Неточные совпадения
— Это вздор-с вы говорите! — забормотал он. — Я
знаю и исполняю правила масонов не хуже вашего! Я не болтун, но перед государем
моим я счел бы себя за подлеца говорить неправду или даже скрывать что-нибудь от него.
— Вы далеко не все слышали, далеко, что я, например,
знаю про этих господ, сталкиваясь с ними, по
моему положению, на каждом шагу, — подзадоривал его еще более губернский предводитель.
— Крикун же вы! — заметил он. — И чего же вы будете еще требовать от Петербурга, — я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов
моей ревизии, которых пока никто и не
знает, ни даже я сам.
— Но я, ваше преосвященство, говоря откровенно, даже не
знаю хорошенько, в чем и сама-то христовщина состоит, а между тем бы интересно было это для меня, — извините
моей глупой любознательности.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был
знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по
моим летам, ни по
моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
—
Знаю, что не ничтожен, но мне-то он не по
моему душевному настроению, — ответил тот с тоской в голосе.
— А где
мой племянник Ченцов, — не
знаете ли вы?
Отец
мой, бедный помещик, отдал было меня в гимназию; но я,
знаете, был этакий деревенский дуботол…
— Окулисты говорят, что телесного повреждения в
моих глазах нет — и что это суть нервные припадки; но я прежде бы желал
знать, что такое, собственно, нервы?..
— Вы-то пуще скудны разумом! — снова воскликнул Егор Егорыч. — А
знаете ли, какой в обществе ходит старый об вас анекдот, что когда вы побывали у Аракчеева, так он, когда вы ушли, сказал: «О, если бы к уму этого человека прибавить
мою волю, такой человек много бы сделал».
— Да, он был когда-то и
мой!.. — проговорил тем же суховатым тоном князь. — Но я всех этих господ давным-давно потерял из виду, и что они теперь делали, разве я
знаю?
— Да, я это
знаю, — продолжала та, — и говорю только, что эти цифры были роковые для меня в
моей жизни.
— Близко я его
узнала недавно, — отвечала gnadige Frau, — но много слышала о нем от мужа
моего, Сверстова, с которым Егор Егорыч лет двадцать дружен.
Приятель
мой Милорадович некогда передавал мне, что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны, то старику-отцу его это очень не понравилось, и он прислал сыну строгое письмо с такого рода укором, что бог
знает, у кого ты и где бываешь…
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог
знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше
моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— Поняла… — сказала было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: — Я, конечно, сочту за счастие быть женой Егора Егорыча и всю
мою жизнь посвятить ему, но как мамаша, — я не
знаю, — даст ли она согласие; она уже останется совершенно одна, если я выйду замуж.
— Собственное
мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из людей бедных и
знаю, что образование нам необходимее даже, чем богатым людям, и если на
мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и за то меня вознаградит.
— Почтеннейший господин Урбанович, — заговорил Аггей Никитич, — вы мне сказали такое радостное известие, что я не
знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею себя считать другом Егора Егорыча, то прямо говорю, что он
мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать… Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..
— Это уж
мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о том, как я должен ехать?.. Не отпуска же мне испрашивать?.. И черт его
знает, когда он еще придет ко мне!..
—
Знаю и понимаю! — воскликнул Егор Егорыч. — И неужели вы думаете, что я вас захочу подвести под преследование?.. Чтобы отвратить это, я и изобретаю всякого рода таинственность и замаскированность, хотя скрытность в масонстве мне по
моему характеру всегда была противна, но что делать?.. И Христос совершал тайную вечерю!
— Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, — начал он, — но, считая себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно будто бы
знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по робости
моей сделал и что я готов с полным
моим удовольствием исполнить всегда, что следует…
— А вы, отец Василий, и муж
мой знаете уж эту тайну? — спросила наивно Сусанна Николаевна.
— Юнг бесспорно великий поэт, — рассуждал отец Василий, — но он никак не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая многократно
мое собственное сердце и
зная по исповеди сердца многих других людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь странички вам сладостно!
— Позвольте, позвольте! — остановил Егора Егорыча отец Василий. — Вас, вашего племянника и его мать, вашу сестрицу, я
знаю давно, с Москвы еще, и
знаю хорошо… Сестрица ваша, скажу это при всем
моем уважении к ней, умела только любить сына и желала баловать его.
— Это я
знаю хорошо-с, — ответил ему Тулузов, — но вы извольте принять в расчет, что я вношу эту сумму исключительно на учреждение дворянского пансиона. Надеюсь, что господа дворяне поймут, для чьей пользы я это делаю, и оценят
мой поступок.
— Нет-с, не гонку, — принялся объяснять Янгуржеев, — но Феодосий Гаврилыч, как, может быть, вам небезызвестно, агроном и любит охранять не травы, нам полезные, а насекомых, кои вредны травам; это я
знаю давно, и вот раз, когда на вербном воскресеньи мы купили вместе вот эти самые злополучные шарики, в которые теперь играли, Феодосий Гаврилыч приехал ко мне обедать, и вижу я, что он все ходит и посматривает на окна, где еще с осени лежало множество нападавших мух, и потом вдруг стал меня уверять, что в мае месяце мухи все оживут, а я, по простоте
моей, уверяю, что нет.
— Ну, так
знайте же, я люблю, и люблю очень
моего старого мужа!
