Красная пирамида

Рик Риордан, 2010

Что вы знаете о семье Кейн? Меня зовут Картер Кейн. Мне четырнадцать лет, и вся моя жизнь вмещается в чемодан. Я объехал полмира вместе с моим отцом-археологом. У меня есть сестричка Сейди, которая живет в Англии. Думаете, тоска зеленая? А вот и нет! Если все обычные подростки получают в подарок на Рождество всякую ерунду, то мы с сестрой получили разгневанного египетского бога Сета, который готов поработить весь мир. Нашему папе зачем-то пришло в голову пробудить древних богов, и добром, как вы понимаете, это не кончилось. Теперь нам предстоит сразиться с приспешниками Сета, которых, поверьте мне на слово, великое множество, и навсегда загнать их властелина в мрачный Дуат. А еще мы с сестрой оказались наследниками фараонов, и в нас вселились божества: Гор и Исида… В общем, сумасшедшие приключения нам обеспечены!

3

В заточении с кошкой

Сейди

(А ну дай сюда этот чертов микрофон.)

Привет. Это Сейди. Рассказчик из моего братца никудышный, уж извините. Дальше говорить буду я, так что все в порядке.

Итак, на чем мы остановились? Ага, взрыв. Розеттский камень разносит в крошку, потом является тот кошмарный огненный тип. Папа бьется в саркофаге и исчезает, невесть откуда берется стремная парочка — бородатый француз и арабская девушка с ножом, мы отключаемся. Все верно.

Когда я очухалась, на нас, само собой, тут же навалилась полиция. Нас с Картером развели по разным комнатам. Я не сильно расстроилась: не парень, а сплошная головная боль. Но они заперли меня в кабинете смотрителя на целые годы, да еще воспользовались для этого нашей же велосипедной цепью. Кретины несчастные.

Даже не спрашивайте, чувствовала я себя отвратительно. На меня напал огненный невесть кто, да еще мне пришлось увидеть, как папу сунули в золотой гроб, который потом провалился под землю. Я пыталась рассказать обо всем этом полиции, но разве их интересует по-настоящему важная информация? Нет, конечно.

И самое противное: затылок у меня окоченел, как будто кто-то насовал мне под кожу ледяных иголок. Это началось еще в тот момент, когда я смотрела, как папа пишет на Розеттском камне светящиеся голубые знаки, а главное, что я понимала их значение. Может, у меня какая-нибудь наследственная болезнь, а? Неужели пристрастие к этой тоскливой египетской мути может передаваться от родителей к детям? Тогда мне сильно не повезло.

Жвачка уже давным-давно успела стать безвкусной, когда тетка из полиции наконец сподобилась явиться за мной в кабинет того музейного коротышки. Никаких вопросов она задавать не стала, просто отволокла меня в полицейскую машину и отвезла домой. И даже там мне не дали поговорить с бабулей и дедулей, а втолкнули меня в мою комнату и оставили ждать. Ну я и ждала, ждала…

Терпеть не могу ждать, просто ненавижу.

От нетерпения я все ноги стоптала, кружа по комнате. Комната у меня так себе, не больно шикарная: тесноватая мансарда с одним окном, кроватью и письменным столом. Особо не развернешься. Пышка подбежала, обнюхала мои ноги, и хвост у нее тут же встал торчком и распушился, как бутылочный ершик. Надо думать, она не фанатка музейных запахов. Фыркнула, зашипела и шмыгнула под кровать.

— Вот уж спасибо, — буркнула я.

Я открыла дверь, но оказалось, что там на страже торчит все та же тетка-полицейский.

— Инспектор скоро к вам подойдет, — сообщила она. — Оставайтесь в комнате, пожалуйста.

Я только и успела разглядеть, мельком глянув вниз, что дед нервно нарезает круги по гостиной, заламывая руки, а Картер на диване общается с полицейским. О чем они говорили, было не слышно.

— Ну хоть в уборную сходить можно? — обратилась я к своей тюремщице.

— Нет, — отрезала эта милейшая дама и захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Как будто я взорву унитаз и сбегу, честное слово.

Я выкопала из кармана свой iPod, прокрутила плей-лист. Нет, ничего слушать не хочется. Я с отвращением швырнула плеер на кровать. Если уж меня на музыку не тянет, значит, дело дрянь. Интересно, почему это Картеру дали поговорить с полицией первым. Не очень-то честно, по-моему.

