Неточные совпадения
— Анета Кронштейн! —
говорил граф, как бы припоминая. Глаза его заблистали. — Помню, — продолжал он, — стройная блондинка, хорошенькая, даже очень хорошенькая. А что, Иван, нравится тебе она?
—
Граф Сапега приехал, друг вашего отца, будьте с ним полюбезнее, он человек богатый, — сказал он Анне Павловне. Та пошла. Приезд
графа ее несколько обрадовал. Она помнила, что отец часто
говорил о добром
графе, которого он пользовался некоторой дружбой и который даже сам бывал у них в доме.
Мановский, все это, кажется, заметивший, сейчас же подошел с разговором к дамам, а мужчины, не осмеливаясь
говорить с
графом, расселись по уголкам. Таким образом, Сапега опять заговорил с Анной Павловной. Он рассказывал ей о Петербурге, припомнил с нею старых знакомых, описывал успехи в свете ее сверстниц. Так время прошло до обеда. За столом
граф поместился возле хозяйки. Мановский продолжал занимать прочих гостей.
— Анна Павловна, верно, прежде была знакома с
графом? Она,
говорят, ему крестница? — спросила его Уситкова.
На этом намерении она несколько успокоилась и снова начала
говорить с
графом.
— О чем это
говорит граф с Анной Павловной? — шепнула, обращаясь к мужу, Уситкова, немного тупая на ухо.
— Странные, просто странные вещи, — начала та, пожимая плечами, — сидим мы третьего дня с Карпом Федорычем за ужином, вдруг является Иван Александрыч: захлопотался,
говорит, позвольте отдохнуть, сейчас ездил в Могилки с поручением от
графа.
— Что такое за поручение? — продолжала Уситкова. — А поручение,
говорит, сказать Михайлу Егорычу, чтоб он завтрашний день был дома, потому что
граф хочет завтра к нему приехать. «Как,
говорит Карп Федорыч, да являлся ли сам Михайло Егорыч к
графу?» — «Нет,
говорит, да уж его сиятельству по доброте его души так угодно, потому что Анна Павловна ему крестница». Ну, мы, — так я и Карп Федорыч, ну, может быть, и крестница.
— Ну, да-с, мы и ничего, только я и
говорю: «Съездим-ка,
говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». — «Хорошо»,
говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им
говорим, что едем. «Ах,
говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим». Поехали.
Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…
— Вспомнить не могу, — продолжала Уситкова, — ну, мы вошли, поздоровались и начали было
говорить, но ни
граф, ни хозяйка ни на кого никакого внимания не обращают и, как голуби, воркуют между собою, и только уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно, и совестно) суется, как угорелый, то к тому, то к другому, «Вот тебе и смиренница», — подумала я.
— Бедная моя, —
говорил граф, — не плачьте, ради бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез; чем бесполезно грустить, лучше обратиться к вашим друзьям. Хотите ли, я разорву ваш брак? Выхлопочу вам развод, обеспечу ваше состояние, если только вы нуждаетесь в этом.
—
Говори что-нибудь, Иван, — произнес
граф.
— Что
говорят, ваше сиятельство, да мало ли что
говорят! Хвалят-с, — отвечал Иван Александрыч, который, видя внимание, оказанное
графом Мановской, счел за лучшее хвалить ее.
Инстинкт женщины очень ясно
говорил, что участие
графа было не бескорыстное и не родственное, так что она не хотела было даже отвечать; но совершенно иными глазами взглянул на это Эльчанинов.
Анна Павловна все так же жила у Эльчанинова;
граф приглашал их к себе и сам к ним ездил; Мановский молчал и бывал только у Клеопатры Николаевны, к которой поэтому все и адресовались с вопросами, но вдова
говорила, что она не знает ничего.
— Вы очень снисходительны, сударыня, — сказал
граф с улыбкою, — мы
говорили о весьма скучном для молодой дамы предмете.
Граф посмотрел на нее: не совсем скромное и хорошего тона кокетство ее, благодаря красивой наружности, начинало ему нравиться. В подобных разговорах день кончился.
Граф уехал поздно. Он
говорил по большей части со вдовою. Предпочтение, которое оказал Сапега Клеопатре Николаевне, не обидело и не удивило прочих дам, как случилось это после оказанного им внимания Анне Павловне. Все давно привыкли сознавать превосходство вдовы. Она уехала вскоре после
графа, мечтая о завтрашнем его визите.
— Меня,
граф? — повторила она, как бы совершенно растерявшись. — Что вы это
говорите?.. К чему вы это
говорите?.. Вы, меня?.. Так скоро?.. Нет,
граф, это невозможно!..
— Пустите,
граф, пустите! Нет, это ужасно!.. Это невозможно, —
говорила Клеопатра Николаевна, слабо вырывая у него руки; но
граф за них крепко держался.
— Успокойтесь, успокойтесь, —
говорил граф.
— Какое? Я не знаю, собственно, какое, — отвечал с досадою Эльчанинов, которому начинали уже надоедать допросы приятеля, тем более, что он действительно не знал, потому что
граф, обещаясь, никогда и ничего не
говорил определительно; а сам он беспрестанно менял в голове своей места: то воображал себя правителем канцелярии
графа, которой у того, впрочем, не было, то начальником какого-нибудь отделения, то чиновником особых поручений при министре и даже секретарем посольства.
— Прощайте, милый друг, —
говорил граф, обнимая молодого человека, — не забывайте меня, пишите; могу ли я бывать у Анны Павловны?
— Все будет хорошо! Все будет хорошо! —
говорил старик, еще раз обнимая Эльчанинова, и, когда тот, в последний раз раскланявшись, вышел из кабинета,
граф опять сел на свое канапе и задумался. Потом, как бы вспомнив что-то, нехотя позвонил.
— Нет, уедемте, бога ради, уедемте, мне сердце
говорит. Вы не знаете
графа, он дурной человек, он погубит меня.
«Ай да соколена, —
говорили многие, по преимуществу дамы, — не успел еще бросить один, а она уж нашла другого…» — «Да ведь она больна, — осмеливались возражать некоторые подобрее, —
говорят, просто есть было нечего,
граф взял из человеколюбия…» — «Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!» — восклицали им на это.
— Отчего вы не адресовались с подобными вопросами к Мановскому? — спросил насмешливо
граф. Это превышало всякое терпение. Клеопатра Николаевна сначала думала упасть в обморок, но ей хотелось еще
поговорить, оправдаться и снова возбудить любовь в старике.
— Тише! Тише, сумасшедшая женщина! —
говорил граф.
— Я и на вас, ваше превосходительство, буду жаловаться, извините меня, — продолжал Мановский, уже вставая, — так как вы выдаете хоть бы нас, дворян, допуская в домах наших делать разврат кому угодно, оставляя нас беззащитными. Перед законом, полагаю, должны быть все равны: что я, что
граф какой-нибудь. Принимая присягу, мы не то
говорим перед крестом.
— Тише, бога ради, тише, — начал
граф, — я пришел к вам
говорить, я буду
говорить о Валерьяне Александрыче, я о нем вам скажу.
—
Граф! — воскликнула уже со слезами бедная женщина. — Вы терзаете меня, вы злой человек, я не хочу с вами
говорить.
— Пошли,
говорят тебе, Савелия Никандрыча, — произнес взбешенным голосом
граф.
— Про
графа, кажется, тут пустяки
говорили… — начал было хозяин.