Неточные совпадения
Вошед в военную службу, познакомился я с молодым
графом, которого имени я и вспомнить не
хочу.
Вдруг мой
граф сильно наморщился и, обняв меня, сухо: «Счастливый тебе путь, — сказал мне, — а я ласкаюсь, что батюшка не
захочет со мною расстаться».
— Мы с
графом Вронским также не нашли этого удовольствия,
хотя и много ожидали от него».
— Да вот что
хотите, я не могла.
Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова
граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.
Вспомнив, что она
хотела ехать дальше, если нет ответа, она остановила одного артельщика и спросила, нет ли тут кучера с запиской к
графу Вронскому.
— Есть из нас тоже, вот хоть бы наш приятель Николай Иваныч или теперь
граф Вронский поселился, те
хотят промышленность агрономическую вести; но это до сих пор, кроме как капитал убить, ни к чему не ведет.
— Говорят, что кто больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я
хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, — говорил
граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него виды.
— Я
хочу предостеречь тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с
графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
— Ну вот вам и Долли, княжна, вы так
хотели ее видеть, — сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу, на которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для
графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. — Она говорит, что ничего не
хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.
Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы
хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с
графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений.
— Жульнические романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «
Граф Монте-Кристо». А из русских писателей весьма увлекает
граф Сальяс, особенно забавен его роман «
Граф Тятин-Балтийский», — вещь, как знаете, историческая.
Хотя у меня к истории — равнодушие.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на
графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не
граф? Делайте, как
хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда
хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер,
граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
—
Граф Иван Михайлович говорил, что он
хотел просить императрицу.
Главные качества
графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и
хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных ни государственных, и что он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми несогласен.
— Миловидка, Миловидка… Вот
граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что
хочешь». — «Нет,
граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Граф представил меня; я
хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким.
Старый же Берестов, с своей стороны,
хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако же не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкий родственник
графу Пронскому, человеку знатному и сильному;
граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом.
Прием его меня удивил. Он мне сказал все то, что я ему
хотел сказать; что-то подобное было со мной в одно из свиданий с Дубельтом, но
граф Понс перещеголял.
Как бы то ни было, но даже я, читавший сравнительно много,
хотя беспорядочно и случайно, знавший уже «Трех мушкетеров», «
Графа Монте — Кристо» и даже «Вечного Жида» Евгения Сю, — Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова и Писемского знал лишь по некоторым, случайно попадавшимся рассказам.
Мы понимаем, что
графа Соллогуба, например, нельзя было разбирать иначе, как спрашивая: что он
хотел сказать своим «Чиновником»? — потому что «Чиновник» есть не что иное, как модная юридическая — даже не идея, а просто — фраза, драматизированная, без малейшего признака таланта.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или
граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами,
хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Это слово, в виде прилагательного имени, как-то плохо звучит, но, если приятно
графу новому, то почему же не называть его так,
хотя, верно, родится много шуток по этому случаю.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я
хотела было писать прямо к
графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
Уже я не думал более о Малевском,
хотя Беловзоров с каждым днем становился все грознее и грознее и глядел на увертливого
графа, как волк на барана; да я ни о чем и ни о ком не думал.
— Почему? — переспросил Валек, несколько озадаченный… — Потому что
граф — не простой человек…
Граф делает, что
хочет, и ездит в карете, и потом… у
графа деньги; он дал бы другому судье денег, и тот бы его не засудил, а засудил бы бедного.
— Вестимо, не прежние годы! Я, сударь, вот все с хорошим человеком посоветоваться
хочу. Второй-ет у меня сын, Кузьма Акимыч, у
графа заместо как управляющего в Москве, и граф-то его, слышь, больно уж жалует. Так я, сударь, вот и боюсь, чтоб он Ванюшку-то моего не обидел.
«А если видите, — сказал я ему, — то знайте, что эта машина имеет свойство, в один момент и без всяких посредствующих орудий, обращать в ничто человеческую голову, которая, подобно вашей, похожа на яйцо! Herr Baron! разойдемтесь!» — «Разойдемтесь, Herr Graf», — сказал он мне,
хотя я и не
граф.
— Ив кого это он у меня, сударь, такой лютый уродился! Сына вот — мнука мне-то — ноне в мясоед женил, тоже у купца дочку взял, да на волю его у графа-то и выпросил… ну, куда уж, сударь, нам, серым людям, с купцами связываться!.. Вот он теперь, Аким-то Кузьмич, мне, своему дедушке, поклониться и не
хочет… даже молодуху-то свою показать не привез!
