Неточные совпадения
Вчера надел
мой папа шляпу
И стал похож на белый гриб,
Я просто не
узнала папу…
Мне не спится, не лежится,
И сон меня не берет,
Я пошел бы к Рите в гости,
Да не
знаю, где она живет.
Попросил бы товарища —
Пусть товарищ отведет,
Мой товарищ лучше, краше,
Боюсь, Риту отобьет.
—
Мой взгляд ты
знаешь, он не может измениться, — ответила мать, вставая и поцеловав его. — Спи!
— А я — не
знаю, друзья
мои! — начала Сомова, разводя руками с недоумением, которое Клим принял как искреннее.
— Чудесно! Мы едем в лодке. Ты будешь грести. Только, пожалуйста, Клим, не надо умненьких разговорчиков. Я уже
знаю все умненькое, от ихтиозавров до Фламмарионов, нареченный
мой все рассказал мне.
— Ты все о
моем достоинстве заботишься? Не надо, Костя! Я —
знаю, не надо. Какому дьяволу нужно
мое достоинство, куда его? И — «не заграждай уста вола молотяща», Костя!
— А
знаете, — сказал он, усевшись в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские и — молодежь. Да. Мне это один полицейский врач сказал, родственник
мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
Я не плохо
знаю людей
И привык отдавать им все, что имею,
Черпая печали и радости жизни
Сердцем
моим, точно медным ковшом.
— Ну,
знаете, я до пряностей не охотник; мне
мои щи и без перца вкусны, — сказал Кутузов, улыбаясь. — Я люблю музыку, а не слова, приделанные к ней…
— Не провожал, а открыл дверь, — поправила она. — Да, я это помню. Я ночевала у знакомых, и мне нужно было рано встать. Это —
мои друзья, — сказала она, облизав губы. — К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не
узнала… Вижу — ведут студента, это довольно обычный случай…
— Нет… Но я — устала. Родной
мой, все ничтожно, если ты меня любишь. А я теперь
знаю — любишь, да?
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле?
Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт
знает что… Продавай…
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я,
знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [
Моя дорогая… (франц.)]
— Серьезно, — продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. —
Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже,
знаете… Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы были друзьями. Вот это — мстить за себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что — глуп, вообще — за себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
— Все мужчины и женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу на пол. — Это, друг
мой, главное содержание всех эпох, как ты
знаешь. И — не сердись! — для этого я пожертвовала ребенком…
— Да,
знаете, все-таки, если Варвара Кирилловна усомнится в
моей жизни, так чтоб у вас было чем объяснить шатающееся поведение
мое.
— Это — не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это,
знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме как по морде — ничего не заслуживает. И,
знаете, хорошо, что суд в такие штуки не вникает, а то бы — как судить? Игра, господи боже
мой, и такая в этом скука, что — заплакать можно…
— Впрочем — дело не
мое. Я, так сказать, из патриотизма.
Знаете, например: свой вор — это понятно, а, например, поляк или грек — это уж обидно. Каждый должен у своих воровать.
— Передайте, пожалуйста, супруге
мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не
знаю, что сказать за вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже,
знаете… вроде докторов!
— Моралист, хех! Неплохое ремесло. Ну-ко, выпьем, моралист! Легко, брат, убеждать людей, что они — дрянь и жизнь их — дрянь, они этому тоже легко верят, черт их
знает почему! Именно эта их вера и создает тебе и подобным репутации мудрецов. Ты — не обижайся, — попросил он, хлопнув ладонью по колену Самгина. — Это я говорю для упражнения в острословии. Обязательно, братец
мой, быть остроумным, ибо чем еще я куплю себе кусок удовольствия?
Ты
знаешь, Клим, отец Нифонт,
мой духовник, назвал ее монашествующей атеисткой?
— А — что? Ты — пиши! — снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. —
Мой язык понятнее для них, я
знаю, как надо с ними говорить. А вы, интеллигенты, начнете…
—
Знаю. Это — не
мое дело. А вот союзники, вероятно, завтра снова устроят погромчик в связи с похоронами регента… Пойду убеждать Лизу, чтоб она с Аркадием сегодня же перебралась куда-нибудь из дома.
— Вишь, какой… веселый! — одобрительно сказала женщина, и от ее подкрашенных губ ко глазам быстрыми морщинками взлетела улыбка. — Я
знаю, что все адвокаты — политические преступники, я — о делах: по каким вы делам?
