Неточные совпадения
Накануне дня рокового происшествия в загородном доме княгини Полторацкой в городском театре, находившемся в
то время у Летнего сада (в Петербурге в описываемую нами эпоху театров было два —
другой, переделанный из манежа герцога Курляндского, находился у Казанской церкви), шла бывшая тогда репертуарной и собиравшая массу публики трагедия Сумарокова — «Хорев».
— Почерк один и
тот же, но может быть, что обе записки противоречат одна
другой.
— Ну, — сказал он им, когда они перестали смеяться. — Стоило из-за этого убивать
друг друга? Если бы я не подал вам совета объясниться хладнокровно и обстоятельно, один из вас, быть может, через несколько дней лежал бы в сырой земле. Эх вы, юнцы! Знайте же раз навсегда, что не стоит драться из-за женщины!.. Положим еще, если бы из-за законной жены! Да и
то…
Солдаты и некоторые из сбежавшихся придворных слуг видят две Анны Иоанновны, из которых настоящую и призрак можно было отличить одну от
другой только по наряду и по
тому, что настоящая императрица пришла с Бироном. Императрица, простояв минуту, в удивлении подходит к ней.
Полковник Манштейн бросился на герцога и держал его, пока не вошли в комнату гренадеры. Они схватили его, а так как он, в одном белье, вырываясь, бил их кулаками и кричал благим матом,
то они принуждены были заткнуть ему рот носовым платком, а внеся в приемную, связать. Регента посадили в карету фельдмаршала Миниха с одним из караульных офицеров. Солдаты окружили карету. Таким образом, пленник был доставлен в Зимний дворец.
Другой отряд гренадер арестовал Бестужева.
В
ту же самую злополучную для Биронов ночь к красивому дому Густава Бирона, брата регента, на Миллионной улице, отличавшемуся от
других изящным балконом, на четырех колоннах серого и черного мрамора, явился прямо из Летнего дворца Манштейн с командой.
Здесь Густав Бирон уже нашел своего брата, герцога, арестованным со всем семейством и сам просидел под стражей до сумерек 9 ноября, когда к дворцовой гауптвахте подъехали два шлафвагена, из которых в одном поместилось все семейство герцога Курляндского, отправлявшегося на ночлег в Александро-Невский монастырь, с
тем чтобы на
другой день оттуда следовать в Шлиссельбург, а в
другой посадили Густава Бирона и увезли в Иван-город.
Но начать какую-нибудь было необходимо, потому что наследственной мызы не могло хватить на пропитание трех братьев. И Густав задумал вступить на военное поприще, как более подходящее к его личным инстинктам и менее требовавшее именно
тех данных, которых Густав не имел от природы и не вынес из своего домашнего воспитания. К
тому же военная служба считалась в доброе старое время несравненно почетнее всякой
другой и, действительно, скорее выводила людей «в люди».
К
тому же Густав, наряду со своей армией, недавно преобразованной из военных конфедераций, зачастую получал свое жалованье гораздо позже надлежащих сроков и в этом отношении должен был зависеть от более или менее успешного сбора поголовных дымных, жидовских и
других денег, определяемых сеймами, часто расходившимися без всяких определений.
Таково было житье-бытье Густава Бирона в Польше во все
то время, пока в Курляндии одинаково неуспешно боролись за герцогскую корону Мориц Саксонский и князь Меншиков, а в России оканчивал и кончил свои баснословные подвиги Петр, которого сменили на престоле Екатерина и
другой Петр.
— Нет, — резко ответил Иван Осипович, — очарование улетучилось уже в первый год. Я слишком ясно видел все, но меня останавливала мысль, что, решившись на развод, я выставлю напоказ свой домашний ад; я терпел до
тех пор, пока у меня не оставалось
другого выхода, пока… Но довольно об этом.
Зиновьев вышел. Иван Осипович снова направился к окну, но не для
того, чтобы взглянуть на
друга, который, проходя мимо, поднял голову и послал ему еще поклон. Взор Лысенко по-прежнему мрачно уставился на частую сетку моросящего дождя.
