Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться
всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Осип. Говорит: «Этак
всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я, говорит, шутить
не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Хлестаков. Да у меня много их
всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь
не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность,
всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог
всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку
не было!
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без
всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец
всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы,
всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать:
не содержится ли нем какого-нибудь донесения или просто переписки.
Лука Лукич.
Не приведи бог служить по ученой части! Всего боишься:
всякий мешается,
всякому хочется показать, что он тоже умный человек.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе
всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Городничий. Ну, теперь
не до того. Так сделайте милость, Иван Кузьмич: если на случай попадется жалоба или донесение, то без
всяких рассуждений задерживайте.
Так как я знаю, что за тобою, как за
всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и
не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во
всякий час, если только уже
не приехал и
не живет где-нибудь инкогнито…
)Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому что я
не так, как иной городничий, которому ни до чего дела нет; но я, я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию хочу, чтоб
всякому смертному оказывался хороший прием, — и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
Невежливого слова никогда
не услышишь,
всякой тебе говорит «вы».
«Ну полно, полно, миленький!
Ну,
не сердись! — за валиком
Неподалеку слышится. —
Я ничего… пойдем!»
Такая ночь бедовая!
Направо ли, налево ли
С дороги поглядишь:
Идут дружненько парочки,
Не к той ли роще правятся?
Та роща манит
всякого,
В той роще голосистые
Соловушки поют…
Мужик беды
не меряет,
Со
всякою справляется,
Какая ни приди.
Мычит корова глупая,
Пищат галчата малые.
Кричат ребята буйные,
А эхо вторит всем.
Ему одна заботушка —
Честных людей поддразнивать,
Пугать ребят и баб!
Никто его
не видывал,
А слышать
всякий слыхивал,
Без тела — а живет оно,
Без языка — кричит!
Скажите вы, любезные,
О родословном дереве
Слыхали что-нибудь?»
— Леса нам
не заказаны —
Видали древо
всякое!
А если и действительно
Свой долг мы ложно поняли
И наше назначение
Не в том, чтоб имя древнее,
Достоинство дворянское
Поддерживать охотою,
Пирами,
всякой роскошью
И жить чужим трудом,
Так надо было ранее
Сказать… Чему учился я?
Что видел я вокруг?..
Коптил я небо Божие,
Носил ливрею царскую.
Сорил казну народную
И думал век так жить…
И вдруг… Владыко праведный...
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от
всякого учения уволить: писано бо есть,
не мечите бисера пред свиниями, да
не попрут его ногами».
Скотинин. Эка притча! Я другому
не помеха.
Всякий женись на своей невесте. Я чужу
не трону, и мою чужой
не тронь же. (Софье.) Ты
не бось, душенька. Тебя у меня никто
не перебьет.
Стародум. Поверь мне,
всякий найдет в себе довольно сил, чтоб быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, а там всего будет легче
не делать того, за что б совесть угрызала.
Стародум. А того
не знают, что у двора
всякая тварь что-нибудь да значит и чего-нибудь да ищет; того
не знают, что у двора все придворные и у всех придворные. Нет, тут завидовать нечему: без знатных дел знатное состояние ничто.
Софья. Так поэтому надобно, чтоб
всякий порочный человек был действительно презрения достоин, когда делает он дурно, знав, что делает. Надобно, чтоб душа его очень была низка, когда она
не выше дурного дела.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что
не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После
всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни
не жалел, чтоб из сундука ничего
не вынуть. Перед другим
не похвалюсь, от вас
не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто
не может выйти в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест, а
не места похищаются людьми, — тогда
всякий находит свою выгоду быть благонравным и
всякий хорош становится.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я
не челобитчик. Хлопотать я
не люблю, да и боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого
не бил челом, а
всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Стародум. Ему многие смеются. Я это знаю. Быть так. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я
не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а
не вы. Тогда
не знали еще заражать людей столько, чтоб
всякий считал себя за многих. Зато нонче многие
не стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
Ужели во
всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, [Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений.
Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще
всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них
не зависящим, а потому и неотвратимым.
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее.
Всякий обыватель, уразумев, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться.
Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
Начальник может совершать
всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий
не совершать, но ежели он
не будет при этом калякать, то имя его никогда
не сделается популярным.
В Глупове, в сию счастливую годину,
не токмо хозяин, но и
всякий наймит ел хлеб настоящий, а
не в редкость бывали и шти с приварком".
Убытки редко кем высчитывались,
всякий старался прежде всего определить себе
не то, что он потерял, а то, что у него есть.
Всякий дом есть
не что иное, как поселенная единица, имеющая своего командира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадлежащая к десятку, носящему название взвода.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают
всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение
не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать,
не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Достаточно ли было определить их, сказав: «
Всякий в дому своем благополучно да почивает»?
не будет ли это чересчур уж кратко?
Что без «старанья»
не обойдешься — это одинаково сознавалось всеми; но
всякому казалось
не в пример удобнее, чтоб за него «старался» кто-нибудь другой.
Квартальные
не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто до такой степени устраняющее
всякую возможность уклониться от объяснения, что они решились отвечать, даже
не понимая вопроса.
Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без
всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри.
Что из него должен во
всяком случае образоваться законодатель, — в этом никто
не сомневался; вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон.
Что же касается до мер строгости, то они
всякому, даже
не бывшему в кадетских корпусах, довольно известны.
[Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и
всякое другое человеческое тело, но
не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве.
Он никогда
не бесновался,
не закипал,
не мстил,
не преследовал, а подобно
всякой другой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица земли все, что
не успевало посторониться с дороги.
Но он
не без основания думал, что натуральный исход
всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
И все сие совершается помимо
всякого размышления; ни о чем
не думаешь, ничего определенного
не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особенности
не опирается.
Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но
не должно забывать, во-первых, что ему незачем было торопиться, так как можно было заранее предсказать, что предприятие его во
всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что
всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Во
всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали
всякие куски. Этот
не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
3.
Всякий градоправитель приходящего к нему из обывателей да выслушает, который же,
не выслушав, зачнет кричать, а тем паче бить — и тот будет кричать и бить втуне. [Вту́
не (церковно-славянск.) — напрасно.]