Мещане

С наступлением великого поста Аделаида Ивановна каждый день начала ходить к заутрене и к обедне. В старом салопчике, старом капоре, ведомая под руку Маремьяшей, она часов в шесть утра направлялась по грязной, но подмерзшей мостовой в свой приход. Сухой великопостный звон раздавался по всей Москве; солнце в это время уже всходило, и вообще в воздухе становилось хорошо; по голым еще ветвям деревьев сидели, как черные кучи, грачи. Бегушев, не спавший ночи почти напролет, наблюдал все это из окна. Как он в эти минуты завидовал сестре и желал хоть день прожить ее безыскусственною жизнью!

В одно утро Аделаида Ивановна, выходя со своей половины, чтобы отправиться к заутрене, вдруг увидала Бегушева совсем одетым и даже в бекеше. Старушка перепугалась.

— Что это, друг мой, ты так рано поднялся? — спросила она.

— Я с тобой отправляюсь в церковь, — отвечал Бегушев.

— Ах, это хорошо!.. Очень хорошо!.. — подхватила с удовольствием Аделаида Ивановна: ей одно только не нравилось в брате, — что он мало молился.

Церковь в приходе Бегушева была маленькая, приземистая. Она точно присела и поушла в землю; при входе во внутрь ее надобно было перешагнуть ступеньку не вверх, а вниз; иконостас блистал сусальным золотом и ярко-малиновым цветом бакана [Бакан – карминный лак.]. Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря [Воскресающий Лазарь – персонаж евангельской легенды, в которой рассказывается о смерти Лазаря и о воскрешении его Христом.]. Заутрени наши состоят почти исключительно из чтения. Псаломщик, в пальто, стриженый и более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие. Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны, беспрерывно крестилась и при этом, для выражения своего усердия, она руку свою закидывала несколько на спину, чтобы сделать таким образом крестное знамение больше, и потом быстро, как бы на шалнере, сгибалась и точно так же быстро выпрямлялась.

Аделаида Ивановна, по слабости ног своих, молилась сидя и перебирала своими пухленькими ручками четки. У Бегушева тоже через весьма короткое время невыносимейшим образом заломило ноги, и он невольно опустился на ближайший стул. Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: «Господи, владыко живота моего!» Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул. Скука овладела им невыносимая. Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу огонь, в которой одновременно бушевали море злобы и море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!.. В нем слишком много было рефлексии; он слишком много знал религий и понимал их суть!.. По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что «господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе, барин, желает с ним переговорить».

— Сюда пожалует? — спросил священник.

— Да-с!

— Очень рад!.. Я всегда готов к услугам Александра Ивановича, — произнес священник.

У Бегушева в доме каждый праздник обыкновенно принимали священников с их славлением и щедро им платили; только он сам редко к ним выходил, и место его заступали прежде Прокофий и Минодора, а теперь Аделаида Ивановна, а иногда и граф Хвостиков.

Войдя в алтарь, Бегушев пожал священнику руку, и тот ему тоже пожал.

— У меня к вам, батюшка, покорнейшая просьба, — начал Бегушев. — Вам, конечно, известны бедные прихожане ваши. Я желал бы им помочь, особенно многосемейным, больным и старым!

Такого рода просьбы священник никак не ожидал. Сначала он откашлянулся, а потом проговорил:

— Мы, признаться, не всех наших прихожан знаем; я вот поспрошу кой у кого.

— У меня брат-с родной — очень бедный чиновник без места!.. — проговорил псаломщик.

— Грех тебе, Иван Степанович, говорить это!.. — возразил ему священник. — Брат твой мог бы питаться!..

— И питался прежде, — перебил его дерзко псаломщик, — а тут как почти год в Титовке [Титовка – тюрьма в Москве.] продержали…

— За что ж его в Титовке продержали? — спросил Бегушев.

— Невинно, без всякой причины, — отвечал псаломщик.

Священник и на это махнул рукой.

— Как без причины?.. У Иверских ворот облокатствовал: наплутовал там невесть сколько, а ты говоришь — без причины… — сказал он.

— Плутуют и у алтарей господних! — возразил опять дерзко псаломщик.

Бегушев ожидал, что они разбранятся.

— Так вы, батюшка, узнаете мне?.. — поспешил он отнестись к священнику.

— Непременно разведаю, у кого лишь можно, хоть все-таки советую вам справиться и в квартале, ибо там доскональнее это должны знать.