Далее тянутся воспоминания цесаревны. Она припоминает свою привольную, беззаботную жизнь в Покровской слободе, теперь вошедшей в состав города Москвы. Песни и веселья не прерывались в слободе. Цесаревна сама была тогда прекрасная, голосистая певица; запевалой у ней была известная в
то время по слободе певица Марта Чегаиха. За песни царевна угощала певиц разными лакомствами и сладостями: пряниками-жмычками, цареградскими стручками, калеными орехами, маковой избоиной и
другими вкусными заедками.
Посланники
других держав удовольствовались аудиенцией у правительницы, но маркиз де ла Шетарди категорически требовал, чтобы ему дозволили представиться самому царю, которому не исполнилось еще в
то время и года.
При этом он должен был обратить особенное внимание на лиц, державших сторону великой княжны Елизаветы Петровны, разузнать, какое назначение и каких
друзей она может иметь, а также настроение умов в России, семейные отношения, словом, все
то, что могло бы предвещать возможность переворота.
К нему вскоре присоединился
другой посетитель, с которым
тот заговорил, предварительно обменявшись с ним условными знаками, и которому он вручил 2 тысячи дукатов.
Единственная разница лишь
та, что, ничего не предпринимая, вы приводите в отчаяние ваших
друзей, тогда как, выказав мужество, вы сохраните сторонников, которых ваше несчастье лишь сильнее побудит отомстить за него, избавив вас от опасности
тем или
другим способом.
От Преображенских казарм, расположенных на окраине тогдашнего Петербурга, до Зимнего дворца было очень далеко. Пришлось идти по Невскому проспекту, безмолвному и пустынному. По обеим сторонам его высились уже в
то время обширные дома, в которых жили сановники. Проходя мимо этих домов, солдаты входили в них и арестовывали
тех, которых им было велено отвезти во дворец Елизаветы Петровны. Таким образом, они арестовали графа Остермана, графа Головнина, графа Левенвольда, барона Менгдена и многих
других.
При этих словах солдаты подняли его и отнесли в сани, где он и оставался все время, пока объявляли приговоры
другим. Всем им было объявлено помилование без возведения на эшафот. Когда народ увидал, что ненавистных немцев не казнили, «
то встало волнение, которое должны были усмирять солдаты».
В коронации первенствующую роль среди священнодействующего духовенства играл Амвросий, архиепископ Новгородский. Во время самой церемонии мантию и корону императрица возлагала на себя сама. Первенствующий архиерей подносил ей
то или
другое на подушках, что, собственно, и составляет отличие коронования императрицы Елизаветы от предшествующей коронации. Императрица Елизавета венчалась короной императрицы Анны.
Получив отставку, Шубин поселился в пожалованных ему Работках. На прощанье императрица Елизавета Петровна подарила ему драгоценный образ Спасителя и часть ризы Господней.
То и
другое и теперь сохраняется в церкви села Работок. В этом селе передается из поколения в поколение предание о милостях императрицы Елизаветы Петровны к бывшему тамошнему помещику.
Прошло восемь лет с
того, вероятно, не забытого читателями разговора в домике по Басманной улице в Москве между майором Иваном Осиповичем Лысенко с его закадычным
другом и товарищем Сергеем Семеновичем Зиновьевым.
Тотчас вслед за
тем в роще появились две девочки, которые поражали с первого взгляда своим необычайным сходством
друг с
другом. Всякий принял бы их за сестер-близнецов, если бы разница в одежде не говорила, что одна из них барышня, а
другая служанка. Девочки были лет десяти.
Связью между нею и Петербургом был ее брат, знакомый нам
друг и приятель майора Лысенко — Сергей Семенович Зиновьев, занимавший в
то время в петербургской административной сфере далеко не последнее место.
—
Другими словами, ты не хочешь повиноваться! — произнес он жестким тоном. — А тебе это нужнее, чем кому бы
то ни было.
В
то время, когда у берега лесного пруда происходило описанное нами объяснение между матерью и сыном, в столовой княгини Вассы Семеновны хозяйка дома, ее брат и полковник Иван Осипович Лысенко, казалось, спокойно вели беседу, которая совершенно не касалась интересующей всех троих
темы. Эта
тема была, конечно, разрешенное отцом свидание сына с матерью. Иван Осипович не касался этого предмета, а
другим было неловко начинать в этом смысле разговор.
