Неточные совпадения
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за
другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На
той и на
другой — разудалые ямщики, в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.
Тот и
другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Ну, каторжник… Ну, вор… нищий… бродяга… Тоже люди, всяк жить хочет. А
то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного пымаешь —
другие прибегут… Жить надо!
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На
другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в
ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на
другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
На этом бульваре, как значилось в
той же адресной книге, стоял
другой дом генерал-майора Хитрова, № 39.
То у одного из хитровских домовладельцев рука в думе,
то у
другого —
друг в канцелярии генерал-губернатора, третий сам занимает важное положение в делах благотворительности.
Это не
те нищие, случайно потерявшие средства к жизни, которых мы видели на улицах: эти наберут едва-едва на кусок хлеба или на ночлег. Нищие Хитровки были
другого сорта.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и
другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные. В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а
то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Кажется,
то и
другое имело основание.
Если не найдется нужный
том какого-нибудь разрозненного сочинения, только закажи, к
другому воскресенью достанут.
У покупателя глаза разгорелись: кому ни предложи, всякий купит по три, а
то и по четыре рубля. А сам у
того и
другого смотрит и считает, — верно, дюжина. А у третьего тоже кто-то торгует тут рядом.
Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут в лавку. А там уже обступят
другие приказчики: всякий свое дело делает и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а
то и примерить все: и шубу, и пальто, и поддевку.
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому
другу художнику Павлику Яковлеву.
Я пообещал ничего не писать об этом происшествии и, конечно, ничего не рассказал приставу о
том, что видел ночью, но тогда же решил заняться исследованием Грачевки, так похожей на Хитровку, Арженовку, Хапиловку и
другие трущобы, которые я не раз посещал.
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась
та же самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет… Как эту сделаете, я сейчас же
другую дам.
«Вторничные» обеды были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах и конторах, посылая в трактир к Арсентьичу или в «сундучный ряд» за горячей ветчиной и белугой с хреном и красным уксусом, а
то просто покупая эти и
другие закуски и жареные пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам и торговым амбарам Ильинки и Никольской.
В
другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед,
то постный,
то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много лет назад.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались
друг от
друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко,
тот и угощает.
На
другой день в
том же своем единственном пиджаке он явился в роскошную квартиру против дома генералгубернатора и начал писать одновременно с нее и с ее дочери.
— Ну вот,
друг, спасибо, что пришел! А
то без тебя чего-то не хватало… Иди погрейся с морозца, — встречал он обычно пришедшего.
У Жуковых, Волгушевых и
других таких — имя их легион — ни
того, ни
другого.
Другую половину звали «Треисподняя», и в нее имели доступ только известные буфетчику и вышибалам, так сказать, заслуженные «болдохи», на манер
того, как вельможи, «имеющие приезд ко двору».
Круглые сутки в маленьких каморках делалось дело:
то «тырбанка сламу»,
то есть дележ награбленного участниками и продажа его,
то исполнение заказов по фальшивым паспортам или
другим подложным документам особыми спецами.
Уже в конце восьмидесятых годов он появился в Москве и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как переводчик, кроме
того, писал в «Русской мысли». В Москве ему жить было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у
друзей. В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с
друзьями он делился своими воспоминаниями.
Вот за шампанским кончает обед шумная компания… Вскакивает, жестикулирует, убеждает кого-то франт в смокинге, с брюшком. Набеленная, с накрашенными губами дама курит папиросу и пускает дым в лицо и подливает вино в стакан человеку во френче. Ему, видимо, неловко в этой компании, но он в центре внимания. К нему относятся убеждающие жесты жирного франта. С
другой стороны около него трется юркий человек и показывает какие-то бумаги. Обхаживаемый отводит рукой и не глядит, а
тот все лезет, лезет…
И на
других столах
то же.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами, а с
другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на
то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Но и
тех и
других продавцы в лавках и продавцы на улицах одинаково обвешивают и обсчитывают, не отличая бедного от богатого, — это был старый обычай охотнорядских торговцев, неопровержимо уверенных — «не обманешь — не продашь».
