Неточные совпадения
Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и
не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними
всякие сношения, — одним словом, вредит себе.
Если он
не выкупал эти вещи в срок, то они безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало, что принимались под заклад даже казенные смотровые вещи, как то: казенное белье, сапожный товар и проч., — вещи, необходимые
всякому арестанту во
всякий момент.
У меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без
всякой натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге; он в тот же день мне сам сознался в этом,
не от раскаяния, но жалея меня, потому что я ее долго искал.
Первые три дня я
не ходил на работу, так поступали и со
всяким новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги.
Один из них сделался впоследствии преданнейшим мне человеком, хотя и
не переставал обкрадывать меня при
всяком удобном случае.
Некоторое основание он, конечно, имеет, начиная с самого наружного вида арестанта, признанного разбойника; кроме того,
всякий, подходящий к каторге, чувствует, что вся эта куча людей собралась здесь
не своею охотою и что, несмотря ни на какие меры, живого человека нельзя сделать трупом; он останется с чувствами, с жаждой мщения и жизни, с страстями и с потребностями удовлетворить их.
Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал
всякие муки и наказания и
не боялся ничего на свете.
Днем унтер-офицеры, караульные и вообще начальство могут во
всякую минуту прибыть в острог, а потому все обитатели острога как-то и держат себя иначе, как будто
не вполне успокоившись, как будто поминутно ожидая чего-то, в какой-то тревоге.
Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости
всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно; но ссор
не затевал и только отворачивался с негодованием.
Арестанты смеялись над Сушиловым —
не за то, что он сменился (хотя к сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как ко
всяким попавшимся впросак дуракам), а за то, что он взял только красную рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков рублей. Но Сушилов был так безответен, безличен и для всех ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то
не приходилось.
А между тем другие смеялись же над ним, шпыняли его при
всяком удобном случае, ругали его иногда крепко, — а он жил же с ними ладно и дружелюбно и никогда
не обижался.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на
всякую низость, за то именно, что был совершенно
не похож на него, и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести майору.
При вступлении в острог у меня было несколько денег; в руках с собой было немного, из опасения, чтоб
не отобрали, но на
всякий случай было спрятано, то есть заклеено в переплете Евангелия, которое можно было пронести в острог, несколько рублей.
Я даже и думать ни о чем
не мог иначе и уверен, что так поступает
всякий, лишенный на срок свободы.
Всякий каторжник чувствует, что он
не у себя дома, а как будто в гостях.
Считал ли он меня недоросшим, неполным человеком, чувствовал ли ко мне то особого рода сострадание, которое инстинктивно ощущает
всякое сильное существо к другому слабейшему, признав меня за такое…
не знаю.
Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого; точно подмывает его перескочить разом через
всякую законность и власть и насладиться самой разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца от ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе
не чувствовал.
— А я тебе вот что, пьяная ты харя, скажу, — перебивает потерявший терпение Степка. — Слушай да
всякое мое слово считай: вот тебе свет пополам; тебе полсвета и мне полсвета. Иди и
не встречайся ты больше мне. Надоел!
У нас в отдаленных городах и губерниях действительно есть такие театральные пьесы, которые, казалось бы, никому
не известны, может быть, нигде никогда
не напечатаны, но которые сами собой откуда-то явились и составляют необходимую принадлежность
всякого народного театра в известной полосе России.
Самые
не расположенные из них ко мне (я знаю это) желали теперь моей похвалы их театру и безо
всякого самоунижения пустили меня на лучшее место.
Положенной цены
не было:
всякий давал, что мог или что хотел.
Все мусульмане, татары и проч., как замечал я
не один раз, всегда страстные охотники до
всяких зрелищ.
Что же касается до арестантов, то все они сначала почему-то избегали
всякого разговору с наказанным рекрутиком; напротив, помогши ему вначале, они как будто сами старались потом
не обращать на него более никакого внимания, может быть желая как можно более дать ему покоя и
не докучать ему никакими дальнейшими допросами и «участиями», чем он, кажется, был совершенно доволен.