Я рассеянно теребила в руках кулончик, который мне подарил папа. До сих пор я как-то не задумывалась, что означает этот символ. Талисман Картера точно был похож на глаз, а мой — не то на ангела, не то на инопланетного робота-убийцу.

И с чего вдруг папе вздумалось интересоваться, сохранила ли я его? Ясное дело, сохранила. Это ведь его единственный подарок. Конечно, не считая Пышки, но учитывая, как эта поганка себя ведет, я бы не сказала, что из нее получился такой уж прям идеальный подарок.

Скажу честно, если называть вещи своими именами, то отец попросту бросил меня, когда мне было шесть лет. И этот амулет — единственное, что у меня от него осталось. В удачные дни я могу подолгу разглядывать его и с любовью вспоминать папу, а в мрачные дни, которые случаются гораздо чаще, я иногда швыряю его через всю комнату, топчу ногами и проклинаю отца за то, что его нет рядом, когда он так нужен. Кстати, очень поднимает настроение. Но в конце концов я всегда снова надеваю амулет на шею.

И знаете что? В музее, когда начались все эти странности, амулет стал нагреваться. Правда, я не вру. Я даже хотела его снять, но все-таки не сняла, подумав: а вдруг он и в самом деле каким-то образом меня защищает?

«Я все исправлю», — сказал отец. И вид у него при этом был виноватый, как обычно, когда он приезжал ко мне.

Да уж, папа. Провал вышел капитальный.

Интересно, о чем он думал? Мне больше всего хотелось верить, что все произошедшее было лишь кошмарным сном: все эти светящиеся иероглифы, громадная змея, золотой гроб. Ведь ничего такого по правде не бывает, верно? Но я знала, что все это случилось на самом деле. В жизни не видела ничего ужаснее, чем лицо того огненного человека, когда он обернулся к нам. «Уже скоро, мальчишка» — так он сказал Картеру. Как будто собирался преследовать нас. От одной этой мысли у меня руки затряслись. И еще я не переставая думала о той нашей остановке около Иглы Клеопатры. Отец так настойчиво хотел ее увидеть… Может, храбрости набирался? Тогда, возможно, все, что он натворил в Британском музее, имело отношение к моей маме?

Блуждая взглядом по комнате, я уставилась на собственный письменный стол.

«Ну уж нет, — подумала я. — Этого я делать не стану».

Но все-таки я направилась к столу и открыла ящик. Пришлось вытряхнуть из него парочку старых журналов, заначку конфет, кипу домашних заданий по математике, до которых не доходили руки, и наши фотографии с Лиз и Эммой, моими подружками, где мы примеряем всякие прикольные шляпы на блошином рынке в Камдене^[3]. Из-под всего этого хлама я вытащила мамину фотографию.

У бабушки с дедушкой целые завалы фотографий. В серванте в холле у них чуть ли не алтарь устроен: мамины детские рисунки, школьные каракули с отметками (двоек у нее было полно, кстати), выпускные университетские фотографии, любимые побрякушки и все такое. По-моему, тут они уже перегнули палку, честное слово. Прямо безумие какое-то. Я твердо решила, что не буду такой, как они, не стану цепляться за прошлое. Да и, по правде сказать, я плохо помню маму, и тот факт, что она умерла, все равно не изменить.

Но одну фотографию я все-таки себе оставила. На ней мама и новорожденная я, в нашем доме в Лос-Анджелесе. Мама стоит на балконе, перед ней простирается Тихий океан, а она держит в руках сморщенного пухлого младенца — меня то есть. Младенец так себе, ничего особенного, а вот мама выглядит просто потрясающе, даже в заношенных шортах и майке. Глаза у нее синие, как море, светлые волосы сколоты на затылке. До чего же у нее чудесная кожа, не то что у меня. Мне часто говорят, что я вылитая мама, но меня эти чертовы прыщи уже достали, а она такая свежая, такая красивая! Хоть бы когда-нибудь стать на нее похожей.

(Прекрати ухмыляться, Картер.)

Я очень дорожила этой фотографией, потому что совсем не помнила, как это было, когда мы жили вместе. Но самая главная причина, по которой я ее хранила, заключалась в символе, нарисованном на маминой майке: египетский знак жизни — анх.