Сюда являлось на поклон духовенство, здесь судили провинившихся, здесь заканчивались бракоразводные дела, требовавшие огромных взяток и подкупных свидетелей, которые для уличения в неверности
того или
другого супруга, что было необходимо по старому закону при разводе, рассказывали суду, состоявшему из седых архиереев, все мельчайшие подробности физической измены, чему свидетелями будто бы они были.
Помнил лучше
других и рассказывал мне ужасы живший здесь в
те времена еще подростком сын старшего сторожа
того времени, потом наш чиновник.
Против окон парадных покоев, на
другом конце площади, где теперь сквер, высилась в
те времена каланча Тверской части. Беспокойное было это место.
Сует одна гривенник… За ней
другая…
Тот берет деньги и сообразил, что выгодно. Потом их выбежало много, раскупили лоток и говорят...
Потом чаровал нежный тенор Собинова. А за ними вставали
другие, великие
тех дней.
На
другом конце стола прилизанный, с английским пробором на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под рукой банкомета, и ставит
то мелко,
то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
Тот же «портретный» зал. Только портреты
другие. На стенах портреты и фотографии бойцов Октябрьской революции в Москве.
Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в
те времена грязная Сенная площадь, на которую выходил ряд домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а на
другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был большой дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную площадь, рассадила на ней сад и подарила его городу, который и назвал это место Нарышкинским сквером.
Идет год, второй, но плотные леса все еще окружают стройку. Москвичи-старожилы, помнившие, что здесь когда-то жили черти и водились привидения, осторожно переходили на
другую сторону,
тем более что о таинственной стройке шла легенда за легендой.
На
другой день и далее, многие годы, до самой революции, магазин был полон покупателей, а тротуары — безденежных, а
то и совсем голодных любопытных, заглядывавших в окна.
Знал, что кому предложить: кому нежной, как сливочное масло, лососины, кому свежего лангуста или омара, чудищем красневшего на окне, кому икру, памятуя, что один любит белужью,
другой стерляжью, третий кучугур, а
тот сальян. И всех помнил Иван Федорович и разговаривал с каждым таким покупателем, как равный с равным, соображаясь со вкусом каждого.
Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но факт
тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была в
другой конец дома, выходящий в Козицкий переулок, и винный погреб получил отдельный ход и был отгорожен от магазина.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в
тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в них
другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о
том, что все знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани
других чисто моют, а сами в грязи тонут!»
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань; встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал при
другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме
того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные одной
темой разговора, знавшие ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно, одно слово вызывало
другое, одна подробность —
другую, одного человека знал один с одной стороны,
другой — с
другой. Слово за слово, подробность за подробностью, рисовали яркие картины и типы.
Друзья добились своего! Вера Ивановна Фирсанова стала Гонецкой. После свадьбы молодые, чтобы избежать визитов, уехали в «Средниково», где муж ее совершенно очаровал
тем, что предложил заняться ее делами и работать вместе с ней.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни
тот, ни
другой не пил. К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
— Пусть тип, а был он хористом в театре в Ярославле и был шулером. Фамилия
другая… При мне его тогда в трактире «Столбы» из окна за шулерство выкинули. Вот только забыл, кто именно: не
то Мишка Докучаев, не
то Егорка Быстров!
Лавчонка была крохотная, так что старик гигант Алексей Ермилыч едва поворачивался в ней, когда приходилось ему черпать из бочки ковши рассола или наливать из крана большую кружку квасу.
То и
другое стоило по копейке.
Подходит к буфету. Наливает ему буфетчик чайный стакан водки, а
то, если
другой буфетчик не знает да нальет, как всем, рюмку, он сейчас загудит...
В раздевальне
друзья. Огромный и косматый писатель Орфанов-Мишла — тоже фигура чуть поменьше Шеховцова, косматая и бородатая, и видно, что ножницы касались его волос или очень давно, а
то, может быть, и никогда.