— В квартале? — спросил с удивлением Бегушев.

— В квартале… Потому что мы, священники, что ж? Придем в дом со славой, пославим и уйдем; а полицейский во всякое время вхож в дом и имеет право войти.

— Совершенная противоположность Англии: там пастор имеет право войти всегда в дом, а полисмен — никогда!

— Англия — страна просвещенная, — возразил священник, — а у нас, особенно последнее время, стало очень трудно жить духовенству; в нашем, примерно, приходе все почти дома скупили либо немцы, либо жиды; дворянство почти не живет в Москве… купечество тоже сильно ослабло в вере.

— Нынче причту помогать надо, вот кому! — заметил псаломщик.

— Пожалуй, что и так, — согласился с ним на этот раз священник.

Бегушев очень хорошо понял, что у священнослужителей лично для себя разгорелись глаза на его карман; а потому, сочтя за лишнее с ними долее разговаривать, он раскланялся и ушел. На паперти, впрочем, его нагнал трапезник, — это уж был совсем отставной солдат с усами, бакенбардами и даже в штанах с красным полинялым кантом.

— Ваше превосходительство, не пожертвуете ли чем-нибудь бедному трапезнику! — больше как бы отрапортовал он.

— Вы из духовного звания? — спросил его Бегушев.

— Сын протопопа, ваше превосходительство, и по несчастию… в трапезниках теперь очутился.

— Отчего?

— Оттого, что я тут маленько слаб!..

И трапезник щелкнул себя по галстуку.

— Тут много заливаете? — повторил Бегушев.

— Много-с! — подтвердил трапезник.

Такая откровенность его понравилась Бегушеву; он дал ему три рубля серебром. Трапезник быстро, так что Бегушев не успел остеречься, поцеловал у него руку.

— А это уж глупо! — сказал ему с досадой Бегушев.

— Виноват, ваше превосходительство, — отвечал трапезник, прикладывая руки по швам.

В тот же самый день, часов в одиннадцать утра, Бегушев решился сходить и в квартал, в надежде, что там не узнает ли чего-нибудь о бедных.

Выйдя из дому пешком, он обратился к первому же городовому.

— Где третий квартал помещается?.. — спросил он.

— Недалеко тут, ваше благородие, налево и во второй переулок направо, — отвечал городовой.

— Ты мне, любезный, не так отвечай, а скажи: в каком именно по названию переулке и в чьем доме?..

— Дому фамилию, ваше высокородие, я не запомню; переулка — тоже!

— В таком случае проводи меня или, может быть, и сам не найдешь?

Городовой рассмеялся добродушно.

— Как не найти, ваше благородие; только мне нельзя, — я на посту!

— Но у кого же мне узнать? — расспрашивал терпеливо Бегушев.

— Сейчас, ваше благородие, я кликну! — отвечал городовой и, побежав к будке, крикнул: — Самойлов!

На этот зов из будки выскочил другой городовой — в рубашке и с куском пирога во рту.

— В чьем доме квартал и как тут переулок этот зовут?.. Барин спрашивает! — сказал ему первый городовой.

— В Загрябовском переулке, дом Друшелева, — отрезал тот бойко и прожевывая в то же время пирог.

Бегушев пошел в Загрябовский переулок, прошел его несколько раз, но дома Друшелева нигде не было; наконец, он совершенно случайно увидел в одном из дворов, в самом заду его, дощечку с надписью: «3-й квартал». Дом же принадлежал Дреймеру, а не Друшелеву, как назвал его городовой. Когда Бегушев вошел в ворота, то на него кинулись две огромные шершавые и, видимо, некормленые собаки и чуть было не схватили за пальто, так что он, отмахиваясь только палкой, успел добраться до квартала.

Квартальный, молодой еще человек, при входе его поспешил встать.

— Что это у вас в общественном месте такие собаки, что пройти невозможно?.. — сказал ему Бегушев.

Квартальный пожал плечами.

— Что делать-с!.. Вы не поверите — всех городовых почти перекусали.

— Но чьи же они?

— Жильца одного!.. Адвоката без практики…

— Говорит, что он очень мнителен и держит собак, чтобы не обокрали его!.. — заметил старший письмоводитель.

— Да что у него украсть; ему и самому с собаками есть нечего! — возразил другой письмоводитель помоложе.

— Но полиция имеет же против этого какие-нибудь средства? — сказал Бегушев.

