Неточные совпадения
Дама, закрытая вуалем, сделала едва заметное движение головою, а Дора сначала вспыхнула до самых ушей, но через минуту улыбнулась
и, отворотясь,
стала глядеть из-за плеча сестры на улицу. По легкому, едва заметному движению щеки можно было догадаться, что она смеется.
Князь был богат, знатен
и честолюбив; ему хотелось во что бы то ни
стало породниться с Таврическим,
и княжна Ирина Васильевна была избрана средством для достижения этой цели.
Совершилась пышная свадьба, к которой Ирину Васильевну, как просвещенную девицу, не нужно было нимало склонять, ни приневоливать;
стала княжна Ирина Васильевна называться княгинею Сурскою, а князь Сурский немножко еще выше приподнял свое беломраморное чело
и отращивал розовые ногти на своих длинных тонких пальцах.
Имение князя
стало местом всяческих ужасов; в народе говорили, что все эти утопленники
и удавленники встают по ночам
и бродят по княжьим палатам, стоная о своих душах, погибающих в вечном огне, уготованном самоубийцам.
«Рррбуу», — рычал князь, закусив ковер
и глядя на жену столбенеющими глазами; лицо его из багрового цвета
стало переходить в синий, потом бледно-синий; пенистая слюна остановилась,
и рычание стихло. Смертельный апоплексический удар разом положил конец ударам арапников, свиставших по приказанию скоропостижно умершего князя.
Она не вмешивалась в управление приставленного опекуна, целый ряд лет никуда не выезжала, молилась, старилась, начинала чудить
и год от года все
становилась страннее
и страннее.
Дети росли, княгиня старилась
и стала быстро подаваться к гробу.
Она учила ее верить в верховную опеку промысла; старалась передать ей небольшой запас сухих правил, заменявших для нее самой весь нравственный кодекс; любовалась красотою ее лица, очаровательною грациею
стана, изяществом манер,
и более ничего.
Между сестрами завязалась живая переписка: Аня заочно пристрастилась к Дорушке; та ей взаимно, из своей степной глуши, платила самой горячей любовью. Преобладающим стремлением девочек
стало страстное желание увидаться друг с другом. Княгиня
и слышать не хотела о том, чтобы отпустить шестнадцатилетнюю Аню из Парижа в какую-то глухую степную деревню.
Тут же она взяла из деревни Дорушку, увезла ее в Петербург, открыла очень хорошенький модный магазин
и стала работать.
Анна Михайловна опустилась на диван, на котором года четыре назад сиживала веселая
и доверчивая с этим же князем,
и вспомнилось ей многое,
и стало ей
и горько,
и смешно.
С каждым годом Ульяна Петровна Долинская
становилась все религиознее; постилась все строже, молилась больше; скорбела о людской злобе
и не выходила из церкви или от бедных.
Так
и шли дела, пока состояния, оставленного войтом, доставало на удовлетворение щедрости его невестки; но, наконец, в городе
стали замечать, что Долинские «начали приупадать», а еще немножко —
и семья Долинских уж вовсе не считалась зажиточной.
Весь дом, наполненный
и истинными,
и лукавыми «людьми божьими», спит безмятежным сном, а как только раздается в двенадцать часов первый звук лаврского полиелейного колокола, Нестор с матерью
становятся на колени
и молятся долго, тепло, со слезами молятся «о еже спастися людям
и в разум истинный внити».
Во что бы то ни
стало он хотел быть сильным господином своих поступков
и самым безжалостным образом заставлял свое сердце приносить самые тяжелые жертвы не разуму, а именно решимости выработать в себе волю
и решимость.
Юлочка все это слагала в своем сердце, ненавидела надменных богачей
и кланялась им, унижалась, лизала их руки, лгала матери,
стала низкой, гадкой лгуньей; но очень долго никто не замечал этого,
и даже сама мать, которая учила Юлочку лгать
и притворяться, кажется, не знала, что она из нее делает;
и она только похваливала ее ум
и расторопность.
Долинский начал заниматься с Викторинушкой
и понемногу
становился близким в семействе Азовцовых. Юлия находила его очень удобным для своих планов
и всячески старалась разгадать, как следует за него браться вернее.
Заподозрила Юлия этот порок за Долинским
и стала за ним приглядывать.
Не прошло двух месяцев со дня их первого знакомства, как Долинский
стал находить удовольствие сидеть
и молчать вдвоем с Юлией; еще долее они
стали незаметно высказывать друг другу свои молчаливые размышления
и находить в них стройную гармонию.
С этих пор Долинский
стал серьезно задумываться о Юлочке
и измышлять различные средства, как бы ему вырвать столь достойную девушку из столь тяжелого положения.
—
И нет достойной души, которая исторгла бы этого ангела, — говорила она в другой раз. — Подлые все нынче люди
стали, интересаны.
— От любви… от нежной любви… к… к… арендной
статье, — произнесла она, прерывая свои слова порывами к истерическому смеху,
и, выговорив последнее слово, захохотала.
— Темно совсем; я думаю, скоро должны придти ото всенощной, — проговорила она
и стала листать книжку, с очевидным желанием скрыть от матери
и сестры свою горячую сцену
и придать картине самый спокойный характер.
Одним словом, Долинский
стал женихом
и известил об этом сестру.
А матроске положительно не везло в гостиной: что она ни
станет рассказывать о своих аристократических связях — все выходит каким-то нелепейшим вздором,
и к тому же, в этом же самом разговоре вздумавшая аристократничать матроска, как нарочно, стеариновую свечу назовет стерлиновою, вместо сиропа — суроп, вместо камфина — канхин.
