Избранное. Том 2

Александр Станиславович Малиновский, 2001

А. С. Малиновский, о чем бы ни писал, всегда остается лириком, верно преданным своему родному краю, людям, которые его воспитали. Сборник "Избранное" печатается в двух томах: документальная повесть "Радостная встреча", сборник "Под открытым небом", А.С. Малиновский говорил: «Я пытаюсь теперь многое заново осмыслить для себя. Но, признаюсь, часто не нахожу ответа. И говорю об этом с горечью. Но я, кажется, вижу спасительную соломинку, за которую, схватившись, человек может обрести душевное равновесие. Это созидание, физическое и духовное. Это, кажется, понимают многие… Время сейчас пришло такое, что хватит уже разбрасывать камни. Пора собирать их».

Письмо Жукову

— Пойми ты, голова садовая: пенсия колхозника и пенсия инвалида войны — разные вещи.

Это говорил красивый дядька в черном кителе с двумя орденами и медалями на груди.

Когда Шурка пришел из школы, отец и его новый знакомый сидели в избе и разговаривали. Перед ними стояла наполовину опорожненная бутылка водки, что сильно удивило Шурку.

Гость действительно был необычный: большая кудрявая голова его, цепкие колючие глаза и уверенный тон — все говорило о том, что человек у них не простой.

Шурке незнакомец сразу понравился. Он потихоньку прошмыгнул мимо них к подоконнику, где обычно делал уроки. Мать сидела рядом, разбирала шерсть.

— Мам, кто это?

— Зуев, дядя Костя.

— А кто он такой?

— На фронте майором был, а теперь инвалид, безногий.

— Как? — оторопел Шурка.

Ему не поверилось: такой сильный, уверенный, говорит громко, бодро, заразительно.

— У него обеих ног нету, — сказала мать Шурки, — мы ему с Василием помогли забраться за стол — выше колен обрубки.

— А как он к нам попал?

— Узнал, что Василий на все руки мастер, приехал на своей трех-коляске какие-то тяги ремонтировать.

— А где ж она, трехколяска?

— Да за сенями стоит, разве не видел?

— Ты мне скажи, Василий, ты в райсобесе объяснял свои дела или нет? — говорил в это время бывший майор.

— А что я буду объяснять или так не видно? Разберутся. Получим и мы свое.

— Жди! Хрен да маленько, вот что ты получишь. Я их знаю, тыловых крыс, сталкивался не раз.

Он стукнул кулаком так, что его медали и ордена звякнули звонко и убедительно.

— У тебя когда раны открылись? — Он направил на Шуркиного отца указательный палец, похожий на дуло пистолета.

— Примерно через полгода, — сказал отец Шурки.

— Вот теперь слушай, мать твоя — кочерыжка… значит, если в течение года у участника войны после демобилизации возникает инвалидность, то он считается инвалидом войны; а ты колхозник? Колхозник. Пенсия-то у тебя должна быть раза в два больше, а не двенадцать рублей. Так жить нельзя. Я тебе обещаю — я пробью ваших районных крыс! А ты делай мне мой тарантас, договорились?

Он широким жестом разлил по стаканам водку.

— Давай, рядовой Василий Любаев, грохнем за наши победы. Черт бы всех набрал!

— Подожди, — Шуркин отец взял стакан, подвинул ближе к себе, но пить не торопился. — Я был в плену, — сказал он.

— Каким образом? — как-то очень строго спросил майор, так что Шурке стало страшновато за отца.

— В тридцать восьмом забрали на срочную в Тоцкие лагеря. И закрутило. Уже в сорок втором попал в армию к Власову.

— Во вторую ударную?

— Да, так точно. В плен попал еще не получив оружия, не успел.

— А ранило где?

— Это от побоев, неудачно бежал. Правда, контузило под Выборгом, еще на финской.

— А как освободился?

— Американцы в Германии, когда соседний барак с пленными уже сгорел.

— Да, дела… — почесал затылок майор. — Власова не знал, а вот маршала Мерецкова видел, боевой.

— Мам, он откуда взялся, все знает? — удивился Шурка.

— В Москве жил до войны, приехал теперь в Куйбышев к родственникам. Говорят — герой.

— Василий! Слушай мой совет: Жукову надо писать, Георгию Константиновичу, — твердо сказал Зуев.

— Что ты говоришь, товарищ майор, об этом страшно подумать. Кто я такой? — Отец Шурки безнадежно махнул рукой. — У них просить — это все равно как требовать у попа сдачи.

— Разговорчики в строю, рядовой Любаев! — грозно сверкнул глазами майор. И уже тише и примирительно добавил: — И потом — гвардии майор, разницу улавливаешь? Гвардии…

— Не дури, Константин, я был в плену — в этом весь гвоздь, меня и так органы без конца разговорами манежат — работа идет. Нас четверо всего в живых осталось.

— Ну так не тебя же обвиняют, ты чист, в чем дело? И потом — четыре года уже нет Иосифа Виссарионовича.

— Его нет, другие остались. Покоя хочу, устал. Забыть бы все, — отозвался Шуркин отец.

— Лезь тогда на печку к своей трещине и там спокойно сиди, через нее на небушко поглядывай.

Он помолчал, глядя в стол, ладонью левой руки потер о край стола несколько раз вверх-вниз.

— Подписываемся оба: рядом с твоей фамилией будет моя. Текст я сам напишу.

…Письмо написали и отправили недели через две. Дядя Костя как-то хитро свернул его конвертом и заклеил, потом вложил в другой конверт и послал его своему другу-однополчанину в Москву с просьбой вынуть главное письмо и бросить в московский почтовый ящик.