Сергей Семенович иногда серьезно, с искренним сожалением поглядывал на своего
друга. В душе у него сложилось полное убеждение, что мать одержит победу над сыном и что последний не вернется. Княгиня Васса Семеновна думала
то же самое, хотя и не успела объясниться с братом ни одним словом по этому вопросу. И брат и сестра слишком хорошо знали Станиславу Феликсовну.
От женщин не отставали и мужчины. Немедленно по воцарении Елизаветы Петровны образовались партии, только и думавшие о
том, как бы одна
другую низвергнуть. Вражда их забавляла государыню, и часто пересказами старалась она еще более возбуждать противников
друг перед
другом.
«Простая одежда, — говорит очевидец, — придавала блеск ее прелестям. Один из палачей сорвал с нее небольшую епанчу, покрывавшую грудь ее; стыд и отчаяние овладели ею, смертельная бледность показалась на челе ее, слезы полились ручьями. Вскоре обнажили ее до пояса ввиду любопытного, молчаливого народа; тогда один из палачей нагнулся, между
тем другой схватил ее руками, приподнял на спину своего товарища, наклонил ее голову, чтобы не задеть кнутом. После кнута ей отрезали часть языка».
Первый полк, отсалютовав царице знаменами и саблями, обскакивал весь фронт и
другой полк и останавливался за последним; второй делал
то же, и, таким образом, государыня видела неразрывную цепь полков до Глухова. Войска были одеты заново, в синих черкесках, в широких шальварах, в разноцветных, по полкам, шапках. Государыня выходила из коляски, пешком обходила все команды и ночевала в палатках под Ясманью.
На
другой день после приезда государыни подано было ей через Разумовского прошение о гетмане. В
тот же день Елизавета Петровна поехала далее, милостиво приняв прошение.
Два раза в неделю бывали при дворе маскарады, один для двора и для
тех лиц, которых государыня удостаивала приглашениями,
другой для шести первых классов и знатного шляхетства.
В 1744 году Елизавета Петровна вздумала приказать, чтобы на некоторых придворных маскарадах все мужчины являлись без масок, в огромных юбках и фижмах, одетые и причесанные, как одевались дамы на куртагах. Такие метаморфозы не нравились мужчинам, которые бывали оттого в дурном расположении духа. С
другой стороны, дамы казались жалкими мальчиками. Кто был постарее,
тех безобразили толстые и короткие ноги.
Кокетство было тогда в большом ходу при дворе, и все дамы только и думали о
том, как бы перещеголять одна
другую.
Во время пребывания Кирилла Григорьевича у знаменитого математика он показал ему подлинный гороскоп, составленный им вместе с
другим академиком по приказанию Анны Иоанновны для новорожденного Иоанна Антоновича. Заключение, выведенное составителями гороскопа, до
того их ужаснуло, что они решили представить государыне
другой гороскоп, предсказавший молодому великому князю всякое благополучие.
На
другой день после свадьбы, 28 октября, графиня Екатерина Ивановна была пожалована в статс-дамы. Между
тем малороссийские депутаты Лизогуб, Ханенко и Гудович все еще находились при дворе, ожидая окончательного решения об избрании гетмана. Они, впрочем, сумели за это время выхлопотать много льгот для своей родины.
Старые казаки только, вздыхая, покачивали головами и чуяли, что настали
другие времена, что прошла невозвратно пора Сагайдачного и Хмельницкого, при избрании которых и на ум никому не приходили все эти процессии, возвышения, обтянутые сукном, и богатые кареты, заложенные цугом,
те простые, но веселые времена, когда громада казаков собиралась на площади и шапками забрасывала любимого избранника.
Влияние Бестужева на дела государственные все усиливалось. Крайне пронырливый и подозрительный, неуживчивый и часто мелочный, он в
то же время был тверд и непоколебим в своих убеждениях. Враг непримиримый, он был, однако,
другом друзей своих, и тогда их покидал, когда они сами изменяли ему. С необыкновенным искусством умел он действовать даже через своих недругов, и долгое время Шуваловы служили его целям.
