Неточные совпадения
— Еще бы не правда!.. — воскликнула дама. — Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и
все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: «Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе
ничего не подарит?»
Конечно,
ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне
все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
— Но кто ж его возьмет без меня? — возразил Бегушев. — У него вот пять человек ребятишек; он с супругой занимает у меня четыре комнаты… наконец, я ему говорю: «Не делай
ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя есть!» Ничуть не бывало —
все хочет делать сам… глупо… лениво… бестолково!
(Янсутский в самом деле двинул рукой и сжал даже пальцы в кулак), то в ней уже не осталось
ничего кислорода: он
весь поглощен углеродом крови, а чтобы освободить снова углерод, нужна работа солнца; значит, моя работа есть результат работы солнца или, точнее сказать: это есть тоже работа солнца, перешедшая через известные там степени!..
— Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать… Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно видела и мотовство, и прочее
все… Она цеплялась за
все и употребляла
все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но
ничто не помогло.
Настоящая минута для него была именно одною из таких минут; из
всего вчерашнего дня, вечера и ночи Грохов только и помнил две голые женские ноги, и больше
ничего!
Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней
ничего не было лишнего, а если что и было, так
все очень красивое и, вероятно, очень дорогое.
— Не позволят-с! — продолжал Хмурин. — Потребуют — то прежде устрой, другое, где лапу запускать удобнее; а я — согрешил, грешный, — смолоду не привык по чужой дудке плясать, так и не делаю
ничего!.. Словом, стена каменная кругом
всего поставлена, а кто ее разобьет?.. Разве гром небесный!
— Вина теперь, господа, не угодно ли? — воскликнул вслед за тем Янсутский, показывая на бутылки с золотыми ярлыками. — Это мадера мальвуази. Для ухи
ничего не может быть лучше… правда? — спросил он
всех.
— Что вам?.. Что значит этот убыток —
все равно что
ничего!
— Ну, как-с
ничего!
Все деньги тоже, — продолжал Хмурин.
Янсутский затем принялся неотступно угощать своих гостей ликерами и вином. Сам он, по случаю хлопот своих и беспокойства,
ничего почти не ел, но только пил, и поэтому заметно охмелел; в этом виде он был еще отвратительнее и
все лез к Тюменеву и подлизывался к нему.
— Чего-с? — отозвался тот, как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и
все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и
ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа.
— Но главное, — возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, — на обеде у Янсутского
ничего такого не было, что бы могло женщину шокировать!..
Все было очень прилично!
— Да, ну прекрасно, — продолжала Домна Осиповна, окончательно овладевшая собой. — Я вот, подумать страшно, на какую ужасную жизнь себя обреку… может быть,
всем здоровьем моим пожертвую тут; а муж, получив наследство, вдруг раскапризничается, опять предложит мне жить отдельно, не вознаградив меня
ничем.
— Ветреность и глупость наша! — подхватил граф. — И это бы еще
ничего… Конечно, это — священные воспоминания, которые приятно сохранять каждому!.. Но мы надурили больше того: мы растратили и промотали
все наше состояние.
— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу
всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества;
все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что у него своего теперь
ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
— Это
ничего,
все устроится! — полувоскликнула Домна Осиповна. — Люби только меня, а я тебя безумно, страстно люблю! Приедешь завтра?..
—
Всем: ты
всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное… А что же я творил
всю жизнь? —
Ничего!!.
— Печатное — да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком —
ничего!.. Пыль… прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее
всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.
— Прежде
всего — наше бестолковое образование: мы
все знаем и
ничего не знаем; потом непривычка к правильному, постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того — всюду и во
всем слепое подражание; а главное — сытый желудок и громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в результате явим, — как я, например, — пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.
— По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, — начал он. — Ты
ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! — и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. — Неужели всякий человек непременно обязан служить
всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум — трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы — ветреники!
— Я никогда не думаю, что будет там, — объяснила с своей стороны Домна Осиповна, — скорее
всего, что
ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.
— Я забочусь потому, что муж мне — я уж вам это говорила — дал
все: положение в свете и возможность существовать, а другие —
ничего!
— О, нет, нет, это еще не
все!.. Я, как писала вам, пригласила вас по двум делам, за которые и заплачу вам с удовольствием две тысячи рублей, если только вы устроите их в мою пользу, — а если нет, так
ничего!.. Дед умирает и оставляет мужу
все наследство, то как же мне от мужа получить пятьсот тысяч?
— Будешь уверять во
всем, как нужда заставит, — сказала невеселым голосом Домна Осиповна. — Мы, женщины, такие несчастные существа, что нам
ничего не позволяют делать, и, если мы хлопочем немножко сами о себе, нас называют прозаичными, бессердечными, а если очень понадеемся на мужчин, нами тяготятся!
— Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что
все это кончится
ничем, пустяками! — сказал ей Бегушев.
— Вначале очень, а теперь нет. Отлично отлынивает; у него
все дела вот как переплетены были с делами Хмурина!.. — говорил граф и при этом пальцы одной руки вложил между пальцами другой. — Но по делу выходит, что
ничего, никакой связи не было.
Я жертвовал для нее
всеми приличиями, деньгами, временем, хлопотал о ее негодяе-родителе… она
ничего этого не оценила и предпочла мне — кого же?..
Бегушев, сверх обыкновения
ничего почти не евший, исподлобья, но беспрерывно взглядывал на Домну Осиповну. Она тоже
ничего не кушала и только прихлебывала несколько раз вина из рюмки. Болтовню Янсутского, который перешел уж на неблагопристойные анекдоты, она не слушала и очень часто обращалась с разговорам к сидевшему рядом с ней доктору. Хоть слова ее, почти
все долетавшие до Бегушева, были совершенно пустые, но ему и то не понравилось.
При
всем этом разговоре доктор на лице своем не выражал
ничего; он даже встал из-за стола и направился к Бегушеву.
Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него
вся кровь бросилась в голову: ему
все сделалось понятно и
ничего не оставалось в сомнении.
Яков Иванович вскоре явился. Это был известный нам письмоводитель Грохова, повышенный им в помощники. Яков Иванович вел образ жизни лучше своего патрона и был теперь в новой триковой паре, напомаженный, причесанный: по мере того, как Грохов прибавлял ему жалованье, Яков Иванович
все меньше и меньше загуливал и, уже два года быв женат, совершенно почти
ничего не пил.
— Ваше превосходительство, — заговорила она, рыдая, — вы изволили мне сказать, что
все заплатите, а мне
ничего не заплатили и даму эту увезли.
— А если грудь, так
ничего, — воскликнула старушка. — Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! — начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но
все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.