— Какие средства! — отвечал квартальный. — Должны составлять акты и представлять мировому судье, а тот сам собачник; напишет резолюцию, чтобы обязать владельца собак подпискою не выпускать собак из квартиры.

— Он в свою квартиру и не пускает их… все бегают по чужим кухням, — заметил опять старший письмоводитель.

— Этта тут повар из большой квартиры ловко огрел эту серую собачонку: целую кастрюлю кипятку кувырнул на нее! — рассказал письмоводитель помоложе.

Квартальный и вся прочая канцелярия его засмеялась.

Бегушев тем временем сел.

— Вам угодно что-нибудь приказать мне? — спросил его квартальный, по-прежнему стоя на ногах.

— Просьба моя вся состоит в том, чтобы вы мне сказали: есть у вас списки бедных вашего квартала? — проговорил Бегушев.

Вопрос этот так же удивил квартального, как и священника.

— У нас только паспорта записываются, — объяснил он, — мы стараемся наблюдать, чтобы просрочек не было и чтобы вся прислуга имела чернорабочие билеты.

— Только!.. — протянул Бегушев. — Но квартал, вероятно, вы обходите каждодневно и знаете всех его жителей?

— Извините… господин Бегушев, если я не ошибаюсь?..

— Бегушев, — подтвердил тот, — меня вот вы знаете!

— Я видал вас часто в театре, когда бывал дежурным, а квартал я не могу весь знать, потому что поступил сюда недавно.

— Но ваш помощник, может быть, знает?

— Не думаю!.. Он тоже недавно перешел.

— А вы не знаете? — обратился Бегушев к писарям.

— Мы вот с ними поступили, — отвечали те, показывая на квартального.

— В таком случае, предместник ваш не знает ли? — отнесся Бегушев к сему последнему.

— И того не думаю!.. Он также был тут недолго; но для какой, собственно, надобности вам нужны списки о бедных? — проговорил квартальный.

— Я желал бы помогать им немного!.. — пробормотал Бегушев.

Писаря при этом все переглянулись между собою.

— Для этого вам всего лучше обратиться в благотворительный дамский комитет… там все сведения есть об этом!.. — посоветовал квартальный.

— Не пойду я туда! — отозвался сердито Бегушев.

«Вот вам вселюбящая церковь наша и всеведущая полиция! — рассуждал он, идя домой, а затем ругнул всю Россию и больше всех самого себя: — Задумал я делать, чего совсем не умею; захотел вдруг полюбить человечество, тогда как всю жизнь никого не любил, кроме самого себя!»

Дома Бегушев, как нарочно, наскочил на довольно неприятную сцену.

Усевшись в своем кабинете, он услыхал, что в гостиной раздавался чей-то мало знакомый ему мужской голос, и спросил подававшего ему кофей лакея:

— Кто у нас?

— Князь Мамелюков приехал к Аделаиде Ивановне, — отвечал тот.

Бегушев сделал недовольную мину. Князь Мамелюков был один из должников Аделаиды Ивановны, которая, будучи почти каждодневно пилима Маремьяшей, что «когда же вы, сударыня, будете собирать долги?.. Когда ж?..» — написала, наконец, циркуляр ко всем своим должникам, приглашая их приехать к ней и поговорить с ней в присутствии ее брата. Князь Мамелюков явился первый. Бегушев, знавший его немного по обществу, всегда его презирал. Князь, при своей гордой и благородной наружности, был отъявленный аферист и прожектер, только не такой невинный, как граф Хвостиков. Он тоже писал проекты, но умел их и проводить. Аделаиде Ивановне он должен был тысяч сорок и, конечно, давным бы давно мог ей выплатить; но князь очень просто рассчитал, что старушка, по своей доброте, никогда не решится подать на него вексель ко взысканию. Время пройдет, десятилетняя давность минует, старушка, бог даст, умрет, и эти сорок тысяч останутся у него в кармане. Прибыв к Аделаиде Ивановне, князь начал с того, что поцеловал ее в плечо, а затем, слегка упомянув об ее письме, перешел к воспоминаниям о том, как покойная мать его любила Аделаиду Ивановну и как, умирая, просила ее позаботиться об оставляемых ею сиротах, а в том числе и о нем — князе. Старушка сильно начала поддаваться его влиянию, как вдруг появился Бегушев. Князь Мамелюков был несколько озадачен его приходом; Аделаида же Ивановна очень обрадовалась, что брат ее и друг пришел к ней на помощь. Бегушев и Мамелюков весьма сухо раскланялись между собою. Последний снова стал продолжать прежний разговор с Аделаидой Ивановной и как бы совершенно случайно объяснил, что старший брат его — атташе при посольстве. «Знаю, знаю!» — говорила старушка. — «А младший, Петя, ее любимец, вероятно скоро будет полковником!» — «Вот как, очень рада!» — произнесла она, мельком взглядывая на брата, которому начинало сильно надоедать слушать эту ни к чему не ведущую болтовню.