Всякий арестант в ту минуту, когда его обнажают, а руки привязывают к прикладам ружей, на которых таким образом тянут его потом унтер-офицеры через всю зеленую улицу, —
всякий арестант, следуя общему обычаю, всегда начинает в эту минуту слезливым, жалобным голосом молить экзекутора, чтобы наказывал послабее и
не усугублял наказание излишнею строгостию.
Во
всяком случае палач перед началом наказания чувствует себя в возбужденном состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минуту актер; на него дивится и ужасается публика, и уж, конечно,
не без наслаждения кричит он своей жертве перед первым ударом: «Поддержись, ожгу!» — обычные и роковые слова в этом случае.
— «Живите больше, Анкудим Трофимыч!» Никем то есть
не брезгует, а говорит — так
всякое слово его словно в рубль идет.
Ты, говорит, экономию с двух грошей загнать хочешь,
всякую дрянь собираешь, —
не годится ли в кашу.
Ты докажи, что она бесчестная, а на
всякий роток
не накинешь платок.
Всякий бегун имеет в виду
не то что освободиться совсем, — он знает, что это почти невозможно, — но или попасть в другое заведение, или угодить на поселение, или судиться вновь, по новому преступлению, совершенному уже по бродяжеству, — одним словом, куда угодно, только бы
не на старое, надоевшее ему место,
не в прежний острог.
В эти первые годы я часто уходил, безо
всякой болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб
не быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем
не смиряемой всеобщей ненависти.
Между язвительными словами я иногда
не замечал приветливого и ласкового слова, которое тем дороже было, что выговаривалось безо
всяких видов, а нередко прямо из души, может быть более меня пострадавшей и вынесшей.
Характера он был пылкого и восторженного, как и
всякий щенок, который от радости, что видит хозяина, обыкновенно навизжит, накричит, полезет лизать в самое лицо и тут же перед вами готов
не удержать и всех остальных чувств своих: «Был бы только виден восторг, а приличия ничего
не значат!» Бывало, где бы я ни был, но по крику: «Культяпка!» — он вдруг являлся из-за какого-нибудь угла, как из-под земли, и с визгливым восторгом летел ко мне, катясь, как шарик, и перекувыркиваясь дорогою.
Все они остались,
не желая показывать претензию, — одни из трусости, другие по решительному убеждению в полной бесполезности
всякой претензии.
Претензия во
всяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и
не могла назваться претензией, потому что показывали ее
не высшему начальству, а самому же майору, но все-таки было как-то неловко, нехорошо.
В остроге, как и во
всяком таком месте, где люди сбираются в кучу
не волею, а насильно, мне кажется, скорее можно поссориться и даже возненавидеть друг друга, чем на воле.
Но так, зря, легкомысленно нас все-таки бы
не высекли, а с простыми арестантами такого рода легкомысленное обращение, разумеется, случалось, особенно при некоторых субалтерных командирах и охотниках распорядиться и внушить при
всяком удобном случае.
Он был безо
всякого образования и
не интересовался ничем, кроме своего ремесла.
Целую неделю продолжались строгости в остроге и усиленные погони и поиски в окрестностях.
Не знаю, каким образом, но арестанты тотчас же и в точности получали все известия о маневрах начальства вне острога. В первые дни все известия были в пользу бежавших: ни слуху ни духу, пропали, да и только. Наши только посмеивались.
Всякое беспокойство о судьбе бежавших исчезло. «Ничего
не найдут, никого
не поймают!» — говорили у нас с самодовольствием.
Замечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности. Арестанты преувеличивали понятие о действительной свободе, и это так естественно, так свойственно
всякому арестанту. Какой-нибудь оборванный офицерский денщик считался у нас чуть
не королем, чуть
не идеалом свободного человека сравнительно с арестантами, оттого что он ходил небритый, без кандалов и без конвоя.
Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться
всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Осип. Говорит: «Этак
всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я, говорит, шутить
не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Хлестаков. Да у меня много их
всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь
не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность,
всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог
всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку
не было!