Неточные совпадения
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А
если что не так, то…
Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
Анна Андреевна. Но
позвольте, я еще не понимаю вполне значения слов.
Если не ошибаюсь, вы делаете декларацию насчет моей дочери?
— Отчего же? Я не вижу этого.
Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. —
Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
Если ты
позволить мне рекапитюлировать, дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть великодушным: ты отдал ей всё — свободу, развод даже.
— Нет,
позволь; но
если ты считаешь, что это неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так…
— Одно, что можно сказать,
если вы
позволите сделать это замечание… — заметил Голенищев.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой.
Если б Алексей Александрович
позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с каким Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он ничего не хотел видеть и не видал.
—
Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но
если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и,
если сердце тебе говорит, высказать мне…
—
Если ты
позволяешь мне сказать свое мнение, то я думаю, что от тебя зависит указать прямо те меры, которые ты находишь нужными, чтобы прекратить это положение.
— Да, но в таком случае,
если вы
позволите сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что
если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
— Поверь мне, аллах для всех племен один и тот же, и
если он мне
позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?
—
Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то
позвольте мне иметь еще большую дерзость просить у вас прощения… И, право, я бы очень желал доказать вам, что вы насчет меня ошибались…
—
Позвольте мне, досточтимый мною, обратить вас вновь к предмету прекращенного разговора.
Если бы, положим, я приобрел то самое имение, о котором вы изволили упомянуть, то во сколько времени и как скоро можно разбогатеть в такой степени…
— Это другое дело, — сказал Тентетников. —
Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда
позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно.
Никогда не
позволял он себе в речи неблагопристойного слова и оскорблялся всегда,
если в словах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию.
—
Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно, подобных вещей на дом брать запрещено, но
если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю мое участие.
— Ну,
позвольте, ну положите сами клятву, какую хотите, я готова сей же час лишиться детей, мужа, всего именья,
если у ней есть хоть одна капелька, хоть частица, хоть тень какого-нибудь румянца!
Там лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы согласие вырезать себе язык,
если бы ему
позволили хватить небольшой стаканчик.
Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то
позволь тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом?
Я пришел, и
если вам надо что, так спрашивайте, не то
позвольте уж мне удалиться.
— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело.
Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не
позволю.
После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна
позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое,
если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне.
Варвара (покрывает голову платком перед зеркалом). Я теперь гулять пойду; а ужо нам Глаша постелет постели в саду, маменька
позволила. В саду, за малиной, есть калитка, ее маменька запирает на замок, а ключ прячет. Я его унесла, а ей подложила другой, чтоб не заметила. На вот, может быть, понадобится. (Подает ключ.)
Если увижу, так скажу, чтоб приходил к калитке.
Паратов. Помилуйте, за кого же вы меня принимаете!
Если женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть не могу.
Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
Лариса. Это уж мое дело.
Если я боюсь и не смею осуждать его, так не
позволю и вам.
— Я был еще глуп и суетлив тогда, — отвечал Павел Петрович, — с тех пор я угомонился,
если не поумнел. Теперь, напротив,
если ты
позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор;
если ты
позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.
— То есть вы хотите сказать,
если я только вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не
позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?
Если б Варвара была дома — хорошо бы
позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
«Менее интересна, но почти так же красива, как Марина. Еврейка, наверное, пристроит ее к большевикам, а от них обеспечен путь только в тюрьму и ссылку. Кажется, Евгений Рихтер сказал, что
если красивая женщина неглупа, она не
позволяет себе веровать в социализм. Таисья — глупа».
— Ты не
позволил бы аборт,
если б я спросила?
— Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И,
если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет,
позвольте…
—
Позвольте… Первый раз я ее встретил, кажется… лет десять тому назад. Она была тогда с «народоправцами»,
если не ошибаюсь.
Если Захар, питая в глубине души к барину преданность, свойственную старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние господа к слугам своим. Он
позволял себе иногда крупно браниться с Захаром.
— Непременно, непременно, — уверительно отвечал Обломов, — даже прибавь, что,
если она
позволит, я зиму проведу у вас.
— А за яблоками! Я вон их там в прошлом году рвал, с поля, близ старого дома. И в нынешнем августе надеюсь,
если… вы
позволите…
—
Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем
позволила любить? Кокетство, каприз или… Надо бы допытаться… — шептал он.
— Ну,
если б и любила: что же, грех, нельзя, стыдно… вы не
позволите, братец? — с насмешкой сказала она.
— Я не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня?
Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят!
Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!
— Вот как: кто ж ему
позволит выгнать! Что,
если бы все помещики походили на тебя!
Не знала она и того, что рядом с этой страстью, на которую он сам напросился, которую она, по его настоянию,
позволила питать, частию затем, что надеялась этой уступкой угомонить ее, частию повинуясь совету Марка, чтобы отводить его глаза от обрыва и вместе «проучить» слегка, дружески, добродушно посмеявшись над ним, — не знала она, что у него в душе все еще гнездилась надежда на взаимность, на ответ,
если не страсти его, то на чувство женской дружбы, хоть чего-нибудь.
Пришел к обеду и Тушин, еще накануне приехавший в город. Он подарил Марфеньке хорошенького пони, для прогулок верхом: «
Если бабушка
позволит», — скромно прибавил он.
Если в доме есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не
позволяя себе нескромной мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.
— Нет, я знаю, что она меня любит — и
если только простит мне мою молодость, так
позволит нам жениться!..
— Правда, в неделю раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, —
если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву,
позвольте вас спросить?
— Не лгите! — перебила она. —
Если вам удается замечать каждый мой шаг и движение, то и мне
позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава Богу, не в плену у турецкого паши…
Одним словом, вы высказали что-то такое братское,
если уж
позволите разбить этот лед, что я…
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу
позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и
если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»…
Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика,
позвольте мне это вам доложить, потому что
если б он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое
если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не
позволяют.