— Вы к сестре по делу вашему, конечно, приехали? — спросил он князя.

— Да, так, по маленькому, — отвечал тот с легкой улыбкой.

Он не полагал даже, что Бегушев знал об его долге Аделаиде Ивановне.

— Что ж, вам угодно будет заплатить ей деньги? — продолжал Бегушев.

Князь немного покраснел.

— К сожалению, теперь я не могу: я в совершенном безденежье!.. — сказал он.

— Тогда мы представим вексель ко взысканию!.. — отнесся Бегушев к Аделаиде Ивановне.

— Да, — едва достало духу у той проговорить: она почти вся дрожала.

— Но я именно о том бы и просил Аделаиду Ивановну, чтобы она мне отсрочила, — продолжал князь, окончательно смутившись. — Если угодно, я перепишу ей вексель?

— Сестре деньги-с нужны, а не векселя! — сказал ему резко Бегушев.

— Но Аделаида Ивановна сейчас была почти согласна!.. — заметил князь.

— Нет!.. Нет, я не могу согласиться!.. Я столько времени живу без копейки, благодеянием только брата!

— Александру Ивановичу есть, я думаю, из чего поддерживать вас!.. — проговорил с усмешкой князь.

— Считать в моем кармане, я полагаю, вы не можете, как не считаю я в вашем! — проговорил Бегушев, едва сдерживая себя.

— Нет, вы считаете некоторым образом, убеждая Аделаиду Ивановну непременно взыскать с меня деньги.

— Ах, нет, нет, это я сама! — повторила еще раз старушка, хоть и трепетным голосом.

— Очень жаль, — проговорил князь, вставая и натягивая перчатки, — что ни старое знакомство, ни дружба — ничто не может вас убедить подождать.

Не будь брата, Аделаида Ивановна непременно бы сказала, что подождать она может, — только недолго, но тут промолчала, потому что Бегушев на нее сурово смотрел.

Князь, раскланявшись, уехал.

— Князь, должно быть, очень, очень запутался в своих делах! — начала Аделаида Ивановна глубокомысленным голосом. — А в душе он благородный человек.

— Не серди ты меня, пожалуйста, этим «благородный человек»!.. Ты спроси, что о нем говорят в Петербурге… Его считают там за первейшего плута в России, а у нас, слава богу, плутов довольно, и есть отличные!

— Ну, ты очень строг! — возразила ему кротко Аделаида Ивановна.

— А ты очень добра. Вексель мне извольте сегодня же прислать, я его подам ко взысканию, — проговорил Бегушев и ушел.

Аделаида Ивановна осталась в совершенно расстроенном состоянии: брата не послушаться она боялась, но и взыскивать с князя ей было совестно и жаль его; от всего этого у ней так разболелась голова, что она не в состоянии даже была выйти к столу.

Бегушев решился допечь князя до последней степени и посадить его, если это нужно будет, даже в тюрьму. Хлопотать по этому делу он предположил сам, рассуждая, что помогать ему истинно несчастным вряд ли удастся; по крайней мере он будет наказывать негодяев, — и это тоже в своем роде доброе дело.

Вечером у Аделаиды Ивановны произошло еще новое свидание с одним из ее должников. Часов в восемь Бегушев сидел с графом Хвостиковым, и тот ему показывал фокусы из карт; ловкость Хвостикова в этом случае была невероятна: он с одной из карт произвел такую штуку, что Бегушев воскликнул: «Как вы могли ее украсть из-под моего носа?» — «Карта — это что! А вот если бы бог привел к осени украсть где-нибудь шубу!» — сострил Хвостиков. — «Не воруйте, к осени я вам подарю шубу!» — утешил его Бегушев. Граф усмехнулся и внутренне был очень доволен, зная, что если Бегушев сказал, так и сделает это. Вдруг раздался звук тяжело въехавшей на двор кареты.

