Неточные совпадения
Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и
покорило ее, но письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять
себя.
Коли уж на то пошло, что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив
себе плюнуть в седые усы свои и попрекнуть
себя обидным словом, так не
укорит же никто меня.
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им
корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит
себя когда-то счастливой…
Один из них без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя
себя рукой в грудь, патетически
укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина на
себе не имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что все это видит один только перст всевышнего.
А между тем орлиным взором
В кругу домашнем ищет он
Себе товарищей отважных,
Неколебимых, непродажных.
Во всем открылся он жене:
Давно в глубокой тишине
Уже донос он грозный копит,
И, гнева женского полна,
Нетерпеливая жена
Супруга злобного торопит.
В тиши ночной, на ложе сна,
Как некий дух, ему она
О мщенье шепчет,
укоряет,
И слезы льет, и ободряет,
И клятвы требует — и ей
Клянется мрачный Кочубей.
О, пусть я покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и замышлял заговор; но пусть она сознается, что я
покорил самого
себя, а счастье ее поставил выше всего на свете!
Иногда же они вдруг обидятся и вздумают отделиться от Китая, но ненадолго: китайцы или
покорят их, или они сами же опять попросят взять
себя в опеку.
— Отчего вы никогда не заглянете ко мне? — ласково
корила Половодова Хионию Алексеевну, застегивая шведскую перчатку. — Ах, как у вас мило отделан домик… я люблю эту милую простоту. Кстати, Хиония Алексеевна, когда же я наконец увижу вас у
себя? Александр утро проводит в банке… Вы, кажется, с ним не сходитесь характерами?.. Но это пустяки, он только кажется гордым человеком…
Русский народ не чувствует
себя мужем, он все невестится, чувствует
себя женщиной перед колоссом государственности, его
покоряет «сила», он ощущает
себя розановским «я на тротуаре» в момент прохождения конницы.
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда
покорили эти самые французы: умная нация
покорила бы весьма глупую-с и присоединила к
себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
Инока
корят его уединением: «Уединился ты, чтобы
себя спасти в монастырских стенах, а братское служение человечеству забыл».
Читатель ошибется, если вообразит
себе женьшеневую плантацию в виде поляны, на которой посеяны растения. Место, где найдено было в разное время несколько корней женьшеня, считается удобным. Сюда переносятся и все другие корни. Первое, что я увидел, — это навесы из кедрового
корья для защиты женьшеня от палящих лучей солнца. Для того чтобы не прогревалась земля, с боков были посажены папоротники и из соседнего ручья проведена узенькая канавка, по которой сочилась вода.
Потом он рассказал мне, что ему теперь 53 года, что у него никогда не было дома, он вечно жил под открытым небом и только зимой устраивал
себе временную юрту из
корья или бересты.
— Вот тебе на, убежал! — восклицает матушка, — обиделся! Однако как же это… даже не простился! А все ты! —
укоряет она отца. — Иуда да Иуда… Сам ты Иуда! Да и ты, дочка любезная, нашла разговор! Ищи сама
себе женихов, коли так!
— Высидела ты
себе мужа, Сима, —
корила Анна сестру. — Пожалуй, и не по чину тебе достался. Вон какой орел!
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали
корье и у
себя на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели на траву поближе к огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался огонь в костре, мороз давал
себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в костер, сидел, дремал, зяб и клевал носом.
Мы сняли с
себя ружья и прислонили их к дереву, затем принялись ломать сухие сучья. Один сучок упал на землю. Я наклонился и стал искать его у
себя под ногами. Случайно рукой я нащупал большой кусок древесного
корья.
Когда костер разгорелся, мы увидели в непосредственной близости от
себя целую гробницу, прикрытую сверху двускатной крышей из древесного
корья.
Я не видел, куда показывал Ноздрин, и, поднявшись на ноги, пошел за ним следом. Едва мы сделали несколько шагов, как теперь он наткнулся на второй гроб, прикрытый сверху
корьем. Представив
себе мысленно, как расположено кладбище, я взял еще правее, но снова гроб преградил мне дорогу. Тогда я остановился, чтобы сообразить, куда держать направление.
И тут же спокойным, ровным голосом, хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван Петрович объявил отцу, что он напрасно
укоряет его в безнравственности; что хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и тем охотнее, что чувствует
себя выше всяких предрассудков, а именно — готов жениться на Маланье.
— Я сама
себя осудила, Родион Потапыч, и горше это было мне каторги. Вот сыночка тебе родила, и его совестно. Не
корил ты меня худым словом, любил, а я все думала, как бы мы с тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу
себе простить, но какая-то необыкновенная сила
покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на
себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать.
— Экий ленивец какой, экий лентяй! —
укорял его Живин и — делать нечего — велел нести за
собою лакею.
— Благодаря вашему ротозейству вы и Евгения Константиныча прозевали, —
корила его Нина Леонтьевна. — Я уж не говорю о
себе… А теперь вы затеваете парадный обед, чтобы устроить мне публичный скандал.
— Значит — любишь. Боишься — потому что это сильнее тебя, ненавидишь — потому что боишься, любишь — потому что не можешь
покорить это
себе. Ведь только и можно любить непокорное.
Иван Онуфрич весь синь от злости; губы его дрожат; но он сознает, что есть-таки в мире сила, которую даже его бесспорное и неотразимое величие сломить не может! Все он
себе покорил, даже желудок усовершенствовал, а придорожного мужика
покорить не мог!
Укрываясь от преследований в глубь лесов, несмотря на «выгонки», они сумели
покорить сердца полудиких людей и сделать их почти солидарными с
собою…
— Я знаю еще больше, — продолжал Калинович, — знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на свете, хотя, может быть, вы целые дни смеетесь и улыбаетесь. На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую
укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что
себя нравственно презирать.
