Неточные совпадения
— Через неделю же, как
приехал!.. Заранее это у них было придумано и подготовлено, — произнес
тот несколько язвительным голосом.
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до
того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после
того не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за
то исключен из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения
приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему это.
Правитель дел потупился, заранее уверенный, что если бы Крапчик сию же минуту к графу
приехал,
то тот принял бы его только что не с распростертыми объятиями: очень опытный во всех мелких чиновничьих интригах, Звездкин не вполне понимал гладко стелющую манеру обхождения, которой держался его начальник.
Ченцов
приехал в свою гостиницу очень пьяный и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на
ту, которую он испытывал на дуэли, глядя в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов и на комету постарался так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.
Напрасно к нему
приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх
того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен, не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Губернатору, например, он изъявил сожаление, что супруга
того не
приехала, вероятно, по нездоровью.
— Как и подобает кажинному человеку, — подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в
то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. — На лесенку эту извольте идти!.. — продолжал он, указывая
приезжим на свое крыльцо.
— Надо быть, что в Кузьмищеве, — отвечал
тот, — не столь тоже давно
приезжали ко мне от него за рыбой!
Тут gnadige Frau сочла нужным сказать несколько слов от себя Егору Егорычу, в которых не совсем складно выразила, что хотя она ему очень мало знакома, но
приехала с мужем, потому что не расставаться же ей было с ним, и что теперь все ее старания будут направлены на
то, чтобы нисколько и ничем не обременить великодушного хозяина и быть для него хоть чем-нибудь полезною.
— Потому что он должен вам, а
то, если он не
приедет сюда больше, с кого же вы взыщете его проигрыш?
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян,
то я повинуюсь
тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я
приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
Крапчик изготовил Егору Егорычу весьма длинное послание, в котором, не упоминая о своих личных неприятностях, описал другие действия сенатора и описал их в ужасающем виде, заклиная и умоляя Егора Егорыча немедленно
приехать в губернский город с
тем, чтобы писать и действовать сообща!
«Вот тебе на! — подумала не без иронии Миропа Дмитриевна. — Каким же это образом адмиральша, — все-таки, вероятно, женщина обеспеченная пенсией и имеющая, может быть, свое поместье, —
приехала в Москву без всякой своей прислуги?..» Обо всех этих недоумениях она передала капитану Звереву, пришедшему к ней вечером, и
тот, не задумавшись, решил...
Егор Егорыч продолжал держать голову потупленною. Он решительно не мог сообразить вдруг, что ему делать. Расспрашивать?.. Но о чем?.. Юлия Матвеевна все уж сказала!.. Уехать и уехать, не видав Людмилы?.. Но тогда зачем же он в Москву
приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае, а потому
то уходила в свою кухоньку,
то возвращалась оттуда и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться с мыслями; когда же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
— Видите… — начала она что-то такое плести. — Людмиле делают ванны, но тогда только, когда приказывает доктор, а ездит он очень неаккуратно, — иногда через день, через два и через три дня, и если вы
приедете, а Людмиле будет назначена ванна,
то в этакой маленькой квартирке… понимаете?..
— Мамаша очень желает написать ему, чтобы он
приехал к нам, а
то он, боясь тебя беспокоить, вероятно, совсем не будет у нас бывать, — докончила она.
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что в
то время было довольно редко между русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра
приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
— Конечно!.. — не отвергнула и адмиральша, хотя, по опыту своей жизни и особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала чувствовать, что не все же бог устраивает, а что надобно людям самим заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль, что когда Егор Егорыч
приедет к ним в воскресенье,
то как-нибудь — без Сусанны, разумеется, — открыть ему все о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем положении, не утаив даже, что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять его посоветовать, что тут делать.
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич,
приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не хочу
того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
Дело в
том, что Крапчик, давно уже передавший князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча, не был им до сего времени принят по болезни князя, и вдруг нынешним утром получил весьма любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше просит Петра Григорьича
приехать к нему отобедать запросто в числе двух — трех приятелей князя.
