Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (
Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Аммос Федорович.
С восемьсот шестнадцатого был избран на трехлетие по воле дворянства и
продолжал должность до сего времени.
Хлестаков (
продолжает писать.)Любопытно знать, где он теперь живет — в Почтамтской или Гороховой? Он ведь тоже любит часто переезжать
с квартиры и недоплачивать. Напишу наудалую в Почтамтскую. (Свертывает и надписывает.)
Если глуповцы
с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того
продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым.
Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору
с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод»
продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Между тем колокол
продолжал в урочное время призывать к молитве, и число верных
с каждым днем увеличивалось.
Время между тем
продолжало тянуться
с безнадежною вялостью: обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
Но если и затем толпа будет
продолжать упорствовать, то надлежит: набежав
с размаху, вырвать из оной одного или двух человек, под наименованием зачинщиков, и, отступя от бунтовщиков на некоторое расстояние, немедля распорядиться.
— И
с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? —
продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькин ответ.
— Ежели есть на свете клеветники, тати, [Тать — вор.] злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно публикуется), —
продолжал градоначальник, — то
с чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд
с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?
С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твердо верует, что,
продолжая свой административный бег, он в конце концов все-таки очутится лицом к лицу
с человеческим телом.
Алексей Александрович
с партией людей, видевших опасность такого революционного отношения к бумагам,
продолжал поддерживать данные, выработанные ревизионною комиссией.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело
с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, —
продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
— Ах, какой вздор! —
продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить
с ним лечь.
Портрет Анны, одно и то же и писанное
с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он
продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
— То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя на опять вошедшего
с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила: «завтра у Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, —
продолжала она разговор.
Но одно возможно, одного она может желать, —
продолжал Степан Аркадьич, — это — прекращение отношений и всех связанных
с ними воспоминаний.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня
с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату.
Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
— Я не высказываю своего мнения о том и другом образовании, —
с улыбкой снисхождения, как к ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, —
продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
— О, нет! — как будто
с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза
продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
— Я только бы одно условие поставил, —
продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной
с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
Алексей Александрович вздохнул, собираясь
с духом. Но, раз решившись, он уже
продолжал своим пискливым голосом, не робея, не запинаясь и подчеркивая некоторые слова.
— Так вы нынче ждете Степана Аркадьича? — сказал Сергей Иванович, очевидно не желая
продолжать разговор о Вареньке. — Трудно найти двух свояков, менее похожих друг на друга, — сказал он
с тонкою улыбкой. — Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так или замрет или бьется бестолково, как рыба на земле.
Пускай муж опозорит и выгонит ее, пускай Вронский охладеет к ней и
продолжает вести свою независимую жизнь (она опять
с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях
с женою, и, помолчав
с минуту,
продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Лишившись собеседника, Левин
продолжал разговор
с помещиком, стараясь доказать ему, что всё затруднение происходит оттого, что мы не хотим знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и все люди, самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к своей.
Маленький, желтый человечек в очках,
с узким лбом, на мгновение отвлекся от разговора, чтобы поздороваться, и
продолжал речь, не обращая внимания на Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора.
— Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить не своего мужа. Это несчастие; но это тоже совершившийся факт. И муж твой признал и простил это. — Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. — Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты
продолжать жить
с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
Слегка улыбнувшись, Вронский
продолжал говорить со Свияжским, очевидно не имея никакого желания вступать в разговор
с Левиным; но Левин, говоря
с братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая, о чем бы заговорить
с ним, чтобы загладить свою грубость.
Сергей Иванович встретил брата своею обычною для всех, ласково-холодною улыбкой и, познакомив его
с профессором,
продолжал разговор.
— Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? —
продолжала она разговор
с Яшвиным.
— Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне, Сергей Иванович, куда едут все эти добровольцы,
с кем они воюют? — спросил старый князь, очевидно
продолжая разговор, начавшийся еще без Левина.
— Ты пойми ужас и комизм моего положения, —
продолжал он отчаянным шопотом, — что он у меня в доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен быть любезен
с ним.
— Да, я теперь всё поняла, —
продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания,
с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как в комнату вошел лакей
с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись,
с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, —
продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Но вчера были особенные причины, —
с значительною улыбкой
продолжал Степан Аркадьич, совершенно забывая то искреннее сочувствие, которое он вчера испытывал к своему приятелю, и теперь испытывая такое же, только к Вронскому.
Сергей Иванович,
продолжая разговор
с хозяйкой и одним ухом слушая брата, покосился на него.
С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и
продолжая жить по-прежнему, Левин не переставал чувствовать этот страх за свое незнание.
— Нет, нам очень хорошо здесь, —
с улыбкой отвечала жена посланника и
продолжала начатый разговор.
— Как вы смешны, — сказала Дарья Александровна
с грустною усмешкой, несмотря на волненье Левина. — Да, я теперь всё больше и больше понимаю, —
продолжала она задумчиво. — Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?
Пообедав, Левин сел, как и обыкновенно,
с книгой на кресло и, читая,
продолжал думать о своей предстоящей поездке в связи
с книгою.
И он
продолжал заниматься
с Гришей уже не по-своему, а по книге, а потому неохотно и часто забывая время урока.
— Нет, я не брошу камня, — отвечала она ему на что-то, — хотя я не понимаю, —
продолжала она, пожав плечами, и тотчас же
с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. — Вы и в залу входите танцуя, — прибавила она.
— Я ехала вчера
с матерью Вронского, —
продолжала она, — и мать не умолкая говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но..
Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке,
с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе
с тем она
продолжала жить в условиях прежней жизни.
— Нет, позволь, —
продолжала мать, — и потом ты сама мне не хотела позволить переговорить
с Вронским. Помнишь?
Продолжать быть моим мужем вместе
с нею…. это ужасно!
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, —
продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне,
с лаптями и мужиками, как прожив
с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
«Кроме формального развода, можно было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться
с женой»,
продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я не могу быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы».
— Так видишь, —
продолжал Николай Левин,
с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело это есть производительная артель….