Неточные совпадения
Впоследствии, кроме гражданской скорби, он
стал впадать
и в шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его от всех тривиальных наклонностей.
Да он
и нуждался в няньке, потому что
становился иногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом.
Действительно, Варвара Петровна наверно
и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что
стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением,
стал плотью от плоти ее,
и что она держит
и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».
Хотя происхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был с самого малолетства в одном знатном доме в Москве
и,
стало быть, прилично; по-французски говорил, как парижанин.
Он
стал вникать
и нашел, что походило на то.
По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно
стало выражать нечто капризное
и насмешливое, нечто кокетливое
и в то же время высокомерное.
Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились
и стали его выставлять на публичных литературных собраниях.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам
и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне
и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное:
стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение;
и,
стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «Вы,
стало быть, генерал, если так говорите», то есть в том смысле, что уже хуже генерала он
и брани не мог найти.
Он не выдержал
и стал заявлять о правах искусства, а над ним
стали еще громче смеяться.
Было,
стало быть, хорошо
и Степану Трофимовичу.
Этот человек пренеделикатно тотчас же к ним переехал, обрадовавшись чужому хлебу, ел
и спал у них
и стал, наконец, третировать хозяина свысока.
Являлись к нам в кружок
и случайные гости; ходил жидок Лямшин, ходил капитан Картузов. Бывал некоторое время один любознательный старичок, но помер. Привел было Липутин ссыльного ксендза Слоньцевского,
и некоторое время его принимали по принципу, но потом
и принимать не
стали.
Если уж очень
становилось скучно, то жидок Лямшин (маленький почтамтский чиновник), мастер на фортепиано, садился играть, а в антрактах представлял свинью, грозу, роды с первым криком ребенка
и пр.,
и пр.; для того только
и приглашался.
Кажется,
и Степан Трофимович разделял эти мысли,
и до того даже, что почти накануне великого дня
стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом,
стал беспокоиться.
Знайте наверно, что все те, которые перестают понимать свой народ
и теряют с ним свои связи, тотчас же, по мере того, теряют
и веру отеческую,
становятся или атеистами, или равнодушными.
Показаться мамаше в мундире он не приехал
и редко
стал писать из Петербурга.
Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни
и ночи проводит в темных трущобах
и бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался
и что,
стало быть, это ему нравится.
Вместо прежних поэтических порывов (поездки в Петербург, намерения издавать журнал
и пр.) она
стала копить
и скупиться.
Всё это было очень глупо, не говоря уже о безобразии — безобразии рассчитанном
и умышленном, как казалось с первого взгляда, а
стало быть, составлявшем умышленное, до последней степени наглое оскорбление всему нашему обществу.
Проектировали даже в честь его по подписке обед,
и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, — может быть, смекнув наконец, что человека все-таки протащили за нос
и что,
стало быть, очень-то уж торжествовать нечего.
В два часа пополуночи арестант, дотоле удивительно спокойный
и даже заснувший, вдруг зашумел,
стал неистово бить кулаками в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло
и изрезал себе руки.
Иван Осипович, человек деликатный
и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что
и он считал,
стало быть, Николая Всеволодовича способным на всякий сумасшедший поступок в полном рассудке.
Она создавала какие-то планы про себя
и, кажется, сделалась еще скупее, чем прежде,
и еще пуще
стала копить
и сердиться за карточные проигрыши Степана Трофимовича.
Затем, в отсутствие Варвары Петровны, произошел
и въезд нашего нового начальника, Андрея Антоновича фон Лембке; вместе с тем тотчас же началось
и заметное изменение в отношениях почти всего нашего губернского общества к Варваре Петровне, а
стало быть,
и к Степану Трофимовичу.
Есть умнее, значит, есть
и правее нас,
стало быть,
и мы можем ошибаться, не так ли?
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то!
И как странно вы теперь
стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут
и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Он видимо
и быстро опустился,
и это правда, что он
стал неряшлив.
Пил больше,
стал слезливее
и слабее нервами;
стал уж слишком чуток к изящному.
Обыкновенно прежде, когда мы сходились наедине
и он начинал мне жаловаться, то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка
и становилось гораздо утешнее.
По рассказам ее, размолвка началась от «строптивого
и насмешливого» характера Лизы; «гордый же Николай Всеволодович, хоть
и сильно был влюблен, но не мог насмешек перенести
и сам
стал насмешлив».
Заметила она, что тот с Дашей иногда говорит, ну
и стала беситься, тут уж
и мне, матушка, житья не
стало.
Простились-то они по-дружески, да
и Лиза, провожая его,
стала очень весела
и легкомысленна
и много хохотала.
Уехал он, —
стала очень задумчива, да
и поминать о нем совсем перестала
и мне не давала.
Он
станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться будет о тебе с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом
и главное.
По-настоящему, он первый
и открыл Дашу: он
стал обучать тихого ребенка еще тогда, когда Варвара Петровна о ней
и не думала.
Когда к Даше
стали ходить учителя, то Степан Трофимович оставил с нею свои занятия
и мало-помалу совсем перестал обращать на нее внимание.
Степан Трофимович
стал особенно приготовляться к лекциям,
и наконец они наступили.
Бедный Степан Трофимович сидел один
и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило,
становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду
и в такой неурочный час к нему!
И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм
и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
— А ты мети, пятнадцать раз в день мети! Дрянная у вас зала (когда вышли в залу). Затворите крепче двери, она
станет подслушивать. Непременно надо обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками, что же вы не выбрали? Садитесь
и слушайте. Садитесь же, наконец, прошу вас. Куда же вы? Куда же вы? Куда же вы!
Так называемое у нас имение Степана Трофимовича (душ пятьдесят по старинному счету,
и смежное со Скворешниками) было вовсе не его, а принадлежало первой его супруге, а
стало быть, теперь их сыну, Петру Степановичу Верховенскому.
И вдруг теперь сынок извещал, что приедет сам продать свои владения во что бы ни
стало, а отцу поручал неотлагательно позаботиться о продаже.
Ясное дело, что при благородстве
и бескорыстии Степана Трофимовича ему
стало совестно пред се cher enfant [этим дорогим ребенком (фр.).] (которого он в последний раз видел целых девять лет тому назад, в Петербурге, студентом).
И вот теперь, пробыв за границей года четыре, вдруг появляется опять в своем отечестве
и извещает о скором своем прибытии:
стало быть, ни в чем не обвинен.
Но, странное дело, он не только не любопытствовал
и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам еще прервал меня, когда я
стал было извиняться, что не зашел к нему раньше,
и тотчас же перескочил на другой предмет.
Он
стал говорить о городских новостях, о приезде губернаторши «с новыми разговорами», об образовавшейся уже в клубе оппозиции, о том, что все кричат о новых идеях
и как это ко всем пристало,
и пр.,
и пр.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным
и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался
и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я
стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да
и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
С год тому назад я читал в журнале
статью его, написанную с страшною претензией на самую наивную поэзию,
и при этом на психологию.
Вся
статья эта, довольно длинная
и многоречивая, написана была единственно с целию выставить себя самого.
Вот я
стал спиной; вот я в ужасе
и не в силах оглянуться назад; я жмурю глаза — не правда ли, как это интересно?» Когда я передал мое мнение о
статье Кармазинова Степану Трофимовичу, он со мной согласился.