— Непременно, непременно!.. — повторил князь. — И послезавтра же
приезжайте, а я до
тех пор поразузнаю и соображу.
—
Приеду,
приеду! — бормотал
тот.
Вместо
того, чтобы начать свое руководство со временем, Егор Егорыч, по свойственной ему нетерпеливости и торопливости, в
тот же день,
приехав после этого разговора с Сусанной домой, принялся составлять для нее экстракт из книги Сен-Мартена.
— Ах, это вы!.. Вот кто
приехал! — произнесла как бы с удивлением Муза, но вряд ли она искренно удивилась. — Подождите тут, я предуведомлю об вас мамашу и Сусанну! — присовокупила она, но и тут ей, кажется, предуведомлять было не для чего, — по крайней мере Сусанну, — потому что
та, услыхав от сестры, кто
приехал, не выразила никакого недоумения касательно приезда неожиданного гостя, а сейчас же и прежде всего пошла к Егору Егорычу.
— К вам
приехал наш общий с вами знакомый Лябьев; он так хорошо знаком со всем нашим семейством, — объявила она
тому.
Сусанна потом пошла и сказала матери, что Лябьев
приехал. Старуха неимоверно обрадовалась и потребовала, чтобы к ней тоже привели гостя. Сусанна сообща с Музой привели ей
того.
Из знакомых Петра Григорьича ни в день смерти его, ни на другой день, хотя слух о
том облетел в какой-нибудь час весь город, — никто не
приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали, иные боялись, но никто не любил.
Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил
тому, что единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова, будучи удручена горем и поэтому не могшая сама
приехать на похороны, поручила ему почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все деньги и бумаги ее покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
— Что ж из
того, что не делалось! — возразил ему, в свою очередь, губернатор и обратился потом к управляющему. — Завтрашний день я сам
приеду в дом Петра Григорьича, распечатаю деньги и бумаги и лично вместе с вами отправлю их Катерине Петровне!
Она давно знала, что Ченцов любит хорошо поесть, а потому,
приехав в деревню, разыскала их старого повара, которого Петр Григорьич не держал в городе за
то, что
тот имел привычку покупать хорошие, а потому недешевые запасы, и поручила ему стряпать, убедительно прося его постараться и о цене припасов не думать.
Все это старуха Арина скрыла от Ченцова, рассчитывая так, что бесстыжая Маланья языком только брешет, ан вышло не
то, и раз, когда Валерьян Николаич,
приехав к Арине, сидел у нее вместе с своей Аксюшей в особой горенке, Маланья нагрянула в избу к Арине, подняла с ней ругню, мало
того, — добралась и до Ченцова.
Катрин, будучи взволнована и расстроена, поехала не по
той дороге, по которой
приехала, и очутилась невдалеке овинов, где увидала, что в затворенную дверь одного из них тыкалась рылом легавая собака Валерьяна Николаича.
Письма Катрин воздействовали: губернатор и губернский предводитель в
тот же день
приехали к ней.
Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную, где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов в настоящие минуты совершенно не походил на
того, например, Тулузова, который являлся,
приехав из губернского города после похорон Петра Григорьича,
то был почти лакей, а ныне шел барин; походка его была смела, важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая Владимира не в петлице, а на шее.
— Если это так, — заговорил он с сильным волнением, — так вот к вам от меня не просьба, нет, а более
того, мольба: когда вы
приедете в Петербург,
то разузнайте адрес Ченцова и пришлите мне этот адрес; кроме
того, лично повидайте Ченцова и скажите, что я ему простил и прощаю все, и пусть он требует от меня помощи, в какой только нуждается!
Когда, наконец, она вышла из храма, в сопровождении отца Василия,
то еще слава богу, что предусмотрительный Сверстов перед
тем сбегал в усадьбу и
приехал оттуда на лошади в санях, в которые Сусанна Николаевна, совсем утомленная и взволнованная, села.
Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на
то, все-таки
приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ.
