Неточные совпадения
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из
ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
В самой же комнате было
всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и
ничем не покрытый.
Он напрягал
все усилия, чтобы
все сообразить и
ничего не забыть; а сердце
все билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело.
«От этого
ничего не узнаешь, потому что ему
все равно», — подумал Раскольников.
Но вот его комната.
Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча
все эти вещи в этой дыре?
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты
всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что
ничего мне не надо, слышишь, совсем
ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил
всего часов шесть. Где и как шел обратно,
ничего он этого не помнил. Раздевшись и
весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Ну, да
все это вздор, а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и
ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли?
Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да
ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Слышамши
все это, мы тогда никому
ничего не открыли, — это Душкин говорит, — а про убийство
все, что могли, разузнали и воротились домой
всё в том же нашем сумлении.
—
Ничего!.. — едва слышно отвечал Раскольников, опускаясь опять на подушку и опять отворачиваясь к стене.
Все помолчали немного.
— Гонорарий!
Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. —
Ничего, добреющий мальчик,
ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь не назло, «а по
всей то есь любови, играючи», говорю, вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
—
Ничего! — в сердцах отвечал Заметов, —
все вздор!
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на
все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. —
Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Но
ничто не отозвалось ниоткуда;
все было глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного…
Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось,
ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем
всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
— Он Лидочку больше
всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка
ничего не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
Только
ничего, вздор,
все хорошо.
«Конечно, — пробормотал он про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, — конечно,
всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда… а стало быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и не просить извинения, и
ничего не говорить, и… и уж, конечно, теперь
все погибло!»
Всё ему некогда,
всё ему мешают, а сам лежит,
ничего не делает.
Да и
ничего я не понимаю, какой там пьяница умер, и какая там дочь, и каким образом мог он отдать этой дочери
все последние деньги… которые…
Я тебе книжки ихние покажу:
все у них потому, что «среда заела», — и
ничего больше!
Ни невесты,
ничего не бывало:
все мираж!
Да ведь предположите только, что и я человек есмь et nihil humanum [и
ничто человеческое (лат.).]… одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда
все самым естественным образом объясняется.
То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого:
все это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и
ничего другого и обнаружить оно не могло…
— Сперва сказал, что не передам тебе
ничего. Тогда он объявил, что будет сам,
всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к тебе была блажью и что он теперь
ничего к тебе не чувствует… Он не хочет, чтобы ты вышла за Лужина… Вообще же говорил сбивчиво.
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы
ничего,
ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во
всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это
все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще
ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я!
Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
Но
ничего подобного не было: он видел только одни канцелярские, мелко-озабоченные лица, потом еще каких-то людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же на
все четыре стороны.
Выходило, что или тот человек еще
ничего не донес, или… или просто он
ничего тоже не знает и сам, своими глазами,
ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть,
все это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его.
— Лжешь,
ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я
все понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
И много попрекал; а донес я ему обо
всем и говорил, что с моих вчерашних слов
ничего вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали.
— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это
все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что
ничего не поняла! И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне только протест и был нужен, да и сама по себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
Все от среды, а сам человек есть
ничто.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось,
ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со
всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, — казалось,
вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.
— Да вы рехнулись иль нет, молокосос? — взвизгнул Лужин, — она здесь сама перед вами, налицо, — она сама здесь, сейчас, при
всех подтвердила, что, кроме десяти рублей,
ничего от меня не получала. Каким же образом мог я ей передать после этого?
Всех глупее стояла Амалия Ивановна, разинув рот и ровно
ничего не смысля.
—
Ничего, Соня. Не пугайся… Вздор! Право, если рассудить, — вздор, — бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. — Зачем только тебя-то я пришел мучить? — прибавил он вдруг, смотря на нее. — Право. Зачем? Я
все задаю себе этот вопрос, Соня…
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей
ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь
все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе?
Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься
вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
— Милостивый государь, милостивый государь, вы
ничего не знаете! — кричала Катерина Ивановна, — мы на Невский пойдем, — Соня, Соня! да где ж она? Тоже плачет! Да что с вами со
всеми!.. Коля, Леня, куда вы? — вскрикнула она вдруг в испуге, — о, глупые дети! Коля, Леня, да куда ж они!..
— Слушай, — начал он решительно, — мне там черт с вами со
всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что
ничего не могу понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать.
Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать
ничего не хочет: «Если он, говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как не мать?» Пришли мы сюда
все, потому не бросать же нам ее одну.
Смех-то, смех-то ваш, как вошли тогда, помните, ведь вот точно сквозь стекло я
все тогда угадал, а не жди я вас таким особенным образом, и в смехе вашем
ничего бы не заметил.
Всю эту психологию мы совсем уничтожим,
все подозрения на вас в
ничто обращу, так что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по совести, оно помрачение и есть.
Ушли
все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит
всю жизнь, всякую минуту своей жизни,
всем,
всем пожертвует, а за
все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «
ничего,
ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
— Из
всех ваших полупьяных рассказов, — резко отрезал Раскольников, — я заключил положительно, что вы не только не оставили ваших подлейших замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь ими заняты. Мне известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то письмо. Вам
все время не сиделось на месте… Вы, положим, могли откопать по дороге какую-нибудь жену; но это
ничего не значит. Я желаю удостовериться лично…
Я очаровал эту даму, внеся ей деньги за
всех трех птенцов Катерины Ивановны, кроме того и на заведения пожертвовал еще денег; наконец, рассказал ей историю Софьи Семеновны, даже со
всеми онерами,
ничего не скрывая.
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после
всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и понял из того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и
ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
—
Ничего вы не могли слышать, врете вы
все!