Затишье
1856
III
На другое утро Владимир Сергеич проснулся довольно поздно и тотчас после общего чая и завтрака в столовой поехал к себе домой оканчивать свои хозяйственные распоряжения, как ни удерживал его старик Ипатов. Марья Павловна также присутствовала за чаем; однако Владимир Сергеич не счел за нужное расспрашивать ее об ее вчерашней поздней прогулке; он принадлежал к числу людей, которым тяжело предаваться два дня сряду каким бы то ни было необычным мыслям и предположениям. Пришлось бы толковать о стихах, а так называемое «поэтическое» настроение весьма скоро его утомляло. Целый день до обеда он провел в поле, покушал с большим аппетитом, соснул и, проснувшись, взялся было за счеты земского; но, не окончивши первой страницы, велел заложить тарантас и отправился в Ипатовку. Видно, и положительные люди носят в груди не каменное сердце, и скучать не любят они так же, как и остальные, простые смертные.
Въезжая на плотину, услыхал он голоса и звуки музыки. У Ипатовых в доме хором пели русские песни. Он застал всё общество, оставленное им поутру, на террасе; все, и Надежда Алексеевна между прочими, сидели в кружке около мужчины лет тридцати двух, смуглого, черноволосого и черноглазого, в бархатной куртке, с небрежно повязанным красным платком на шее и гитарою в руках. Это был Петр Алексеевич Веретьев, брат Надежды Алексеевны. Увидавши Владимира Сергеича, старик Ипатов с радостным восклицанием пошел ему навстречу, подвел его к Веретьеву и представил их друг другу. Обменявшись с новым знакомым обычными приветствиями, Астахов почтительно поклонился его сестре.
— А мы, Владимир Сергеич, по-деревенски, песни поем, — начал Ипатов и, указывая на Веретьева, прибавил: — Петр Алексеич у нас запевала — и какой! вы извольте послушать.
— Это очень приятно, — возразил Владимир Сергеич.
— Не угодно ли присоединиться к хору? — спросила его Надежда Алексеевна.
— Душевно бы рад, да голосу нету.
— Это не беда! Посмотрите, и Егор Капитоныч поет, и я пою. Тут только нужно подтягивать. Садитесь-ка; а ты, брат, начинай.
— Какую бы теперь нам песню спеть? — проговорил Веретьев, перебирая струны гитары и, остановившись вдруг, глянул на Марью Павловну, сидевшую возле него. — Теперь, кажется, очередь за вами, — сказал он ей.
— Нет, пойте вы, — возразила Марья Павловна.
— Вот есть песня «Вниз по матушке по Волге», — промолвил с важностью Владимир Сергеич.
— Нет, эту мы к концу приберегаем, — отвечал Веретьев и, ударив по струнам, протяжно затянул: «Солнце на закате».{10}
Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью{11} и подражал ему. Хор дружно ему подтягивал. Звучной струей отделялся голос Марьи Павловны ото всех других голосов; он словно вел их за собою; но одна она петь не хотела, запевалой до конца остался Веретьев.
Много других еще пели песен…
Между тем вместе с вечером надвигалась гроза. Уже с полудня парило и в отдалении всё погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, всё сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
— Уйдемте, — промолвил старик Ипатов. — А то промочит, пожалуй.
Все встали.
— Сейчас, — воскликнул Веретьев, — еще последнюю песню. Слушайте.
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои…{12} —
запел он громким голосом, проворно забив всей рукой по струнам гитары. «Сени новые, кленовые», — подхватил хор, как бы невольно увлеченный. Дождик почти в то же мгновенье хлынул ручьями; но Веретьев допел «Мои сени» до конца. Изредка заглушаемая ударами грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя. Наконец раздался последний взрыв хора — и всё общество с хохотом вбежало в гостиную. Особенно громко смеялись девочки, дочери Ипатова, стряхивая с своих платьев дождевые брызги. Ипатов, однако же, для предосторожности, закрыл окно и запер дверь, и Егор Капитоныч его похвалил, заметив, что Матрена Марковна также всегда, во время грозы, всё приказывает запереть для того, что электричество способнее действует в пустом промежутке. Бодряков посмотрел ему в лицо, посторонился и уронил стул. Подобные маленькие несчастья случались с ним беспрестанно.
Гроза прошла очень скоро. Двери и окна снова раскрылись, и комнаты наполнились влажным благовонием. Принесли чай. После чаю старички уселись опять за карты. Иван Ильич к ним, по обыкновению, присоединился. Владимир Сергеич подошел было к Марье Павловне, сидевшей под окном с Веретьевым; но Надежда Алексеевна подозвала его к себе и тотчас вступила с ним в жаркий разговор о Петербурге и петербургской жизни. Она нападала на нее; Владимир Сергеич начал защищать ее. Надежда Алексеевна, казалось, старалась удержать его близ себя.
— О чем вы это спорите? — спросил Веретьев, вставая и приближаясь к ним.
Он лениво переваливался на ходу: во всех его движениях замечалась не то небрежность, не то усталость.
— Всё о Петербурге, — ответила Надежда Алексеевна. — Владимир Сергеич не нахвалится им.
