Избранное. Том 2

Александр Станиславович Малиновский, 2001

А. С. Малиновский, о чем бы ни писал, всегда остается лириком, верно преданным своему родному краю, людям, которые его воспитали. Сборник "Избранное" печатается в двух томах: документальная повесть "Радостная встреча", сборник "Под открытым небом", А.С. Малиновский говорил: «Я пытаюсь теперь многое заново осмыслить для себя. Но, признаюсь, часто не нахожу ответа. И говорю об этом с горечью. Но я, кажется, вижу спасительную соломинку, за которую, схватившись, человек может обрести душевное равновесие. Это созидание, физическое и духовное. Это, кажется, понимают многие… Время сейчас пришло такое, что хватит уже разбрасывать камни. Пора собирать их».

Аксюта Васяева

С тех пор, как Василий Федорович стал сам ходить на костылях, в избу к Любаевым зачастили. Одному надо ножницы поточить, другому — сепаратор или пахтонку отремонтировать, валенки подшить. На все хватает времени у Карася, так по-уличному зовут отца Шурки.

— Ты бы, Вася, хоть говорил, сколько стоит чего. А то меня одолевают, — жаловалась Катерина.

— Сами сообразят.

И вправду, за работу приносили яички, молоко, а то и просто обещали «подмогнуть когда надо».

— И как это он все умеет? — удивлялась Аксюта Васяева. — Мою пахтонку три мужика смотрели, а он сделал.

Аксюта забежала за углями для утюга, да невольно задержалась — поговорить охота.

— Руки у него соскучились по делам, вот и вся разгадка. Его теперь не остановить, я знаю. Семь лет в госпиталях — не фунт изюма, — отвечала мать Шурки.

— Неужто прямо все семь лет? — ахнула Аксюта.

Она приехала жить из соседней Покровки и многого не знала.

— Семь лет, но с перерывами, — поправилась Катерина. — За все время года три пожил дома, приезжал, а как раны открывались — снова в госпиталь. В пятидесятом, помню, чуть не год пробыл.

— Приезжал… — протяжно повторила она, — а то бы откуда моим ребятишкам взяться. Вон они — свидетели мои.

— Туберкулез костей, а вы такое, — округлила глаза Аксюта, — настрогали с Василием.

Отца нет в избе, он, позавтракав, ушел в свой сарайчик, и оттуда уже слышен стук его неутомимого молотка о жестянку.

Шурка смотрел на Надюху с Петькой, которые были заняты своим делом: отвоевывали друг у друга место в углу за столом — там лавка шире и рядом окошко, и думал: «Они свидетели, а я кто? Свидетель чего?»

Эта мысль возникла у него случайно, и он не знал, что с ней делать. Она крутилась и не уходила из головы. Ему стыдно. Неужто мама догадается, что он так может думать? «Только бы Аксютка, только бы она так не подумала и не спросила маму, ведь не глупая же она совсем». Он поднял голову и увидел розовое, молодое Аксютино лицо, ее озорные глаза.

— Ох, и ребятишки у тебя молодцы, все такие разные. Эти белявые, а Шурка — чернявый, и волосы вьются. Вот погоди, годков десять: все девки твои будут, ей-богу, — говорит она заразительно, — вишь какие у тебя губы толстые!

Шурка, не зная, как себя вести, сидел молча.

— Аксютка, уйди, а то я тебя сейчас ухватом охажу, че глупости разводишь, — весело шумнула Шуркина мать.

— Все, все, всетышки, и так угли мои тухнут!

Она подхватила с шестка свой чумазый чугунок и через секунду была в сенях. А чуть позже ее голос уже доносился со двора — она разговаривала с Василием Федоровичем. И чему-то опять громко смеялась.