Замечательно, что на стороне своей он имел честнейших людей
того времени; так, барон Иван Антонович Черкасов, кабинет-секретарь государыни, человек суровый и упрямый, но любивший порядок и справедливость, был его лучшим
другом.
Он приставил к молодому и неопытному Бекетову
другого адъютанта, состоявшего при графе Алексее Григорьевиче, Ивана Перфильевича Елагина, который в
то же время служил и под его начальством в Коллегии иностранных дел.
Вскоре после торжественных крестин Наталья Демьяновна вернулась в Адамовку, а как скоро графиня Екатерина Ивановна оправилась от родов, оба Разумовские, по приглашению государыни, поехали в Москву, где в
то время находился двор. В свите гетмана находились: генеральный обозный Кочубей, генеральный писарь Безбородко, гадяцкий полковник Голецкий, шесть бунчуковых товарищей, старший канцелярист Туманский и
другие.
Он ненавидел его, кроме
того, как
друга Фридриха Великого и сторонника Шувалова.
Австрийский посол граф Эстергази, некогда лучший
друг канцлера, стал требовать не только исполнения договора, но еще и
того, чтобы Россия всеми своими силами помогала Марии-Терезии. Скоро понял он, что от Бестужева ожидать ему нечего, перешел на сторону Шувалова и Воронцова и из приятеля сделался злейшим врагом канцлера. Барона Черкасова, доброго помощника и советника, не было уже в живых. На стороне Бестужева оставалась одна великая княгиня, но в настоящем ее положении она могла мало принести ему пользы.
К таким благословенным уголкам принадлежало тамбовское наместничество вообще, а в частности, знакомое нам Зиновьево, где продолжала жить со своей дочерью Людмилой княгиня Васса Семеновна Полторацкая. Время летело с
тем томительным однообразием, когда один день бывает совершенно похож на
другой и когда никакое происшествие, выходящее из ряда вон, не случается в течение целого года, а
то и нескольких лет, да и не может случиться по складу раз заведенной жизни.
На
другой же день начали постройку этой беседки-тюрьмы под наблюдением самого князя, ничуть даже не спешившего ее окончанием. Несчастные любовники между
тем, в ожидании исполнения над ними сурового приговора, томились в сыром подвале на хлебе и на воде, которые им подавали через проделанное отверстие таких размеров, что в него можно было только просунуть руку с кувшином воды и краюхою черного хлеба.
После смерти обманутого мужа, женившегося вскоре на
другой, его не нашли, а на смертном одре умирающий выразил свою последнюю волю, которую он сделал обязательной для своих потомков, из рода в род, оставлять навсегда запертой беседку и не расчищать
то место парка, где она стоит, грозя в противном случае своим загробным проклятием, которое принесет им страшное несчастье и даже уничтожит род. Потомки до сих пор свято исполняли эту волю.
Княжна, строившая планы своего будущего, один
другого привлекательнее, рисовавшая своим пылким воображением своего будущего жениха самыми радужными красками, окончательно воспламенила воображение и своей служанки-подруги.
Та, со своей стороны, тоже заочно влюбилась в воображаемого красавца князя и к немым злобствованиям ее против княжны Людмилы прибавилось и ревнивое чувство.
Конечно, мы говорим о помещиках добрых и справедливых, хорошо понимавших
ту истину, что их положение в хорошую или дурную сторону зависит всецело от положения подвластных им лиц в
ту или
другую сторону.
В
то время, когда все это происходило в Зиновьеве, князь Сергей Сергеевич Луговой медленно ходил по отцовскому кабинету, убранному с
тою роскошной, массивной деловитостью, которой отличалась наша седая старина. Все гости разъехались. Слуги были заняты уборкой столовой и
других комнат, а князь, повторяем, удалился в свой кабинет и присел на широкий дедовский диван с трубкой в руке.
Избушка эта для
того времени отличалась от изб
других крестьян если не размером,
то удобством.