Неточные совпадения
Он вдруг умолк, как бы сдержав себя. Иван Федорович, почтительно и внимательно его выслушав,
с чрезвычайным спокойствием, но по-прежнему охотно и простодушно
продолжал, обращаясь к старцу...
— А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? —
продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все
с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все
с тою же горькою раздражительностью
продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это не мы… Как вы думаете?
— Рассудите сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая
с разбитым противником,
продолжал Смердяков, — рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию.
Мужиков мы драть перестали
с большого ума, а те сами себя пороть
продолжают.
— Это ничего, ничего! —
с плачем
продолжала она, — это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что знаю… вы оба меня никогда не оставите…
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, —
продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите…
с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе…
с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша,
продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться
с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Хотел я его в суд позвать, —
продолжал штабс-капитан, — но разверните наш кодекс, много ль мне придется удовлетворения за личную обиду мою
с обидчика получить-с?
— Я бы вам советовал, —
с жаром
продолжал Алеша, — некоторое время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется… и гнев этот в нем пройдет…
Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ведь уж теперь минута такая пришла-с, что надо выслушать, ибо вы даже и понять не можете, что могут значить для меня теперь эти двести рублей, —
продолжал бедняк, приходя постепенно в какой-то беспорядочный, почти дикий восторг.
— Братья губят себя, —
продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе
с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
—
Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что я не знала, что
с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать за доктором.
«Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, —
продолжает старик, — великий дух говорил
с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы „искушал“ тебя.
Смердяков приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей, но
продолжал глядеть
с тем же спокойствием и
с тою же улыбочкой.
— Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малого ребячества-с, —
продолжал Смердяков.
— Тоже-с и из Чермашни-с… обеспокоят-с… — пробормотал Смердяков почти шепотом, точно как бы потерявшись, но пристально, пристально
продолжая смотреть Ивану Федоровичу прямо в глаза.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку,
продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда
с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
— Я сейчас, —
продолжает, — от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходите скорее
с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого не понимаете! Чужая беда не дает ума.
Впрочем, благочиние наружно еще не нарушалось, и отец Паисий твердо и раздельно,
с лицом строгим,
продолжал читать Евангелие в голос, как бы не замечая совершавшегося, хотя давно уже заметил нечто необычайное.
— Да что
с тобой? —
продолжал он удивляться, но удивление уже начало сменяться в лице его улыбкой, принимавшею все более и более насмешливое выражение.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и
продолжать все это почти целые сутки, возиться
с этим Лягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
— Это из Киева, Дмитрий Федорович, —
с благоговением
продолжала она, — от мощей Варвары-великомученицы. Позвольте мне самой вам надеть на шею и тем благословить вас на новую жизнь и на новые подвиги.
— Некогда. А я вот, вот видите… —
продолжал с тою же доверчивостью Митя, уже вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, — я вот здесь край рукава загну, его и не видно будет под сюртуком… Видите!
Даже очень дрянненький паричок пана, сделанный в Сибири,
с преглупо зачесанными вперед височками, не поразил особенно Митю: «Значит, так и надо, коли парик», — блаженно
продолжал он созерцать.
— Вообразите, я его уже четыре дня вожу
с собою, —
продолжал он, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. — Помните,
с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его в деревню, а он все теперь врет, так что
с ним стыдно. Я его назад везу…
— Вместе судите нас! —
продолжала исступленно восклицать Грушенька, все еще на коленях. — Вместе казните нас, пойду
с ним теперь хоть на смертную казнь!
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем будем
продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича, были
с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»
— Мы, однако, так и начали
с вами первоначально, — отозвался, все
продолжая смеяться, Николай Парфенович, — что не стали сбивать вас вопросами: как вы встали поутру и что скушали, а начали даже со слишком существенного.
— Прекрасно-с, — закончил прокурор. — Благодарю вас. Мне только и нужно было. Потрудитесь
продолжать далее.
Митя
с мучением
продолжал далее. Но тотчас же остановил его опять уже Николай Парфенович...
— Мы, Дмитрий Федорович, сделали что могли в ваших же интересах, —
продолжал Николай Парфенович, — но, получив столь радикальный
с вашей стороны отказ разъяснить нам насчет происхождения находившейся при вас суммы, мы в данную минуту…
— Следствие еще не заключилось, — залепетал Николай Парфенович, несколько сконфузясь, —
продолжать будем еще в городе, и я, конечно,
с моей стороны готов вам пожелать всякой удачи… к вашему оправданию…
Детки видели, что он слушает, и тем еще
с большим азартом
продолжали свое препирание.
Илюша приподнялся и,
продолжая правою рукой обнимать Перезвона,
с восхищением разглядывал игрушку.
— Н-не особенно! — небрежно отозвался Коля. — Репутацию мою пуще всего здесь этот проклятый гусь подкузьмил, — повернулся он опять к Илюше. Но хоть он и корчил, рассказывая, небрежный вид, а все еще не мог совладать
с собою и
продолжал как бы сбиваться
с тону.
— Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, — разом отчеканил мальчик и в один миг весь покраснел, так покраснел, что на него жалко стало смотреть. Но мальчики все на него глядели в упор, глядели целую минуту, и потом вдруг все эти глядящие в упор глаза разом повернулись к Коле. Тот
с презрительным хладнокровием все еще
продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика.
— А меня, папа, меня не забывай никогда, —
продолжал Илюша, — ходи ко мне на могилку… да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого камня, к которому мы
с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда
с Красоткиным, вечером… И Перезвон… А я буду вас ждать… Папа, папа!
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою
с такою легкостью, хотя и
продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
— Я была у Смердякова… Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила! —
продолжала она, все обращаясь к Ивану Федоровичу. Тот как бы
с натуги усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог таких отношений.
— Она страдает. Зачем же ты ей говоришь… иногда… такие слова, что она надеется? —
с робким упреком
продолжал Алеша, — ведь я знаю, что ты ей подавал надежду, прости, что я так говорю, — прибавил он.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном,
с которым спорил некогда
с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что у нас, а и на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно
продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
Защитник же
продолжал пользоваться всеми средствами и все более и более удивлял своим ознакомлением
с делом до мельчайших подробностей.
— О, д-да, и я то же говорю, — упрямо подхватил он, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему другой
с умом не пришел, а он и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово — куда он пустил свой ум, я забыл, —
продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, — ах да, шпацирен.
И Алеша
с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании
с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, —
продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
— Вы имеете предъявить какое-нибудь особое сообщение? — все еще
с недоверчивостью
продолжал председатель.
Не думаю настойчиво утверждать, —
продолжал Ипполит Кириллович, — что до этой сцены подсудимый уже обдуманно и преднамеренно положил покончить
с отцом своим убийством его.