Мой — по уголовным.
— Лютов был, — сказала она, проснувшись и морщась. — Просил тебя прийти в больницу. Там Алина с ума сходит. Боже
мой, — как у меня голова болит! И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. — И еще — ты! Ходишь ночью… Бог
знает где, когда тут… Ты уже не студент…
— У меня,
знаешь, иногда ночуют, живут большевики. Н-ну, для них
моего вопроса не существует. Бывает изредка товарищ Бородин, человек удивительный, человек, скажу, математически упрощенный…
— Не
узнаю, — ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. — Я, брат, из градоначальства, вызывался по делу об устройстве в доме
моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась
моя тень, а только она
знала, куда мне идти».
— Не скромничай, кое-что я
знаю про тебя. Слышала, что ты как был неподатлив людям, таким и остался. На портрет смотришь? Супруг
мой.
— Я так рада, что меня любит молодежь, — за простенькие
мои песенки.
Знаешь, жизнь
моя была…
— Отец
мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты
знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Прелестный человек был Глеб Иванович! Я его видела, когда он уже совсем духовно истлевал, а супруг
мой близко
знал его, выпивали вместе, он ему рассказы свои присылал, потом они разошлись в разуме.
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты
знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг
мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
— Ну — ничего! Надоест жить худо — заживем хорошо! Пускай бунтуют, пускай все страсти обнажаются!
Знаешь, как старики говаривали? «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». В этом, друг
мой, большая мудрость скрыта. И — такая человечность, что другой такой, пожалуй, и не найдешь… Значит — до вечера?
— Ты
знаешь, что Лидия Варавка здесь живет? Нет? Она ведь — помнишь? — в Петербурге, у тетки
моей жила, мы с нею на доклады философского общества хаживали, там архиереи и попы литераторов цезарепапизму обучали, — было такое религиозно-юмористическое общество. Там я с
моим супругом, Михаилом Степановичем, познакомилась…
— Но ведь ты
знал ее почти в одно время со мной, — как будто с удивлением сказала Лидия, надевая очки. — На
мой взгляд — она не очень изменилась с той поры.
— Не люблю этого сочинителя. Всюду суется, все
знает, а — невежда. Статейки пишет мертвым языком. Доверчив был супруг
мой, по горячности души знакомился со всяким… Ну, что же ты скажешь о «взыскующих града»?
— Я его
знаю, он был репетитором
моим, — сообщил Самгин.
— А брат и воспитанник
мой, Саша, пошел,
знаете, добровольцем на войну, да по дороге выпал из вагона, убился.
— Что я
знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель
моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
— Не
знаю — благодарить ли тебя за такое высокое мнение о
моей хитрости или — обругать, чтоб тебе стыдно стало? Но тебе, кажется, уже и стыдно.
— Вы должны
знать, когда вы арестуете! Это — дикость! Я — жалуюсь! Я протестую
моему послу Петербург!
— По мужу. Истомина — по отцу. Да, — сказал Долганов, отбрасывая пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. — Темная фигура. Хотя — кто
знает? Савелий Любимов, приятель
мой, — не верил, пожалел ее, обвенчался. Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль [Еще одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
— И вот, машер [
Моя дорогая (франц.).], как я
знал, как убеждал тебя…
«Свободным-то гражданином, друг
мой, человека не конституции, не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и, не
зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!»
— Применяют безобразное, чтоб подчеркнуть красоту, понимаешь? Они, милейший
мой,
знают, кого чем взять за жабры. Из-за этой душечки уже две дуэли было…
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он
знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что
моя жизнь…»
— Господи, боже
мой, ну конечно! Как раз имеете полное право. Вот они, шуточки-то. Я ведь намекал на объемное, физическое различие между нами. Но вы же
знаете: шутка с правдой не считается…
— Ее Бердников
знает. Он — циник, враль, презирает людей, как медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он — невысокого… впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. ‹Зовет ее — темная дама.› У него с ней, видимо, какие-то большие счеты, она, должно быть, с него кусок кожи срезала… На
мой взгляд она — выдуманная особа…
— Вы
знаете, какой она дьявол… Ведьма, с медными глазами. Это — не я, это невеста сказала.
Моя невеста.