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал он ноне по зиме ко мне:"Ты, говорит, делить нас
захотел, так я, говорит, тебе этого не позволяю, потому как я у
графа первый человек! А как ты, мол, не дай бог, кончишься, так на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому как он малоумный!"Так вот, сударь, каки ноне порядки!
«Ну что же, — думаю, — делать: останусь хоть так, без причастия, дома поживу, отдохну после плена», — но
граф этого не
захотели. Изволили сказать...
Хотя у нас на это счет довольно простые приметы: коли кусается человек — значит, во власти находится, коли не кусается — значит, наплевать, и
хотя я доподлинно знал, что в эту минуту
графу Пустомыслову 9 даже нечем кусить; но кто же может поручиться, совсем ли погасла эта сопка или же в ней осталось еще настолько горючего матерьяла, чтоб и опять, при случае, разыграть роль Везувия?
Граф (пристально смотрит на Подхалимова).Подхалимов! говорите откровенно! вы
хотите водки?
Граф. Я должен сознаться, что воспитание я получил недостаточное… в одном из кадетских корпусов. Но… (
хочет сказать нечто в свою похвалу).
Нет, тысячу раз был прав
граф ТвэрдоонтС (см. предыдущую главу), утверждая, что покуда он не ворошил вопроса о неизобилии, до тех пор,
хотя и не было прямого изобилия, но было"приспособление"к изобилию. А как только он тронул этот вопрос, так тотчас же отовсюду и наползло неизобилие. Точно то же самое повторяется и в деле телесных озлоблений. Только чуть-чуть поворошите эту материю, а потом уж и не расстанетесь с ней.
— Ах, баронесса — ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала вот
графа обедать, — отвечала та, показывая на старика, — она тоже
хотела приехать; только четыре часа — нет, пятого половина — нет. Есть ужасно хочется;
граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор — не правда ли?
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как же это сделать?
Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет
хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы
хотим.
— C’est ça, m-r, c’est lui. Oh que je voudrais le voir ce cher comte. Si vous le voyez, je vous pris bien de lui faire mes compliments. — Capitaine Latour, [ — Я знал одного Сазонова, — говорит кавалерист, — но он, насколько я знаю, не
граф, небольшого роста брюнет, приблизительно вашего возраста. — Это так, это он. О, как я
хотел бы видеть этого милого
графа. Если вы его увидите, очень прошу передать ему мой привет. — Капитан Латур,] — говорит он, кланяясь.
— Начнем с
графа: положим, он примет твой вызов, положим даже, что ты найдешь дурака свидетеля — что ж из этого?
Граф убьет тебя, как муху, а после над тобой же все будут смеяться; хорошо мщение! А ты ведь не этого
хочешь: тебе бы вон хотелось истребить
графа.
— Теперь скажи, — продолжал дядя, грея стакан с вином в обеих руках, — за что ты
хотел стереть
графа с лица земли?
Чтоб
графа не было здесь! — говорил он задыхающимся голосом, — слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я не
хочу…
Вот теперь далась ей эта езда! увидала раз
графа верхом из окна и пристала ко мне: «
хочу ездить» да и только!
Она у
графа К. чрез Nicolas заискивала, она сына с матерью
хотела разделить.
И вот вдруг стало всем несомненно, что Николай Всеволодович помолвлен с одною из дочерей
графа К.,
хотя ничто не подавало точного повода к такому слуху.
— Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию
граф Эдлерс… —
хотел было Крапчик прямо приступить к изветам на сенатора и губернатора; но в это время вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в завитом парике, в черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой и приподнятой физиономии он напоминал несколько англичанина.
— Ну, вашей, моей, как
хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому что за пять минут перед сим, при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу, что monsieur le comte et madame Klavsky [господин
граф и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на парных санях подкатили к дверям его превосходительства и юркнули в оные.
Тема на этот разговор была у
графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то
хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
— Я,
граф, сам принадлежу к партии губернского предводителя! —
хотел сразу остановить и срезать сенатора Марфин.
Отец Маркел говорит: «Я ничего не боюсь и поличное с собою повезу», и повезли то бельишко с собою; но все это дело сочтено за глупость, и отец Маркел хоша отослан в монастырь на дьячевскую обязанность, но очень в надежде, что
хотя они генерала Гарибальди и напрасно дожидались, но зато теперь скоро, говорит,
граф Бисмарков из Петербурга адъютанта пришлет и настоящих русских всех выгонит в Ташкент баранов стричь…
Так этот псевдоним и остался на много лет,
хотя за
графа меня никто не принимал.