— Город хороший, — заметил Веретьев, — а по-моему, везде хорошо. Ей-богу. Были бы две-три женщины, да, извините за откровенность, вино, и человеку, право, ничего не остается желать.
— Это меня удивляет, — возразил Владимир Сергеич, — неужели же вы действительно того мнения, что для образованного человека не существует…
— Может быть… точно… я с вами согласен, — перебил его Веретьев, за которым, при всей вежливости, водилась привычка не дослушивать возражения, — но это не по моей части, я не философ.
— Да и я не философ, — ответил Владимир Сергеич, — и нисколько не желаю быть им; но тут речь идет совсем о другом.
Веретьев рассеянно глянул на свою сестру, а она, слегка усмехнувшись, нагнулась к нему и вполголоса прошептала:
— Петруша, душка, представь нам Егора Капитоныча, сделай одолженье.
Лицо Веретьева мгновенно изменилось и, бог ведает каким чудом, стало необыкновенно похоже на лицо Егора Капитоныча, хотя между чертами того и другого решительно не было ничего общего, и сам Веретьев едва только сморщил нос и опустил углы губ.
— Конечно, — начал он шептать голосом, совершенно напоминавшим голос Егора Капитоныча, — Матрена Марковна дама строгая насчет манер; но супруга зато примерная. Правда, что бы я ни сказал…
— Бирюлевским барышням всё известно, — подхватила Надежда Алексеевна, едва удерживая хохот.
— Всё на другой же день известно, — ответил Веретьев с такой уморительной ужимкой, с таким смущенным, косвенным взглядом, что даже Владимир Сергеич рассмеялся.
— У вас, я вижу, большой талант к подражанию, — заметил он.
Веретьев провел рукой по лицу, черты его приняли обычное выражение, а Надежда Алексеевна воскликнула:
— О, да! он всех умеет передразнить, кого только захочет… Он на это мастер.
— И меня бы, например, сумели представить? — спросил Владимир Сергеич.
— Еще бы! — возразила Надежда Алексеевна, — разумеется.
— Ах, сделайте одолжение, представьте меня, — промолвил Астахов, обращаясь к Веретьеву. — Я прошу вас, без церемоний.
— А вы ей и поверили? — ответил Веретьев, чуть-чуть прищурив один глаз и придав своему голосу звук астаховского голоса, но так осторожно и легко, что одна Надежда Алексеевна это заметила и прикусила губы, — вы, пожалуйста, ей не верьте, она вам еще не то наскажет про меня.
— И какой он актер, если б вы знали, — продолжала Надежда Алексеевна, — всевозможные роли играет. Так чудесно! Он наш режиссер, и суфлер, и всё что хотите. Жаль, что вы скоро едете.
— Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет, — произнес важным голосом, но всё с тем же оттенком, Веретьев. — Что подумает о тебе господин Астахов? Он сочтет тебя за провинциалку.
— Помилуйте… — начал было Владимир Сергеич.
— Петруша, знаешь что, — подхватила Надежда Алексеевна, — представь, пожалуйста, как пьяный человек никак не может достать платок из кармана, или нет, лучше представь, как мальчик муху на окне ловит и она у него жужжит под пальцами.
— Ты совершенное дитя, — отвечал Веретьев.
Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху. Верность, с которой он подражал ее жалобному писку, была точно изумительна. Казалось, действительная, живая муха билась у него под пальцами. Надежда Алексеевна засмеялась, и понемногу все засмеялись в комнате. У одной лишь Марьи Павловны лицо не изменилось, губы даже не дрогнули Она сидела с опущенными глазами, наконец подняла их и, серьезно взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:
— Вот охота делать из себя шута.
Веретьев тотчас отвернулся от окна и, постояв немного посреди комнаты, вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.
— Забавник этот Петр Алексеич! — воскликнул Егор Капитоныч, ударив с размаху козырной семеркой по чужому тузу. — Право, забавник!
Надежда Алексеевна встала и, торопливо подойдя к Марье Павловне, спросила ее вполголоса:
— Что ты сказала брату?
— Ничего, — ответила та.
— Как ничего, не может быть.
И погодя немного Надежда Алексеевна промолвила: «Пойдем!» — взяла Марью Павловну за руку и принудила ее встать и отправиться вместе с нею в сад.
Владимир Сергеич поглядел обеим девицам вслед не без недоумения. Впрочем, отсутствие их продолжалось недолго; через четверть часа они возвратились, и Петр Алексеич вошел вместе с ними.
— Какая прекрасная ночь! — воскликнула, входя, Надежда Алексеевна. — Как хорошо в саду!
— Ах, да, кстати, — промолвил Владимир Сергеич, — позвольте узнать, Марья Павловна, вас ли это я видел вчера в саду ночью?
Марья Павловна быстро взглянула ему в глаза.
— Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали «Анчар» Пушкина.
Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.
— Это точно была я, — сказала Марья Павловна, — но только я ничего не декламировала: я никогда не декламирую.
— Может быть, мне показалось, — начал Владимир Сергеич, — однако…
— Вам показалось, — холодно промолвила Марья Павловна.
