Неточные совпадения
Скотинин. Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом
о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь,
спросил только, целы ли ворота?
Правдин. Мой друг! Не
спрашивай о том, что столько ей прискорбно… Ты узнаешь от меня, какие грубости…
Митрофан (тихо матери). Да я не возьму в толк,
о чем
спрашивают.
—
О чем ты, старушка, плачешь? —
спросил бригадир, ласково трепля ее по плечу.
— Не
о том вас
спрашивают, мужняя ли я жена или вдова, а
о том, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не
спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить
о сем не умею!
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было ни
о чем
спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные
о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно да почивает! Что же тут,
спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку,
спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить
о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово
о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно быть справедливым?»
спрашивал он себя.
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы
о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
Но Вронский
спросил, не продается ли картина. Для Михайлова теперь, взволнованного посетителями, речь
о денежном деле была весьма неприятна.
—
О чем вы там злословили? —
спросила Бетси.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам
о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов
спросил его, что его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал...
— Сережа? Что Сережа? — оживляясь вдруг,
спросила Анна, вспомнив в первый paз зa всё утро
о существовании своего сына.
— Со мной? — сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое?
О чем это? —
спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
Не позаботясь даже
о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не
спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить
о подробностях встречи, так как он не
спрашивал ее, а только нахмурившись смотрел на нее.
— Ну, а ты что делал? —
спросила она, глядя ему в глаза, что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему всё рассказать, она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его рассказ
о том, как он провел вечер.
—
О чем у вас нынче речь? —
спрашивал Левин, не переставая улыбаться.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так
о том, что ты
спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
Когда Левин думал
о том, что он такое и для чего он живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал
спрашивать себя об этом, он как будто знал и что он такое и для чего он живет, потому что твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде.
— С Алексеем, — сказала Анна, — я знаю, что вы говорили. Но я хотела
спросить тебя прямо, что ты думаешь обо мне,
о моей жизни?
—
О чем? — испуганно подняв голову, быстро
спросила Кити.
— Нет, нет! Что же ты считаешь
о моем положении, что ты думаешь, что? —
спросила она.
— Но
о чем же я
спрашиваю? — сказал он себе.
— Ты уже совсем кончил
о лесе с Рябининым? —
спросил Левин.
— Вдове, — сказал Вронский, пожимая плечами. — Я не понимаю,
о чем
спрашивать.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел
спросить ее
о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала
о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто
спрашивала только: нужно ли еще петь или довольно?
Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки, рассказал учителю свое предположение
о том, что то, что принесли, должно быть машина. — Как вы думаете? —
спросил он.
—
О чем это: и не хочу думать? —
спросил Левин, входя на террасу.
— Очень рад, — сказал он и
спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль
о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
—
О, нет, папа! — горячо возразила Кити. — Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого хочешь
спроси! Ее и Aline Шталь все знают.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря
о разных пустяках и не будучи в силах
спросить, что хотел.
—
О чем это? —
спросил Степан Аркадьич, выходя из кабинета и обращаясь к жене.
Она
спрашивала его
о здоровьи и занятиях, уговаривала отдохнуть и переехать к ней.
За обедом он поговорил с женой
о московских делах, с насмешливою улыбкой
спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий,
о петербургских служебных и общественных делах.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то
о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он
спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Ей хотелось
спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие
о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
— А ты разве её знал, папа? —
спросила Кити со страхом, замечая зажегшийся огонь насмешки в глазах князя при упоминании
о мадам Шталь.
Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа, в котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в тот сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению. Он
спросил ее
о здоровье и как она провела утро.
Левин хотел сказать брату
о своем намерении жениться и
спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом
о своем решении жениться.
— Я
спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить больше трех дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила
о религии.
—
О, нет! — отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу в кабинет. — Что же ты читаешь теперь? —
спросила она.
― Ну вот, подите сюда, совершенные дети, ― сказал он входившим красавцам мальчикам, которые, поклонившись Левину, подошли к отцу, очевидно желая
о чем-то
спросить его.
Он не
спрашивал меня
о значении всего этого, но он хотел
спросить, и я не мог выдержать этого взгляда.
Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата и что он, только делая ему уступку,
спросил его об этом, и потому ответил только
о продаже пшеницы и деньгах.
Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо всё отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и
спросил,
о чем говорили, и ему не ответили.
Он удивлялся ее знанию, памяти и сначала, сомневаясь, желал подтверждения; и она находила в книгах то,
о чем он
спрашивал, и показывала ему.