоняли… «Как это все сделалось!
и к чему было спешить? А впрочем, один конец», — вот что думал он, раскланиваясь на все стороны с принужденной улыбкой. В последний раз взглянул он на Наталью,
и сердце его шевельнулось: глаза ее были устремлены на него с печальным, прощальным упреком.
Мне природа дала много — я это знаю
и из ложного стыда не
стану скромничать перед вами, особенно теперь, в такие горькие, в такие постыдные для меня мгновения…
Ей так горько,
и противно,
и пошло казалось жить, так стыдно ей
стало самой себя, своей любви, своей печали, что в это мгновение она бы, вероятно, согласилась умереть…
— Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на свете только три несчастья
и есть: жить зимой в холодной квартире, летом носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный
стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя.
— Ничуть не резко! — возразил Пигасов, — а совершенно справедливо. По моему мнению, он просто не что иное, как лизоблюд. Я забыл вам сказать, — продолжал он, обращаясь к Лежневу, — ведь я познакомился с этим Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! как же! Что он мне рассказывал о нем, вы себе представить не можете — умора просто! Замечательно, что все друзья
и последователи Рудина со временем
становятся его врагами.
Мы все
стали невыносимо рассудительны, равнодушны
и вялы; мы заснули, мы застыли,
и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит
и согреет!
Но, опять-таки скажу, это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая
и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не
станем.
— Я, Михайло Михайлыч,
и не подозревал, что вы так красноречивы, — заметил Пигасов, — хоть бы самому г. Рудину под
стать; даже меня проняло.
Лежнев вздрогнул
и стал прислушиваться.
— Сколько раз мои собственные слова
становились мне противными — не говорю уже в моих устах, но
и в устах людей, разделявших мои мнения!
В Смоленской губернии есть такие места — песок
и больше ничего, да изредка трава, которую ни одно животное есть не
станет.
Горько мне
стало тратить попусту время
и силы, горько почувствовать, что я опять
и опять обманулся в своих ожиданиях.
— Вот видишь ли, — начал Рудин, — я однажды подумал на досуге… досуга-то у меня всегда много было… я подумал: сведений у меня довольно, желания добра… послушай, ведь
и ты не
станешь отрицать во мне желания добра?
Вторую лекцию я принес написанную,
и третью тоже… потом я
стал импровизировать.