— Кто бы это мог быть? — спросил Бегушев.

Граф Хвостиков поспешил встать, пойти и справиться.

— Сенаторша Круглова прислала к Аделаиде Ивановне внучка своего с гувернером, — проговорил он, вернувшись.

Бегушев рассмеялся.

— Младенцев уж начинают подсылать! — проговорил он.

Перед Аделаидой Ивановной между тем, опять-таки принявшей своих посетителей в гостиной, стоял прехорошенький собой мальчик, лет десяти, и за ним мозглый [Мозглый – тщедушный, хилый.] и белобрысый гувернер его.

— Бабушка больна, она не может к вам приехать, — лепетал на французском языке ребенок, — и она вам прислала! — заключил он, показывая большой пакет.

— C'est l'argent! [Это деньги! (франц.).] — подхватил гувернер.

— О, благодарю, благодарю! — воскликнула на первых порах радостным голосом старушка.

Гувернер, взяв у ребенка пакет, разорвал его и начал считать деньги.

— Dix, trente, cinquante… cent roubles! [Десять, тридцать, пятьдесят… сто рублей! (франц.).] — сосчитал он.

Лицо у Аделаиды Ивановны несколько вытянулось.

— Что ж это, проценты? — произнесла она тихим-тихим голосом.

— Je n'en sais rien, madame [Я ничего об этом не знаю, мадам (франц.).], — отвечал гувернер. Аделаида Ивановна, впрочем, сейчас же помирилась и на этой сумме.

— Благодари, душенька, бабушку, очень благодари, — говорила она, целуя ребенка. — Но мне надобно дать вам записочку, что я получила деньги, — отнеслась она к гувернеру.

— Non, non, c'est inutile, madame! [Нет, нет, это не нужно, мадам! (франц.).] — отвечал гувернер и пояснил, что сенаторша не приказала брать никаких расписок от Аделаиды Ивановны.

Стук четырехместной кареты вскоре возвестил, что они уехали.

Проводив гостей своих, Аделаида Ивановна вошла к брату, стараясь иметь довольное лицо.

— А вот подруга моя, Оля, не так поступила, как князь: помнишь, я думаю, жену покойного сенатора Круглова?.. Она мне часть долга уплатила!

Бегушев уж и не спросил сестру, как велика была эта часть.

— Главное, она, бедная, очень больна, — продолжала Аделаида Ивановна, желая разжалобить брата в пользу своей приятельницы, — и присылала своего внучка, это тоже очень мило с ее стороны.

Бегушев молчал.

Аделаида Ивановна чувствовала, что он был недоволен ею.

— А вексель на князя Мамелюкова я тебе принесла!.. С него ты взыщи!.. — проговорила она, подавая ему вексель и думая хоть тем извинить в его глазах свою слабость в отношении сенаторши Кругловой.

Бегушев велел ей сделать на векселе бланковую надпись и положил его в карман себе.

Когда Аделаида Ивановна возвратилась в свою комнату, Маремьяша немедленно же спросила, сколько заплатила ей сенаторша; Аделаида Ивановна призналась, что всего сто рублей. Маремьяша принялась ее точить.

— Что это, сударыня, — затрещала она озлобленным голосом, — старушонка эта смеется, что ли, над вами? Мы — мужички, да и то не позволим так с собой делать!.. — И кончила свои выговоры тем, что взяла себе полученные Аделаидой Ивановной деньги в счет жалованья.

— Вы знаете хорошо князя Мамелюкова? — спросил Бегушев графа Хвостикова, когда сестра ушла.

— Очень хорошо.

— Что, он богат или только дутый пузырь?

— О, нет, напротив! — воскликнул граф. — И что ужасно обидно: я и князь в одно и то же время начали заниматься одною и тою же деятельностью — он в сотнях тысяч очутился, а я нищий!

«Потому что тот умен, а ты дурак!» — подумал Бегушев.

На другой день он отправился подать вексель князя Мамелюкова ко взысканию. Ему обещали, что недели через две он может надеяться взыскать по этому векселю, а если должник не заплатит, то посадить его в тюрьму.

Бегушев был очень этим доволен, но ненадолго: в ближайших номерах одной газеты он прочел, что действительный статский советник князь Мамелюков отправился на целый год за границу.

— Поди, ищи его там! — воскликнул Бегушев и разорвал газету на мелкие куски.