Неточные совпадения
Правда, в женщинах я
ничего не знаю, да и знать не хочу, потому что
всю жизнь буду плевать и дал слово.
В этом я убежден, несмотря на то что
ничего не знаю, и если бы было противное, то надо бы было разом низвести
всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе; может быть, этого очень многим хотелось бы.
Что отец — это бы еще
ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем
все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю
все, но не знаю
ничего хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Я там
ничего не говорю: конечно,
все это святыня и
все может случиться…
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет
весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы
ничего не ответил, потому что
все у меня заволоклось.
— Нет, это не так надо ставить, — начал, очевидно возобновляя давешний спор, учитель с черными бакенами, горячившийся больше
всех, — про математические доказательства я
ничего не говорю, но это идея, которой я готов верить и без математических доказательств…
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг
ничего не останется, так что я стану похож на
всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Я выпалил
все это нервно и злобно, порвав
все веревки. Я знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно
ничего не говорили, а
все слушали. Я
все продолжал обращаться к учителю...
— Я сам знаю, что я, может быть, сброд
всех самолюбий и больше
ничего, — начал я, — но не прошу прощения.
Затем произошло одно странное обстоятельство: болезненная падчерица Катерины Николавны, по-видимому, влюбилась в Версилова, или чем-то в нем поразилась, или воспламенилась его речью, или уж я этого
ничего не знаю; но известно, что Версилов одно время
все почти дни проводил около этой девушки.
Ничего нет омерзительнее роли, когда сироты, незаконнорожденные,
все эти выброшенные и вообще
вся эта дрянь, к которым я нисколько вот-таки не имею жалости, вдруг торжественно воздвигаются перед публикой и начинают жалобно, но наставительно завывать: «Вот, дескать, как поступили с нами!» Я бы сек этих сирот.
На какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно зная за собой, что
ничего не сумею рассказать умно и толково и что мне
всего выгоднее молчать?
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы
ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное.
Все религии и
все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки;
все равно, главным правилом будет у меня — не рисковать
ничем, и второе — непременно в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.
«А наконец, пусть я не достигну
ничего, пусть расчет неверен, пусть лопну и провалюсь,
все равно — я иду.
Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело. Пусть знают, что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей «идеи»,
ничего байроновского — ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности,
ничего,
ничего. Одним словом, романтическая дама, если бы ей попались мои записки, тотчас повесила бы нос.
Вся цель моей «идеи» — уединение.
К тому же и не находил
ничего в обществе людей, как ни старался, а я старался; по крайней мере
все мои однолетки,
все мои товарищи,
все до одного, оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единого исключения.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как
все.
Вся прелесть «идеи» исчезнет,
вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин
ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.
И не половину бы отдал, потому что тогда вышла бы одна пошлость: я стал бы только вдвое беднее и больше
ничего; но именно
все,
все до копейки, потому что, став нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда!
Любил я тоже, что в лице ее вовсе не было
ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за
ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что
все по-прежнему хорошо.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно,
все это была случайность: он
ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он
все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
—
Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего лица у меня в сердце на
всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо
всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому что
ничего еще я этого не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что был так еще тогда глуп, что не мог понять, как я
всем им неровня.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет
ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже
все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это
все, что ты намерен был открыть или сообщить, и
ничего больше у тебя не было?
Представь себе, мне вообразилось, что он меня боится, то есть моего крепостного права, и, помню, я
всеми силами старался его ободрить; я его уговаривал,
ничего не опасаясь, высказать
все его желания, и даже со всевозможною критикой.
Вообще они, когда
ничего не говорят —
всего хуже, а это был мрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая в кабинет, но ужасно даже боялся: в этой среде есть характеры, и ужасно много, которые заключают в себе, так сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишься пуще побоев.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно
ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это
все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше
всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам
ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Про это я
ничего не знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со
всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
— В этой истории, кроме
всех этих интриг, которых я не берусь разбирать, собственно роль Версилова не имела в себе
ничего особенно предосудительного, — заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело со мной говорить, но он только не показывал вида.
Действительно, Васин, при
всем своем уме, может быть,
ничего не смыслил в женщинах, так что целый цикл идей и явлений оставался ему неизвестен.
Не стану описывать
всей этой остальной ночи, хлопот, а потом и официальных визитов; вплоть до рассвета я буквально дрожал мелкою дрожью и считал обязанностью не ложиться, хотя, впрочем,
ничего не делал.
Кроме того, есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго
всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и большого горя, и постоянного по мелочам и которых
ничем уже не удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа не забудут ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с людьми.
— Господин Стебельков, — ввязался я вдруг, — причиной
всему. Не было бы его,
ничего бы не вышло; он подлил масла в огонь.
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он
все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), — да это так ведь и бывает всегда, почти со
всеми, и первым даже делом; только в этом никто не признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого
ничего не будет.
Между тем про них
все говорили, что они нищие, что у них ровно
ничего.
Я даже
ничего о матери и о Лизе не говорил и… ну и, наконец, о себе самом, о
всей моей истории.
Из всеобщей политики и из социальных вопросов я почти
ничего не мог из него извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей «идеи»,
всего более меня и тревожили.
Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим
все те, которые никогда не имели акций, да и вообще
ничего не имели, то есть
все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении…
— Ах, Боже мой, да ты не торопись: это
все не так скоро. Вообще же,
ничего не делать
всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем не участвовал.
— Слушайте,
ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я
всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь
ничем и
все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю
все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда
ничего не говорил и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и
ничего мне это не стоило, потому что я
все еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии.
—
Ничего я не понимаю, потому что
все это так отвлеченно; и вот черта: ужасно как вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это — эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что
все эти спасительные заранее советы —
все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром
ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и
все тебя разлюбят.
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]… Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни
все до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты
ничего не заметил?
— О нет, нет, нет,
ничего,
ничего! Это было, но было не то; свидание, но не для того, и я это прежде
всего заявляю, чтоб не быть подлецом, было, но…
— Э-э, мне
все равно, решительно
ничего не докажете! Преимущественно ума не докажете!