Моя умершая мама с символом жизни на груди. Печальная штука, если вдуматься. Но она улыбалась, глядя в объектив, как будто знала какой-то очень важный секрет. Как будто у них с отцом была какая-то своя тайная шутка, известная только им двоим.

И тут у меня словно что-то щелкнуло в голове: ведь тот толстяк в длинном пальто, с которым папа ругался на улице, тоже что-то говорил про «Пер Анх».

Если он имел в виду тот самый анх, то тогда что такое «пер»?

Почему-то мне подумалось, что если я увижу слова «Пер Анх», написанные иероглифами, то я пойму, что они означают.

Я сунула мамину фотографию обратно в ящик, схватила ручку и перевернула листок с заданием по математике оборотной, чистой стороной вверх. Интересно, что получится, если я попытаюсь изобразить слова «Пер Анх» на бумаге?

Но едва я занесла ручку над страницей, дверь комнаты внезапно открылась.

— Мисс Кейн?

Я резко обернулась, уронив ручку.

В дверях, сурово хмурясь, торчал полицейский инспектор.

— Чем это вы занимаетесь?

— Математику делаю, — буркнула я.

Потолок у меня в комнате низкий, так что инспектору пришлось пригнуться, чтобы войти. Красавчик: помятый блеклый костюмчик, седые волосы, пепельно-серое обрюзгшее лицо.

— Итак, Сейди, я старший инспектор Уильямс. Давайте немного побеседуем с вами, не возражаете? Может, присядем?

Я садиться не стала, так что ему тоже пришлось стоять, и это ему сильно не понравилось. Конечно, трудно выглядеть грозным стражем порядка, если ты вынужден все время горбиться, как Квазимодо.

— Расскажите мне, пожалуйста, все по порядку, — сказал он. — Начиная с того момента, когда отец приехал за вами сюда.

— Я уже все рассказала полиции в музее.

— Расскажите еще раз, если вам не трудно.

Ну, я рассказала ему все заново, почему бы нет. К тому моменту, когда я дошла до светящихся иероглифов и гигантской змеи, брови у него доползли почти что до макушки.

— Ясно, Сейди, — сказал наконец инспектор. — Воображение у вас выдающееся.

— Я не вру, инспектор. А ваши брови, кажется, скоро совсем сбегут.

Он невольно завел глаза наверх, пытаясь увидеть собственные брови, но тут же встряхнулся и насупился.

— Хорошо, Сейди, я понимаю, как это все для вас тяжело. Не сомневаюсь, вы пытаетесь спасти репутацию отца. Но его больше нет…

— В том смысле, что он провалился в саркофаге сквозь пол? Он ведь не умер.

Инспектор Уильямс развел руками.

— Сейди, мне очень жаль. Но мы непременно должны выяснить, почему он совершил этот акт… хм…

— Какой еще акт?

Инспектор смущенно прокашлялся.

— Ваш отец уничтожил бесценный музейный экспонат и при этом вольно или невольно убил самого себя. Нам очень важно понять, почему он это сделал.

Я уставилась на него.

— Хотите сказать, что мой отец — террорист? Вы что, спятили?

— Мы обзвонили некоторых знакомых вашего отца. С их слов я понял, что после гибели вашей матери его поведение очень изменилось, сделалось непредсказуемым. Его страсть к работе стала навязчивой, он все больше и больше проводил времени в Египте…

— Так он же египтолог, черт подери! А вам лучше заняться его поисками, а не тратить время на идиотские вопросы!

— Сейди, — сказал инспектор терпеливо, но по его голосу я догадалась, что он уже готов меня придушить. (Странно, почему-то взрослые часто так на меня реагируют.) — В Египте существуют экстремистские группировки, недовольные тем, что многие ценнейшие египетские древности хранятся в зарубежных музеях. Мы не исключаем, что эти люди вышли на вашего отца. Учитывая его состояние, он легко мог подпасть под их влияние. Возможно, он упоминал при вас какие-то имена…

Я метнулась мимо него к окну и прижалась лбом к стеклу. Меня прямо трясло от злости, мысли путались. Я категорически отказывалась верить, что папа погиб. Нет, нет и нет. А что он террорист? Бред. Ну почему все взрослые такие тупые? Вечно твердят «не лги, говори правду», а когда выкладываешь им все начистоту, они отказываются верить. Чего же им тогда надо?