— Что это за «Анчар»? — спросила Надежда Алексеевна.
— А вы не знаете? — возразил Астахов. — Пушкина стихи «На почве чахлой и скупой»,{13} будто вы не помните?
— Не помню что-то… Этот анчар — ядовитое дерево?
— Да.
— Как датуры…{14} Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при луне, с своими длинными белыми цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.
— Коварный запах! — воскликнул Владимир Сергеич.
— Да, коварный. Чему вы удивляетесь? Он, говорят, опасен, а привлекает. Отчего злое может привлекать? Злое не должно бы быть красивым!
— Ого! какие умозрения! — заметил Петр Алексеич, — куда мы удалились от стихов!
— Я эти стихи прочел вчера Марье Павловне, — подхватил Владимир Сергеич, — и они ей чрезвычайно понравились.
— Ах, прочтите их, пожалуйста, — сказала Надежда Алексеевна.
— Извольте-с.
И Астахов прочел «Анчар».
— Слишком напыщенно, — произнес как бы нехотя Веретьев, как только Владимир Сергеич кончил.
— Стихотворение слишком напыщенно?
— Нет, не стихотворение… Извините меня, мне кажется, вы не довольно просто читаете. Дело говорит само за себя; впрочем, я могу ошибаться.
— Нет, ты не ошибаешься, — сказала Надежда Алексеевна с расстановкой.
— О, да ведь это известно! я в твоих глазах гений, даровитейший человек, который всё знает, всё бы мог сделать, да только лень, к несчастью, его одолевает: не правда ли?
Надежда Алексеевна только головой качнула.
— Я с вами не спорю, вы это лучше должны знать, — заметил Владимир Сергеич и немного надулся. — Это не по моей части.
— Я ошибся, извините, — поспешно произнес Веретьев.
Между тем игра кончилась.
— Ах, кстати, — заговорил Ипатов, вставая, — Владимир Сергеич, мне поручил один здешний помещик, сосед, прекраснейший и почтеннейший человек, Акилин, Гаврила Степаныч, просить вас, не сделаете ли вы ему честь, не пожалуете ли к нему на бал, то есть я это так, для красоты слога, говорю: бал, а просто на вечеринку с танцами, без церемоний? Он бы сам к вам непременно явился, да побоялся обеспокоить.
— Я очень благодарен господину помещику, — возразил Владимир Сергеич, — но мне непременно нужно ехать домой…
— Да ведь что вы думаете, когда бал-то? Ведь завтра бал. Гаврила Степаныч завтра именинник. Один день куда ни шел, а уж как вы его обрадуете! И всего отсюда десять верст. Если позволите, мы же вас и довезем.
— Я, право, не знаю, — начал Владимир Сергеич. — А вы едете?
— Всем семейством! И Надежда Алексеевна, и Петр Алексеич, все едут!
— Вы можете, если хотите, теперь же меня пригласить на пятую кадриль, — заметила Надежда Алексеевна. — Первые четыре уже разобраны.
— Вы очень любезны, а на мазурку вы уже приглашены?
— Я? Дайте вспомнить… нет, кажется, не приглашена.
— В таком случае, если вы будете так добры, я бы желал иметь честь…
— Стало быть, вы едете? Прекрасно. Извольте.
— Браво! — воскликнул Ипатов. — Ну, Владимир Сергеич, одолжили. Гаврила Степаныч просто в восторг придет. Не правда ли, Иван Ильич?
Иван Ильич хотел было, по неизменной привычке своей, промолчать, однако почел за лучшее произнести одобрительный звук.
— Что тебе была за охота, — говорил час спустя Петр Алексеич своей сестре, сидя с ней в легонькой таратайке, которой правил сам, — что тебе была за охота навязаться этому кисляю на мазурку?
— У меня на то свои планы, — возразила Надежда Алексеевна.
— Какие — позволь узнать?
— Это моя тайна.
— Ого!
И он слегка ударил бичом лошадь, которая начала было прясть ушами, фыркать и упираться. Ее пугала тень от большого ракитового куста, падавшая на дорогу, тускло озаренную месяцем.
— А ты танцуешь с Машей? — спросила Надежда Алексеевна в свою очередь брата.
— Да, — сказал он равнодушно.
— Да! да! — повторила Надежда Алексеевна с укоризной. — Вы, мужчины, — прибавила она помолчав, — решительно не стоите того, чтобы вас любили порядочные женщины.
— Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?
— Скорее, чем ты.
— Вот как!
И Петр Алексеич проговорил со вздохом:
Что за комиссия, создатель,
Быть… братом выросшей сестры!{15}
Надежда Алексеевна засмеялась.
— Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с тобою.
— Неужели? — я этого никак не подозревал.
— Я не насчет Маши говорю.
— На какой же счет?
Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.
— Ты сам знаешь, — проговорила она тихо.
— А, понимаю! Что делать-с, Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым приятелем, грешный человек, люблю-с.
— Полно, брат, пожалуйста, не говори так… Этим не шутят.
— Трам-трам-там-пум, — забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.
— Это твоя погибель, а ты шутишь…
— «Хлопец сее жито, жинка каже мак», — громко запел Петр Алексеич, ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.