Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и
другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо
того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с
той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно,
то воротишься к ней с
другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
Я справлялся, как мог, с сомнениями: одни удалось победить,
другие оставались нерешенными до
тех пор, пока дойдет до них очередь, и я мало-помалу ободрился.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и
друзей, закусывает, присаживается и т. п.,
то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам человек — в Японию.
Между
тем наблюдал за
другими: вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону.
Едва успеваешь отскакивать
то от
того,
то от
другого…
В самом деле,
то от одной,
то от
другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и
другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с
другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки.
Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Только и говорится о
том, как корабль стукнулся о камень, повалился на бок, как рухнули мачты, палубы, как гибли сотнями люди — одни раздавленные пушками,
другие утонули…
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и вот тут-то встречалось множество поводов обязать
того,
другого, вспомнить, что один любит такое-то блюдо, а
другой не любит и т. п.
Когда захотят похвастаться
другом, как хвастаются китайским сервизом или дорогою собольей шубой,
то говорят: «Это истинный
друг», даже выставляют цифру XV, XX, XXX-летний
друг и таким образом жалуют
друг другу знак отличия и составляют ему очень аккуратный формуляр.
Напротив
того, про «неистинного»
друга говорят: «Этот приходит только есть да пить, а мы не знаем, каков он на деле».
Не лучше ли, когда порядочные люди называют
друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив
друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от
другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь
друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя,
то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Мы целое утро осматривали ниневийские древности, этрусские, египетские и
другие залы, потом змей, рыб, насекомых — почти все
то, что есть и в Петербурге, в Вене, в Мадрите.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать
друг у
друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один
другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к
другому, но благоговения к толпе,
то есть к обществу.
Вечером он для иностранца — тюрьма, особенно в такой сезон, когда нет спектаклей и
других публичных увеселений,
то есть осенью и зимой.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и
других, на сто, двести и более человек,
то есть на весь мир, в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а
то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание
другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Мне казалось, что любопытство у них не рождается от досуга, как, например, у нас; оно не есть тоже живая черта характера, как у французов, не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание, что
то или
другое полезно, а потому и должно быть осмотрено.
Они принимают в соображение, что если одним скучно сидеть молча,
то другие, напротив, любят это.
Кажется, женщины в Англии — единственный предмет, который пощадило практическое направление. Они властвуют здесь и, если и бывают предметом спекуляций, как, например, мистрис Домби,
то не более, как в
других местах.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о
тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и
те и
другие такие же, как у нас.
Я придерживал одной рукой шляпу, чтоб ее не сдуло в море, а
другую прятал —
то за пазуху,
то в карманы от холода.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь сидел там с
тем, с
другим, с
той,
другой…
«А вот что около меня!» — добавил я, боязливо и вопросительно поглядывая
то на валы, которые поднимались около моих плеч и локтей и выше головы,
то вдаль, стараясь угадать, приветнее ли и светлее ли
других огней блеснут два фонаря на русском фрегате?
Утром мы все четверо просыпались в одно мгновение, ровно в восемь часов, от пушечного выстрела с «Экселента»,
другого английского корабля, стоявшего на мертвых якорях,
то есть неподвижно, в нескольких саженях от нас.
Какое счастье, что они не понимали
друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не
то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал
той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал
другой кусок. «Не
то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку раз в год да на выборы: и
то и
другое еще далеко.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у
другого темная вода закрыла глаза.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после
того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на
тот и
другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
К чаю уже надо было положить на стол рейки,
то есть поперечные дощечки ребром, а
то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло
то в одну,
то в
другую сторону.
Едва станешь засыпать — во сне ведь
другая жизнь и, стало быть,
другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не
то во сне, не
то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Когда же хотят выразиться нежно,
то называют
друг друга — братишкой.
То ваша голова и стан, мой прекрасный
друг, но в матросской куртке,
то будто пушка в вашем замасленном пальто, любезный мой артист, сидит подле меня на диване.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня
тому спокойствию или
той беспечности, с которой
другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной
то к улице,
то к дому.
Он шел очень искусно, упираясь
то одной,
то другой ногой и держа в равновесии руки, а местами вдруг осторожно приседал, когда покатость пола становилась очень крута.
Все они, на разных языках, больше по-французски и по-английски, очень плохо на
том и
другом, навязывались в проводники.
Конечно, в
другом месте
тот же англичанин возьмет сам золото, да еще и отравит, как в Китае например…
И
та, и
другая превосходного качества, особенно красная, как рубин, которая называется здесь тинто.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в
том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него
другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в
других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Две негритянки, должно быть сестры: одна положила голову на колени
другой, а
та…
Но что это? совсем не
то: они возят
друг друга на плечах около мачт.
Вот Азия, мир праотца Адама,
Вот юная Колумбова земля!
И ты свершишь плавучие наезды
В
те древние и новые места,
Где в небесах
другие блещут звезды,
Где свет лиет созвездие Креста…
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу
тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
И камень не такой, и песок рыжий, и травы странные: одна какая-то кудрявая,
другая в палец толщиной, третья бурая, как мох,
та дымчатая.
Взгляд далеко обнимает пространство и ничего не встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной и разнообразной травы да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно стоят, как люди, на огромной площади,
то в кружок,
то рядом,
то лицом или спинами
друг к
другу.
Я трогал его длинным и, как бритва, острым ножом
то с
той,
то с
другой стороны, стал резать, и нож ушел в глубину до половины куска.
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с
тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто говорил по-английски;
другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в
том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Он же приносил
тому бутылку портвейна,
другому хересу, а иным и стакан воды, но редко.