Долинский, в качестве отца двух детей,
стал подвергаться сугубому угнетению
и, наконец, не выдержал
и собрался ехать с письмами жениных благодетелей в Петербург.
Доходил второй месяц знакомству Долинского с Прохоровыми,
и сестры
стали собираться назад в Россию.
Последний день Долинский провел у Прохоровых с самого утра. Вместе пообедав, они сели в несколько опустевшей комнате,
и всем им разом
стало очень невесело.
Он заехал на старую квартиру Прохоровых, чтобы взять оставленные там книги,
и пустые комнаты, которые мела француженка, окончательно его сдавили; ему
стало еще хуже.
Так по-прежнему скучно, тоскливо
и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его, как доказательства, что там, на Руси, у него все-таки есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему
становилось еще грустнее, что он оторван от родины
и, как изгнанник какой-нибудь, не смеет в нее возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.
Mademoiselle Alexandrine тотчас же, очень ловко
и с большим достоинством, удостоила Долинского легкого поклона,
и так произнесла свое bonsoir, monsieur, [Добрый вечер, сударь (франц.).] что Долинский не вообразил себя в Париже только потому, что глаза его в эту минуту остановились на невозможных архитектурных украшениях трех других девушек, очевидно стремившихся, во что бы то ни
стало, не только догнать, но
и далеко превзойти
и хохол,
и чертообразность сетки, всегда столь ненавистной русской швее «француженки».
Девочки боготворили Дарью Михайловну; взрослые мастерицы тоже очень ее любили
и доверяли ей все свои тайны, требующие гораздо большего секрета
и внимания, чем мистерии иной светской дамы, или тайны тех бесплотных нимф, которые «так непорочны, так умны
и так благочестия полны», что как мелкие потоки текут в большую реку, так
и они катятся неуклонно в одну великую тайну: добыть себе во что бы то ни
стало богатого мужа
и роскошно пресыщаться всеми благами жизненного пира, бросая честному труду обглоданную кость
и презрительное снисхождение.
— Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говори. вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать учителей. сбиться с толку
и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать
станут. Я жизни слушаюсь.
Долинский сам чувствовал, что очень досадно, зачем эти люди мешают ему говорить с Дорой, а эти люди являлись к ним довольно редко
и раз от разу посещения их
становились еще реже.
— Ну, какое сравнение разговаривать, например, с ними, или с простодушным Ильею Макаровичем? — спрашивала Дора. — Это — человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: «Дай скворушке кашки!»
И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали. Нечего сказать, хорошо бы
стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее, как люди.
Вырвич
и Шпандорчук пробовали заводить с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько
статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти
статьи очень терпеливо
и сказала...
— Да о тех
и говорить нечего! Кто не умеет
стать сам. того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что том'. нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.
— Если об общем счастии, о мужском
и о женском, то я вовсе не думаю, чтобы женщины
стали счастливее. если мы их завалим работой
и заботой; а мужчина, который, действительно, любит женщину, тот сам охотно возьмет на себя все тяжелейшее.
— Ну, а если вы полюбите
и закон
станет вам поперек дороги?
— Придет, брат, видно, точно, шекспировское время, что мужик
станет наступать на ногу дворянину
и не будет извиняться. Я, разумеется, понимаю дворянина мысли.
— А у моего Шекспира? А у моего Шекспира — вот что: я вот сегодня устала, забила свою голову всякой дрязгой домашней, а прочла «Ричарда»—
и это меня освежило; а прочитай я какую-нибудь вашу
статью или нравоучение в лицах — я бы только разозлилась или еще больше устала.
Если Анна Михайловна, которая любила походить в сумерки по комнате, заводила с Долинским речь о делах, он весь обращался в слух, во внимание,
и Анна Михайловна скоро
стала чувствовать безотчетное влечение о всех своих нуждах
и заботах поговорить с Нестором Игнатьевичем.
Дописал Долинский повесть до конца
и стал выправлять ее
и окончательно приготовлять к печати.
— Да! Решили, что дворника надо было послать; потом
стали уверять меня, что здесь никакого страха нет
и никакого риска нет; потом уж опять, как-то опять
стало выходить, что риск был,
и что потому-то именно не следовало рисковать собой.
— Уж именно!
И что только такое тут говорилось!..
И о развитии,
и о том, что от погибели одного мальчика человечеству не
стало бы ни хуже, ни лучше; что истинное развитие обязывает человека беречь себя для жертв более важных, чем одна какая-нибудь жизнь,
и все такое, что просто… расстроили меня.
Была зима. Святки наступили. Долинскому кто-то подарил семейный билет на маскарады дворянского собрания. Дорушка во что бы то ни
стало хотела быть в этом маскараде, а Анне Михайловне, наоборот, смерть этого не хотелось
и она всячески старалась отговорить Дашу. Для Долинского было все равно: ехать ли в маскарад или просидеть дома.
Дорушка как только вошла в первую залу, тотчас же впилась в какого-то конногвардейца
и исчезла с ним в густой толпе. Анна Михайловна прошлась раза два с Долинским по залам
и стала искать укромного уголка, где бы можно было усесться поспокойнее.
Кончилось благословение
и венчание,
и начался пир. Анна Михайловна пробыла с час
и стала прощаться; Долинский последовал ее примеру. Их удерживали, но они не остались, боясь стеснять своим присутствием гостей жениховых,
и поступили очень основательно. Все-таки Анна Михайловна была хозяйка, все-таки Долинский — барин.
Стали Дорушку лечить, а она
стала разнемогаться
и, наконец, заболела самым серьезным образом.
Наконец,
стало Даше чуть-чуть будто полегче — Анна Михайловна простудилась
и захворала.