Неточные совпадения
Домашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так как он советовал
от весны
уехать за границу, то приглашен был знаменитый доктор.
Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским
уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись
от него.
Маленький, желтый человечек в очках, с узким лбом, на мгновение отвлекся
от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь, не обращая внимания на Левина. Левин сел в ожидании, когда
уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и
уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться
от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Потом надо было еще раз получить
от нее подтверждение, что она не сердится на него за то, что он
уезжает на два дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
Теперь же он рад был
уехать и
от соседства Щербацких и, главное,
от хозяйства, именно на охоту, которая во всех горестях служила ему лучшим утешением.
Он узнал в конце августа о том, что Облонские
уехали в Москву,
от их человека, привезшего назад седло.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он
уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее
от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
— А, ты не
уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, — сказала она, — нынче я получила письмо
от Стивы.
Место это давало
от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело
от двух министерств,
от одной дамы и
от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться
от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он
уехал в Петербург.
Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и, получив приказанье всё уложить и свезти к Щербацким,
от которых в нынешний же вечер
уезжали молодые, он так и сделал, уложив всё, кроме фрачной пары.
О, если бы мне как-нибудь только выпутаться и
уехать хоть с небольшим капиталом, поселюсь вдали
от…
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Оленька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят
от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один
уехал спать домой.
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что мой Онегин знал…
Надежды нет! Он
уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
Разумеется, невеста явилась, Аркадий Иванович прямо сообщил ей, что на время должен по одному весьма важному обстоятельству
уехать из Петербурга, а потому и принес ей пятнадцать тысяч рублей серебром в разных билетах, прося принять их
от него в виде подарка, так как он и давно собирался подарить ей эту безделку пред свадьбой.
Лариса. Нет, не все равно. Вы меня увезли
от жениха; маменька видела, как мы
уехали — она не будет беспокоиться, как бы мы поздно ни возвратились… Она покойна, она уверена в вас, она только будет ждать нас, ждать… чтоб благословить. Я должна или приехать с вами, или совсем не являться домой.
Вожеватов. Выдать-то выдала, да надо их спросить, сладко ли им жить-то. Старшую увез какой-то горец, кавказский князек. Вот потеха-то была… Как увидал, затрясся, заплакал даже — так две недели и стоял подле нее, за кинжал держался да глазами сверкал, чтоб не подходил никто. Женился и
уехал, да, говорят, не довез до Кавказа-то, зарезал на дороге
от ревности. Другая тоже за какого-то иностранца вышла, а он после оказался совсем не иностранец, а шулер.
— Разве господин Кирсанов
от нас
уезжает?
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, —
уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам
от меня ни на шаг. Да и совестно как-то
от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку
от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли я сегодня
уехать — или могу остаться до завтра?» — «Зачем
уезжать? Я вас не понимала — вы меня не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я и себя не понимала».
«За что он меня так благодарит? — подумал Павел Петрович, оставшись один. — Как будто это не
от него зависело! А я, как только он женится,
уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею».
— А пребываем здесь потому, ваше благородие, как, будучи объявлены беженцами, не имеем возможности двигаться. Конечно,
уехать можно бы, но для того надобно получить заработанные нами деньги. Сюда нас доставили бесплатно, а дальше,
от Риги, начинается тайная торговля. За посадку в вагоны на Орел с нас требуют полсотни. Деньги — не малые, однако и пятак велик, ежели нет его.
Дети
уехали, а Клим почти всю ночь проплакал
от обиды.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел
от Маргариты с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через день
уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
— Срок платежа кончается в июне, значит, к этому времени ты купишь эти векселя
от лица Лидии Муромской. Так? Ну, а теперь простимся, завтра я
уезжаю, недельки на полторы.
«Да, уничтожать, уничтожать таких… Какой отвратительный, цинический ум. Нужно
уехать отсюда. Завтра же. Я ошибочно выбрал профессию. Что, кого я могу искренно защищать? Я сам беззащитен пред такими, как этот негодяй. И — Марина. Откажусь
от работы у нее, перееду в Москву или Петербург. Там возможно жить более незаметно, чем в провинции…»
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал
от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже
уехал в школу.
Через несколько дней он совершенно определенно знал: он отталкивается
от нее, потому что она все сильнее притягивает его, и ему нужно отойти
от нее, может быть, даже
уехать из города.
Когда дедушка, отец и брат, простившийся с Климом грубо и враждебно,
уехали, дом не опустел
от этого, но через несколько дней Клим вспомнил неверующие слова, сказанные на реке, когда тонул Борис Варавка...
Но,
уезжая, он принимал
от Любаши книжки, брошюрки и словесные поручения к сельским учителям и земским статистикам, одиноко затерянным в селах, среди темных мужиков, в маленьких городах, среди стойких людей; брал, уверенный, что бумажками невозможно поджечь эту сыроватую жизнь.
Нехаева не
уезжала. Клим находил, что здоровье ее становится лучше, она меньше кашляет и даже как будто пополнела. Это очень беспокоило его, он слышал, что беременность не только задерживает развитие туберкулеза, но иногда излечивает его. И мысль, что у него может быть ребенок
от этой девицы, пугала Клима.
— Зашел сказать, что сейчас
уезжаю недели на три, на месяц; вот ключ
от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил к ней, но она спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как не вовремя! Ее бы надо послать в одно место, а она вот…
— Захар! — крикнул он утром. — Если
от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет, в город
уехал.
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным
уехать от Ольги.
Штольц
уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык
от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других и столкновений между ними не было.
Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и
уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть; да это и не Обломов:
от него никуда не
уедешь.
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил
от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной
уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
Там караулила Ольга Андрея, когда он
уезжал из дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими
от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях
уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью
от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Он даже решил не
уезжать сегодня
от нее, а дождаться тетки. «Сегодня же объявим ей, и я
уеду отсюда женихом».
— Шел, шел — и зной палит, и
от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: «За Волгу
уехала!» Испужался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, — набросился он на Викентьева, — невесту тебе за это рябую!
«Надо узнать,
от кого письмо, во что бы то ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и
уеду!» — сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет ли
от этого хорошо Вере или нет, что он
уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
Он едва повидался с Аяновым, перетащил к нему вещи с своей квартиры, а последнюю сдал. Получив
от опекуна — за заложенную землю — порядочный куш денег, он в январе
уехал с Кириловым, сначала в Дрезден, на поклон «Сикстинской мадонне», «Ночи» Корреджио, Тициану, Поль Веронезу и прочим, и прочим.
Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего
от него, боюсь… (тут было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он
уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь… (опять зачеркнуто несколько слов).
—
Уезжайте! — сказала она, отойдя
от него на шаг. — Егорка еще не успел унести чемодан на чердак!..
Например, говорит, в «Горе
от ума» — excusez du peu [ни больше ни меньше (фр.).] — все лица самые обыкновенные люди, говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и
уехал.
Он старался оправдать загадочность ее поведения с ним, припоминая свой быстрый натиск: как он вдруг предъявил свои права на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги, вспоминал, как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась
от его настояний, как явно смеялась над его страстью, не верила и не верит ей до сих пор, как удаляла его
от себя,
от этих мест, убеждала
уехать, а он напросился остаться!
Прошел май. Надо было
уехать куда-нибудь, спасаться
от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
— Ты колдунья, Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже слова! — говорил он растерянный, и
от страха, и
от неожиданной радости, которая вдруг охватила его. — Да как же это ты!.. В доме все говорили, что ты
уехала вчера…