Неточные совпадения
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас
узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о
моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я
узнал голос
моего Карагёза; это был он,
мой товарищ!..
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она
знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она
моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
— Послушай,
моя пери, — говорил он, — ведь ты
знаешь, что рано или поздно ты должна быть
моею, — отчего же только мучишь меня?
Глупец я или злодей, не
знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь
моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не
знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в
моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не
знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове
моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Казак
мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб
узнать от коменданта о часе
моего отъезда в Геленджик.
— «А как тебя зовут,
моя певунья?» — «Кто крестил, тот
знает».
Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не
знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли
моею жизнью.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила
мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала,
зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?..
Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в
мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
— Я
знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по
моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
— Скажи мне, — наконец прошептала она, — тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы
знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий… — Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь
мою.
Я
знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе
моей; я ей это повторял всегда, и она мне верит, хотя говорит противное.
— Я не
знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, — прибавила она, — но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так, что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух
моей гостиной разгонит ваш сплин… Не правда ли?
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не
знаю! Тем более что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми
моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
Я сделался нравственным калекой: одна половина души
моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не
знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.
— Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам
знать то, что происходило до сих пор в душе
моей? Вы этого никогда не
узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
— Весь город говорит; все
мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти больные такой народ: все
знают!
— Все… только говорите правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны
моих родных… это ничего; когда они
узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но
знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не правда ли?
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в
моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе:
знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все — отношения
мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я
узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки.
Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на
мой счет Бог
знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, — Бог с ними!
— Оставь их! — сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет
мой из рук доктора… — Ведь ты сам
знаешь, что они правы.
Мой муж долго ходил по комнате; я не
знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала… верно, я ему сказала, что я тебя люблю…
Бог
знает какие странные, какие бешеные замыслы роились в голове
моей…
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я
узнал близ дороги труп
моего лихого коня; седло было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило
мои нервы; не
знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги.