Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у
тех, так и у других, в выражении
лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным
лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Более уже тридцати лет прошло после этого события, а между
тем, какое бы горе или счастье ни посещало Вихрова, искаженное
лицо солдата хоть на минуту да промелькнет перед его глазами.
Вскоре после
того Павел услышал, что в комнатах завыла и заголосила скотница. Он вошел и увидел, что она стояла перед полковником, вся промокшая, с
лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
— Ты? — повторил
тот, покраснев слегка в
лице. — Эй, Кирьян! — крикнул он проходившему мимо приказчику.
Оба эти
лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела
то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не шло.
— Воля божия на
то, вероятно, есть, — отвечал Ардальон Васильевич, тоже придавая
лицу своему печальное выражение.
На все это Ардальон Васильевич молчал:
лицо его далеко не выражало доверия ко всему
тому, что он слышал.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице,
тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах.
Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько
лицо Вальтер-Скотта.
Работа Плавина между
тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих на него
лиц увеличивалось. Вдруг на улице раздался крик. Все бросились к окну и увидели, что на крыльце флигеля, с удивленным
лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то такое кричал и барахтался с будочником. Несмотря на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
Симонов, с
тем же озабоченным
лицом, возвратился в комнаты.
Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти
лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство говорило в нем, что самые роли были чепуха великая, а исполнители их — еще и хуже
того. Тарабар и Кифар были именно
те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
Другие действующие
лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что
та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Павел подумал и сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим
лицом, мотнул ему еще раз головой и велел садиться, и вслед за
тем сам уже не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
Тот, оставшись один, вошел в следующую комнату и почему-то опять поприфрантился перед зеркалом. Затем, услышав шелест женского шелкового платья, он обернулся: вошла, сопровождаемая Анной Гавриловной, белокурая, чрезвычайно миловидная девушка, лет восемнадцати, с нежным цветом
лица, с темно-голубыми глазами, которые она постоянно держала несколько прищуренными.
Тот пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой.
Лицо у него тоже было скошено немного набок.
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого
лица, одушевленного еще сверх
того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Если бы Павел мог видеть
лицо Фатеевой,
то увидел бы, как она искренно усмехнулась всей этой тираде его.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она
то укладывала свои ноты, книги,
то разговаривала с прислугой; кроме
того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в
лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим
лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока
тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в
лице.
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в
тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько
лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать;
тот при этом точь-в-точь представил
лицо человека, которого тошнит.
— Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на
того, ни на другого из рекомендуемых ею
лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну.
— А что же вы не сказали
того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая
лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву,
то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что
тот умер и ненавидит его!.. Искаженное
лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться,
то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону.
— Нет, не надо! — отвечал
тот, не давая ему руки и целуя малого в
лицо; он узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после
того он вошел, с всклоченной головой и с измятым
лицом, к Павлу.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями
лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в
то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые.
Неведомов, после
того, взглянул на прочих
лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит с Саловым и, наклонившись несколько в его сторону, что-то такое слушает не без внимания, что Салов ей говорит.
— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до
тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных
лиц доходит бог знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться…
— Тучи надвигаются! — восклицал между
тем Замин, и
лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.
— Хорошо, — отвечал
тот, и на грубом
лице его заметно отразилось удовольствие.
Кроме
того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) — прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет
лицо руками и убежит от него, так что
тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил.
Михаил Поликарпович после
того, подсел к сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь,
лицо, щеки.
— Павел перебирал в уме всех, могущих там быть
лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к
тому, не напал, а уверенность между
тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза
тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и все почти — в лаптях, но
лица у всех были умные и выразительные.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы,
то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым
лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
«Уж не
та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?» — подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему,
то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на
лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.
Он почувствовал, что рука ее сильно при этом дрожала. Что касается до наружности,
то она значительно похорошела: прежняя, несколько усиленная худоба в ней прошла, и она сделалась совершенно бель-фам [Бель-фам — видная, представительная, полная женщина.], но грустное выражение в
лице по-прежнему, впрочем, оставалось.
Павел решительно не знал куда девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в
лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою;
та приняла это прямо за изъявление внимания к ней.
— «Посмотрите, — продолжал он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное
лицо, какая складная и недурная речь, а между
тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»
— Ай, батюшка Павел Михайлович! — вскричал
тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх
лицом.
— Вот как! — произнес Павел и сделал легкую гримасу. — Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, — прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но
тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на
лице его ничего не выразилось.
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина,
лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и
тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
Вдруг в спальной раздались какие-то удары и вслед за
тем слова горничной: «Клеопатра Петровна, матушка, полноте, полноте!» Но удары продолжались. Павел понять не мог, что это такое. Затем горничная с испуганным
лицом вышла к нему.
Павел между
тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что
лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении.
— Да к лакеям даже и к повару, так что
те не смеют мне взглянуть в
лицо, — говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
— Нет, не умрете, — успокоивал ее Павел, а между
тем сам внимательно посмотрел ей в
лицо: она была в самом деле очень худа и бледна!
Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их
лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в
тот момент, когда он их описывал.