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом,
приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по временам
то на нее,
то на небо, произносил...
Однажды все кузьмищевское общество, со включением отца Василия, сидело по обыкновению в гостиной; сверх
того, тут находился и
приезжий гость, Аггей Никитич Зверев, возвратившийся с своей ревизии. Трудно вообразить себе, до какой степени изменился этот могучий человек за последнее время: он сгорбился, осунулся и имел какой-то растерянный вид. Причину такой перемены читатель, вероятно, угадывает.
Он писал, чтобы Миропа Дмитриевна непременно
приехала в Кузьмищево в
тех видах, что Егор Егорыч, их прежний, да, вероятно, и будущий благодетель, желает поближе с ней познакомиться; но о
том, зачем собственно Миропу Дмитриевну выписывали, он ни одним словом ей не намекнул.
Вслед за
тем повторились подобные возгласы и в других, более отдаленных группах и закончились почти басистым ревом: «Мы не желаем вас считать!» Бас этот вряд ли не принадлежал секретарю депутатского собрания. Часам к двенадцати, как водится,
приехал губернатор и, войдя на небольшое возвышение, устроенное в одном конце зала, произнес краткую речь...
Ну, спор, заклад и перед
тем, как рамы надобно было выставлять, Феодосий Гаврилыч
приезжает ко мне, забрал всех мух с собой, — ждал, ждал, мухи не оживают; делать нечего, признался и заплатил мне по десяти рублей за штуку.
—
Приехала, по вашему желанию, с арфой, — проговорила
та, показывая рукою на внесенную лакеем вещь.
«Разрешаю Вам и благословляю Вас действовать. Старайтесь токмо держаться в законной форме. Вы, как писали мне еще прежде, уже представили о Ваших сомнениях суду; но пусть Аггей Никитич, имея в виду
то, что он сам открыл, начнет свои действия, а там на лето и я к Вам
приеду на помощь. К подвигу Вашему, я уверен, Вы приступите безбоязненно; ибо оба Вы, в смысле высшей морали, люди смелые».
Вслед за таким величием Тулузовых вдруг в одно утро часов в одиннадцать к Марфиным
приехала Екатерина Петровна и умоляла через лакея Сусанну Николаевну, чтобы
та непременно ее приняла, хотя бы даже была не одета.
Та, конечно, по доброте своей, не отказала ей в этой просьбе, и когда увидела Екатерину Петровну,
то была несказанно поражена: визитное платье на m-me Тулузовой было надето кое-как; она, кажется, не причесалась нисколько; на подрумяненных щеках ее были заметны следы недавних слез.
Муза Николаевна, сама не помня от кого получившая об этом уведомление, на первых порах совсем рехнулась ума; к счастию еще, что Сусанна Николаевна, на другой же день узнавшая о страшном событии,
приехала к ней и перевезла ее к себе; Егор Егорыч, тоже услыхавший об этом случайно в Английском клубе, поспешил домой, и когда Сусанна Николаевна повторила ему
то же самое с присовокуплением, что Музу Николаевну она перевезла к себе, похвалил ее за
то и поник головой.
В следующие затем дни к Марфиным многие
приезжали, а в
том числе и m-me Тулузова; но они никого не принимали, за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу письмо от отца, в котором
тот, извиняясь, что по болезни сам не может навестить друга, убедительно просил Марфина взять к себе сына в качестве ординарца для исполнения поручений по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.
— Еще просьба!.. Прощаться не
приезжайте к нам, а
то я, боюсь, не выдержу себя, и это будет ужасно для Егора Егорыча.
— Не
приеду, если вы не хотите
того, — сказал Углаков и окончательно ушел.
На другой день часов еще в девять утра к Марфину
приехал старик Углаков, встревоженный, взволнованный, и, объявив с великим горем, что вчера в ночь Пьер его вдруг, ни с
того, ни с сего, ускакал в Петербург опять на службу, спросил, не может ли Егор Егорыч что-нибудь объяснить ему по этому поводу.