— Я невежда в отношении Гегеля… С Фихте [Фихте Иоганн-Готлиб (1762—1814) — немецкий философ и публицист.] и Шеллингом [Шеллинг Фридрих-Вильгельм (1775—1854) — немецкий философ, оказавший заметное влияние на развитие русской философской мысли, особенно в 20-е годы.] я знаком немного и уважаю их, хотя я сам весь, по существу
моему, мистик; но
знать, говорят, все полезно… Скажите, в чем состоит сущность учения Гегеля: продолжатель ли он своих предшественников или начинатель чего-нибудь нового?..
Затем все главные события
моего романа позамолкли на некоторое время, кроме разве того, что Английский клуб, к великому своему неудовольствию, окончательно
узнал, что Тулузов мало что представлен в действительные статские советники, но уже и произведен в сей чин, что потом он давал обед на весь официальный и откупщицкий мир, и что за этим обедом только что птичьего молока не было; далее, что на балу генерал-губернатора Екатерина Петровна была одета богаче всех и что сам хозяин прошел с нею полонез; последнее обстоятельство если не рассердило серьезно настоящих аристократических дам, то по крайней мере рассмешило их.
— Однако донос не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого — все очень хорошо
знают — ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это
знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому. Муж
мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас, не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
— Да, это бывает, но обыкновенно ошибаются в характере человека, но чтобы не
знать, кто он по происхождению своему, — это невозможно! Я готова поклясться, что муж
мой не беглый, — он слишком для того умный и образованный человек.
— Мне говорил это прежде отец
мой, который, вы
знаете, какой правдивый и осторожный человек был; потом говорил и муж
мой! — объяснила Екатерина Петровна, все это, неизвестно для чего, выдумав от себя: о месте родины Тулузова ни он сам, ни Петр Григорьич никогда ей ничего не говорили.
— Это можно устранить: я тебе надиктую, что они должны будут говорить, а ты им это вдолби, и пусть они стоят на одном, что
знали отца
моего и мать.
— Могу-с! — отвечал с окончательною уже величавостью Василий Иваныч. — Я представлю вам свидетелей, которые
знали меня в детстве,
знали отца
моего, Тулузова.
— Может быть, — не отвергнула Сусанна Николаевна, — но я тоже
знаю, чего это будет стоить ему… Кроме того, мне
моя собственная совесть никогда не позволит до такой степени сделаться порочною, как желает того Углаков.
— Я
знаю, что я прекрасно говорил, — произнес отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему относиться скептически), — но это происходило в силу того закона, что
мой разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо другому.
—
Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь не исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я не страшусь смерти; но ее боится
мой архей и заставляет меня даже вскрикивать от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее тряхнет в
моей колымажке, в которой я езжу по приходу.
— Pardon, madame, что я вас беспокою… — заговорил он и, тут же увидав камер-юнкера и наскоро проговорив ему: — Здравствуй! — снова обратился к Екатерине Петровне: — У меня есть к вам, madame Тулузова, большая просьба: я вчера только возвратился в Москву и ищу одних
моих знакомых, — vous les connaissez [вы их
знаете (франц.).], — Марфины?..
— Ах, как я счастлив! Где они, скажите?.. Я сегодня заезжал к ним на квартиру, но там их я не нашел и никого, чтобы добиться, куда они уехали; потом заехал к одной
моей знакомой сенаторше, Аграфене Васильевне, и та мне сказала, что она не
знает даже об отъезде Марфиных.
— Откуп, конечно, готов бы был платить, — отвечала с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, — но муж
мой — я не
знаю как его назвать — в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он говорит: «Царь назначил мне жалованье, то я и должен только получать».
— Да он и не
узнает о том! — возразила откупщица. — Это только будет известно Теофилу Терентьичу (имя откупщика), мне и вам, и мы вас просим об одном: растолковать Аггею Никитичу, что нельзя же так поступать, как он поступает с Василием Ивановичем Тулузовым; согласитесь: генерал, откупщик стольких губерний, посажен им в острог, и это, по словам мужа
моего, может кончиться очень дурно для Аггея Никитича.
— О-то, боже
мой, я же вас
знаю! — воскликнула аптекарша. — Но скажите, неужели ваш город всегда такой скучный?
— О, вы
знаете, но не хотите, вижу, сказать мне правду, тогда и я вам во всю жизнь
мою не скажу никакой
моей тайны!
— Как зачем? — произнес тот, не пошевелив ни одним мускулом в лице. — Я хожу, потому что посвящаюсь в масонство, которое, ты
знаешь, всегда было целью
моей жизни.
— А коли не
мое, так прощайте!.. Расхлебывайте сами, как
знаете! — сказал почтмейстер и, проходя мимо помощника, не преминул и тому прокаркать...
— А совесть
моя и ваша тоже не будут
знать об этом? — проговорил тем же глухим голосом бедный Аггей Никитич.
— О да, разумеется! — говорила ей в ответ Марья Станиславовна, и, когда откупщица от нее убралась, она немедля же позвала к себе свою наперсницу Танюшу и почти крикнула ей: — Ты
знаешь: Аггея Никитича, который, говорят, будто бы там чем-то болен, лечит
мой муж?!
— Моя-с изба с краю, и я ничего не
знаю.
«Музочка, душенька, ангел
мой, — писала та, — приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не
знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает».
— Вещичек, вещичек! — поправил ее Лябьев. — А все это отчего? Михаил Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у его дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана, Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По натуре
моей, я
знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное воспитание я получил? Обо мне гораздо больше хлопотали, чтобы я чисто произносил по-французски и хорошо танцевал.