Я мрачно таращилась на улицу. Вдруг покалывание ледяных иголок в затылке сделалось еще сильнее. Я внимательнее пригляделась к сухому дереву, где несколько часов назад встретилась с отцом, и увидела: прямо под ним, едва различимый в тусклом свете уличных фонарей, стоял все тот же приземистый толстяк в длиннополом черном пальто, круглых очках и фетровой шляпе, которого папа называл Амос. Стоял и смотрел прямо на меня.

Вроде бы стоило испугаться, что какой-то незнакомый мужик пялится на меня из темноты, но мне почему-то не было страшно. Он выглядел таким встревоженным… и к тому же до боли знакомым. Я чуть не рехнулась, мучительно пытаясь вспомнить, откуда же я его знаю.

Инспектор за моей спиной прочистил горло.

— Сейди, никто не обвиняет вас в нападении на музей. Мы прекрасно понимаем, что вы оказались там по принуждению.

Я резко повернулась к окну спиной.

— По принуждению? Но я же сама заперла смотрителя в его кабинете.

Брови инспектора снова поползли вверх.

— Даже если так, уверен, что вы не понимали до конца, что задумал ваш отец. Может быть, ваш брат был его сообщником?

— Картер? — фыркнула я. — Да бросьте.

— Значит, вы намерены выгораживать и его тоже. Скажите, вы считаете его своим родным братом?

Я ушам своим не верила. Так бы и вцепилась в его мерзкую физиономию.

— На что это вы намекаете? Что он не похож на меня? Что у него кожа другого цвета?

Инспектор растерянно сморгнул.

— Я просто имел в виду…

— Я знаю, что вы имели в виду. Разумеется, он мой родной брат!

Инспектор Уильямс сложил ручки в извиняющемся жесте, но у меня внутри все так и клокотало от ярости. Как бы Картер меня ни бесил, я просто ненавижу, когда люди не верят, что мы с ним родные брат и сестра, или начинают косо поглядывать на папу, когда он сообщает, что мы все трое — одна семья. Как будто мы сделали что-то плохое! Сначала тот тип из музея, доктор Мартин, а теперь и инспектор Уильямс. Да это случается каждый раз, когда мы где-то оказываемся все вместе. Каждый чертов раз!

— Простите меня, Сейди, — сказал инспектор. — Я просто добиваюсь, чтобы мы четко различали виновных и невиновных. Для всех будет гораздо лучше, если вы согласитесь нам помочь. Подумайте хорошенько. Нам пригодится любая информация. Все, о чем говорил ваш отец. Любые имена, которые он называл.

— Амос, — выпалила я, просто чтобы взглянуть на его реакцию. — Сегодня он встречался с человеком по имени Амос.

Инспектор утомленно вздохнул.

— Сейди, он никак не мог с ним встретиться, и вам это прекрасно известно. Мы говорили по телефону с этим Амосом меньше часа тому назад. Он у себя дома, в Нью-Йорке.

— В каком еще Нью-Йорке! — возмутилась я. — Да он сейчас прямо…

Я снова выглянула в окно. Разумеется, никакого Амоса там уже не было. Все как всегда.

— Просто невозможно, — сказала я.

— Вот именно, — кивнул инспектор.

— Но он же был здесь! — воскликнула я. — Кто он вообще такой? Кто-нибудь из папиных коллег? Откуда вы узнали, по какому номеру ему звонить?

— Сейди, хватит. Пора заканчивать этот спектакль.

— Спектакль?

Инспектор смерил меня изучающим взглядом, а потом решительно выпятил подбородок. Видно, принял какое-то решение.

— Картер уже рассказал нам, как все было на самом деле. Неприятно вас огорчать, но он уже понял, что упорствовать, продолжая выгораживать вашего отца, бессмысленно. Вы тоже можете оказать помощь следствию, и тогда мы не станем выдвигать против вас обвинение.

— Не смейте обманывать ребенка! — завопила я, надеясь, что внизу меня тоже услышат. — Картер никогда не станет наговаривать на папу, и меня вы тоже не заставите!

Инспектору не хватило вежливости даже на то, чтобы изобразить смущение. Вместо этого он решительно скрестил руки на груди и заявил:

— Мне очень жаль, Сейди, что вы так это воспринимаете. Боюсь, нам с вами пора спуститься вниз… и обсудить последствия вашего поведения с вашими опекунами.

Примечания

3

Камден-таун — один из районов Лондона, центр неформальной культуры; знаменит своими блошиными рынками.