— Ну, что же? Не мое право его
укорять, что он дочку на такой широкой развязке держит… Однако он человек весьма достойный и по всей Москве завоевал
себе почет и уважение. Впрочем — это не мое дело. Ты лучше прямо мне скажи, что тебе так до смерти нужно? Денег, наверное? Так?
Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что
укорить отца в жадности к деньгам — значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался представить из
себя человека щедрого и чуть-чуть только что не мота.
Сколь ни тяжело было таковое решение для нее, но она утешала
себя мыслью, что умерший супруг ее, обретавшийся уж, конечно, в раю и все ведавший, что на земле происходит, не
укорит ее, несчастную, зная, для чего и для какой цели продавался его подарок.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не
укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе
себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
— По-моему, вы неблагородно поступили, что позволили
себе накрывать, и кого же?.. Дам! —
укорил его Максинька, всегда верный своему возвышенному взгляду на женщин вообще и на благородных дам в особенности.
Вероятно, он населял это пространство призраками своей фантазии или, угнетаемый мечтательной праздностью, проводил дни в бессильном созерцании заколдованного колеса, изнывая от жгучих стремлений к чему-то безмерному, необъятному, которое именно неясностью своих очертаний
покоряло его
себе.
— Кто с него стребует, с выжиги экого. Он нынче всем у нас орудует, и полицу, с исправником вместе, под нозе
себе покорил. Чуть кто супротивное слово скажет — сейчас: сицилист! Одним этим словом всех кругом окружил. Весь торг в свои руки забрал, не дает никому вздыху, да и шабаш!
Долго говорил он с нами;
корил нас в небывалых изменах, высчитывал нам наши вины, которых мы не ведали за
собою, и наконец сказал, что я-де только по упросу богомольцев моих, епископов, беру паки мои государства, но и то на уговоре.
Попадья
укоряет меня, что я и в сей праздник Христова Рождества работаю, а я
себе лучшего и удовольствия не нахожу, как сию работу.
«Тридцать с лишним лет дураку!» —
укорял он
себя, а издали, точно разинутая пасть, полная неровных гнилых зубов, быстро и жадно надвигалась на него улица деревни.
«Нашёл время! —
укорял он
себя, оглядываясь. — Приду потный, в одышке, эко хорошо для жениха! Не спал к тому же, рожа-то не дай бог какая…»
— И я, братец, тоже больше не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка, поднимаясь с места. — Вы думаете, братец, что стали богаты, так вас и лучше нет… Эх, братец, братец! Жили вы раньше, а не
корили меня такими словами. Ну, Господь вам судья… Я и так уйду, сам… А только одно еще скажу вам, братец! Не губите вы
себя и других через это самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то: всех разогнали, ни одного старого знакомого не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
Тут был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать не может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут был и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т., друг религии и народа, составивший
себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то
покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем
себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает
себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
— Я не тебя — я
себя корю… — спокойно возразила женщина и, задыхаясь, начала рассказывать о Маше.
Мурзавецкая.
Покоряй вдовье сердце, твоя будет. Только не ударь
себя в грязь лицом!
— Но вы поймите мое положение, — начал граф. — Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не
укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с
собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые страхом: Артамонов внезапно увидал пред
собою того человека, который мешал ему жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему широколицый, бородатый человек, сидевший против него у самовара; он сидел молча, вцепившись пальцами левой руки в бороду, опираясь щекою на ладонь; он смотрел на Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и в то же время так, как будто жалел его,
укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его рыжеватых век текли ядовитые слёзы; а по краю бороды, около левого глаза, шевелилась большая муха; вот она переползла, точно по лицу покойника, на висок, остановилась над бровью, заглядывая в глаз.
Все нас касается, касается не косвенно, а прямо, и только тогда мы успеем
покорить свои страхи, когда уловим интимный тон жизни или, иначе, когда мы вполне усвоим
себе обычай вопрошать все без изъятия явления, которые она производит.
— Духа в
себе не угашайте и носа не вешайте, — учил епископ, — вперед очень быстро не устремляйтесь, да инии не возропщат, и позади не отставайте, да инии не вознепщуют. Надо держать серединку на половинке —
себя блюсти и ближнего не скрести. А в заключение всего афоризм: не
укоряй, и не укорен будеши, а
укоришь других —
укорят и тя.
Не говоря уже об анекдотах, о каламбурах, об оркестре из «Фенеллы», просвистанном им с малейшими подробностями, он представил даже бразильскую обезьяну, лезущую на дерево при виде человека, для чего и сам влез удивительно ловко на дверь, и, наконец, вечером усадил Юлию и Катерину Михайловну за стол, велев им воображать
себя девочками — m-me Санич беспамятною Катенькою, а Юлию шалуньей Юленькою и самого
себя — надев предварительно чепец, очки и какую-то кацавейку старой экономки — их наставницею под именем m-me Гримардо, которая и преподает им урок, и затем начал им рассказывать нравственные анекдоты из детской книжки,
укоряя беспрестанно Катеньку за беспамятство, а Юленьку за резвость.
Ее отношение к нему и его болезни всё то же. Как доктор выработал
себе отношение к больным, которое он не мог уже снять, так она выработала одно отношение к нему — то, что он не делает чего-то того, что нужно, и сам виноват, и она любовно
укоряет его в этом, — и не могла уже снять этого отношения к нему.
После объяснилось, что Погодин пилил, мучил Гоголя не только словами, но даже записками, требуя статей
себе в журнал и
укоряя его в неблагодарности, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх.