Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. —
В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше
не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать?
Не переменит ли образа своей
жизни и где будет каждое утро сидеть с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
Любовь женщины она представляла себе
не иначе, как чувством,
в основании которого должно было лежать самоотвержение,
жизнь в обществе — мучением, общественный суд — вздором, на который
не стоит обращать внимания.
— Мне еще
в первый раз приходится жить
в уездном городе, и я совсем
не знаю провинциальной
жизни, — сказал он.
— Я моего мнения за авторитет и
не выдаю, — начал он, — и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к
жизни нашей ближе, поучают больше
в форме сатирической повести — это
в своем роде хорошо.
—
Не все, мать, хлопотать о полезном; позаботимся и о приятном.
В жизни надо мешать utile cum dulce. [полезное с приятным (лат.).]
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила
в себе и всю бы
жизнь свою принесла
в жертву мужу, человеку, который никогда ее
не любил, никогда
не хотел и
не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться
в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть
не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать
в жизни, видно, надобно
не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я
не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство,
в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
— Вы
не можете говорить, что у вас нет ничего
в жизни! — говорила она вполголоса.
—
Не знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы
в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье
в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
— Стало быть, вы только
не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше.
В литературе, как и
в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться
в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
И я вот, по моей кочующей
жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться
в качестве русского путешественника, и, признаюсь,
в каждом из них замечал что-то особенное,
не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того,
не говоря об уме (дурака писателя и артиста я
не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
После обеда перешли
в щегольски убранный кабинет, пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать
не хотела. Полина, как при всех трудных случаях
жизни, сказала об этом князю.
Никогда еще
в жизнь свою
не старалась она одеться так к лицу, как
в этот раз.
— Отчего это Полина
не вздумает подарить мне на память любви колечко, которое лежит у ней
в шкапу
в кабинете; солитер с крупную горошину; за него решительно можно помнить всю
жизнь всякую женщину, хоть бы у ней
не было даже ни одного ребра.
Автор берет смелость заверить читателя, что
в настоящую минуту
в душе его героя жили две любви, чего, как известно, никаким образом
не допускается
в романах, но
в жизни — боже мой! — встречается на каждом шагу.
Но герой мой, объявивший княжне, что
не боится, говорил неправду: он
в жизнь свою
не езжал верхом и
в настоящую минуту, взглянув на лоснящуюся шерсть своего коня, на его скрученную мундштуком шею и заметив на удилах у него пену, обмер от страха.
— Смысл повести моей повторяется
в жизни на каждом, видно, шагу, — проговорил, наконец, Калинович, начинавший окончательно выходить из себя; но княжна как будто
не слыхала его.
— Вы, однако, князь,
в вашей семейной
жизни не обеднели, а еще разбогатели, — заметил Калинович.
— Я
не так избалован
жизнью, князь, — возразил Калинович, — и
не так требователен: для меня будет достаточно, если я, переселясь
в Петербург, найду там хоть мало-мальски безбедное существование.
— Очень вам благодарен, князь, — возразил Калинович, — но из ваших слов можно вывести странное заключение, что литература должна составить мое несчастье, а
не успех
в жизни.
Калинович обрадовался. Немногого
в жизни желал он так, как желал
в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и
в порыве гнева сказала ему, что после этого она
не хочет быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе
не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
«Мила еще, видно, и исполнена таинственных страхов
жизнь для этих людей, а я уж
в суеверы
не гожусь, чертей и ада
не страшусь и с удовольствием теперь попал бы под нож какому-нибудь дорожному удальцу, чтоб избавиться, наконец, от этих адских мук», — подумал он и на последней мысли окончательно заснул.
При этих словах Калиновичу невольно вспомнилась Настенька, обреченная жить
в глуши и во всю
жизнь, может быть,
не увидающая ни балов, ни театров. Ему стало невыносимо жаль бедной девушки, так что он задумался и замолчал.
Проводить время с Амальхенами было вовсе для моего героя
не обычным делом
в жизни: на другой день он пробирался с Гороховой улицы
в свой номер каким-то опозоренным и расстроенным… Возвратившись домой, он тотчас же разделся и бросился на постель.
Начальник губернии или там председатель какой-нибудь другого ведомства узнает вас, и так как
не все же они кончают
в провинции свою службу, но, большею частью, переходят сюда, он вас переводит с собой, как чиновника, ему известного и полезного, а вы
в свою очередь являетесь уж человеком опытным и
в жизни и
в службе.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и
не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже
в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую
жизнь работают
в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и
в Лондоне; а мы
не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать
в провинции для видимой общей пользы!
Зная, например, очень хорошо, что
в деятельности их нет ничего плодотворного, живого, потому что она или скользит поверх
жизни, или гнет, ломает ее, они,
в то же время, великолепнейшим образом драпируются
в свою официальную тогу и кутают под нее свою внутреннюю пустоту, думая, что никто этого даже и
не подозревает.
Я очень хорошо понял, что хоть люблю девушку, насколько способен только любить, но
в то же время интересы литературные, общественные и, наконец, собственное честолюбие и даже более грубые, эгоистические потребности — все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и взять для нравственного продовольствия на всю
жизнь одно только чувство любви, которое далеко
не наполняет всей моей души… каким образом?
Я
не рожден для счастия семейной
жизни в бедной доле.
— И я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на свете? Лучше уж руки на себя наложить, — и только бог еще, видно,
не хотел совершенной моей погибели и внушил мне мысль и желание причаститься… Отговела я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму — помнишь? — настоятель
в монастыре: все ему рассказала, как ты меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя
жизни!
Самые искренние его приятели
в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен
в девушку, которой за него
не выдали, потом был
в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня
в жизни его
не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому
не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим
в истинно романтическом положении.
Он знал, что как ни глубоко и ни сильно оскорбил его Зыков, но это был единственный человек
в Петербурге, который принял бы
в нем человеческое участие и, по своему влиянию, приспособил бы его к литературе, если уж
в ней остался последний ресурс для
жизни; но теперь никого и ничего
не стало…
Вы, молодое поколение, еще
не вполне искусившееся
в жизни, но уж очень хорошо понимающее всю чарующую прелесть денег, неужели у вас повернется язык произнести над моим героем свое «виновен»?
— Меня, собственно, Михайло Сергеич,
не то убивает, — возразила она, — я знаю, что отец уж пожил… Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним
в этой
жизни… точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и
не случилось, что думала и чего желала.
— Знаю, что нет, — произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: — Тогда
в этой ужасной
жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь…
не знаю… Страшно надевать новые оковы, и для чего?
— Хорошо-то хорошо, — произнес князь
в раздумье, — но дело
в том, — продолжал он, чмокнув, — что тут я рискнул таким источником, из которого мог бы черпать всю
жизнь: а тут мирись на пятидесяти тысчонках! Как быть!
Не могу; такой уж характер: что заберется
в голову, клином
не вышибешь.
— Нет, умирают! — воскликнул Калинович. — Вы
не можете этого понимать. Ваши княжны действительно
не умрут, но
в других сословиях, слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя
жизни, потому только, что я
не писал к ней.
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою князь. —
В романах я действительно читал об этаких случаях, но
в жизни, признаюсь,
не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот
в чем дело!
Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо
жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала тоже свое: въявь уж видели, что и
в этаком высоком звании женщины
не теряют своих слабостей.
Портреты генерала, чтоб
не терзали они очей ее, словно дрова, велел
в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор залег им
в сердце и до конца их
жизни там жил и командовал.
Жму, наконец, с полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и сердца блестящей фрейлины, тогда как сердце твое рвется
в маленькую квартирку на Пески, где живет она, сокровище твоей
жизни, хотя ты
не смеешь и подумать украсить когда-нибудь ее скромное имя своим благородным гербом.
Палец об палец он, верно,
не ударил, чтоб провести
в жизни хоть одну свою сентенцию, а только, как бескрылая чайка, преспокойно сидит на теплом песчаном бережку и с грустью покачивает головой, когда у ней перед носом борются и разрушаются на волнах корабли.
И неужели они
не знают, что
в жизни, для того чтоб сделать хоть одно какое-нибудь доброе дело, надобно совершить прежде тысячу подлостей?
— Ни лета одного, — начал он, указывая на старика-генерала, — ни расстояния для другого, — продолжал, указав на предводителя, — ничто
не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута
не может продолжиться всю
жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя
в лоно свое.
Уединенно пришлось ей сидеть
в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось
в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно
не рядится,
не хочет жить
в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она
в этой семейной
жизни — никто этого
не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я
в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь
не желаю»; и точно: кабы
не это, так уж действительно какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно:
не острамит,
не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так что он
не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
— Одно, что остается, — начал он медленным тоном, — напиши ты баронессе письмо, расскажи ей всю твою ужасную домашнюю
жизнь и объясни, что господин этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим родным и что я сделался первой его жертвой… Заступились бы там за меня…
Не только что человека, собаки, я думаю,
не следует оставлять
в безответственной власти озлобленного и пристрастного тирана. Где ж тут справедливость и правосудие?..
В первый еще раз на театральных подмостках стояла перед ними
не актриса, а женщина, с такой правдой страдающая, что, пожалуй,
не встретишь того и
в жизни, где, как известно, очень много притворщиц.
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было
не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви
в мелких служебных хлопотах и дрязгах,
в ненавистных для души поклонах,
в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту
жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь
не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь
в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше
не пойдет! Ему легко жить на свете, потому что он тряпка, без крови, без сердца, с одним только умом!..