Неточные совпадения
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят
герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в
герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой
повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что
герой наш, спавший во все время рассказа его
повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в каком случае не должен ссориться с своим
героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
Герой наш поворотился в ту ж минуту к губернаторше и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно ничем не хуже тех, какие отпускают в модных
повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины и всякие ловкие военные люди, как, невзначай поднявши глаза, остановился вдруг, будто оглушенный ударом.
Как произвелись первые покупки, читатель уже видел; как пойдет дело далее, какие будут удачи и неудачи
герою, как придется разрешить и преодолеть ему более трудные препятствия, как предстанут колоссальные образы, как двигнутся сокровенные рычаги широкой
повести, раздастся далече ее горизонт и вся она примет величавое лирическое течение, то увидит потом.
Буянов, братец мой задорный,
К
герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок — верный наш брегет;
И кстати я замечу в скобках,
Что речь
веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
Макаров тоже был украшением гимназии и
героем ее: в течение двух лет он
вел с преподавателями упорную борьбу из-за пуговицы.
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец
повести, коей начало некогда так поразило меня. С
героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
Имея от природы романтическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне
героем таинственной какой-то
повести.
Но пора читателя познакомить с настоящим
героем нашей
повести.
На рассвете, не помню уже где именно, — в Новоград — Волынске или местечке Корце, — мы проехали на самой заре мимо развалин давно закрытого базилианского монастыря — школы… Предутренний туман застилал низы длинного здания, а вверху резко чернели ряды пустых окон… Мое воображение населяло их десятками детских голов, и среди них знакомое, серьезное лицо Фомы из Сандомира,
героя первой прочитанной мною
повести…
— Вот так фунт! — ахнул Мышников. — Карла, если бы ты меня возвел в такие
герои, я на тебя подал бы жалобу мировому… Галактион, хочешь, я вчиню иск об оскорблении? Свидетели налицо… Все дело
поведу на свой риск. Ха-ха!..
Герой оптом… Раньше
герои имели значение в розницу, а теперь оптовый
герой, беспаспортный.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились
повести и романы из русской жизни. В каждой героине он видел Нюрочку и в каждом
герое себя, а пока только не спускал глаз с своей сиделки.
Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями,
велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, — обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.
Над
героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная
повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург.
На другой день
герой мой принялся уже за новую небольшую
повесть.
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими
героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им
повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
Герой мой между тем
вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
Герой мой между тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей
повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца — но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и себя.
Героем своей
повести он вывел казака, по фамилии Ятвас.
Герой мой был не таков, чтобы долго мог
вести подобную жизнь… В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.
Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее — и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и
вести холодный, родственный разговор, — все это начинало уж казаться ему просто глупым: «Хоть пьяну бы, что ли, напиться, — думал он, — чтобы посмелее быть!»
Еще и теперь я не могу вспомнить эту
повесть без какого-то странного сердечного движения, и когда я, год тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс,
герой моей
повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец» и т. д., я чуть не заплакал.
По приезде в губернский город Порфирий Петрович
вел себя очень прилично, оделся чистенько, приискал себе квартирку и с помощью рекомендательных писем недолго оставался без места. Сам губернатор изволил припомнить необычайную, выходящую из порядка вещей опрятность, замеченную в земском суде при ревизии, и тотчас же предложил Порфирию Петровичу место секретаря в другом земском суде; но
герой наш, к общему удивлению, отказался.
Герой же моей
повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его, и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда.
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой
повести? Кто злодей, кто
герой ее? Все хороши и все дурны.
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» — и только. В
повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека…
герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
Он, в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Байрона, ссылался на Гете и на Шиллера.
Героем, возможным в драме или в
повести, он воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста и заставлял их действовать и чувствовать по-своему.
Я никак не намерен рассказывать вам слово в слово
повесть любви моего
героя: мне музы отказали в способности описывать любовь...
Что же засим? —
герой этой, долго утолявшей читателя
повести умер, и умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно несущей покор в однообразии, — пора кончить и самую
повесть с пожеланием всем ее прочитавшим — силы, терпения и любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».
Но нам пора уже возвратиться к
герою нашей
повести.
Отношение Петрухи не умерило в Илье повышенной самооценки. Он чувствовал себя
героем, он понимал, что
вёл себя у купца лучше, чем
вёл бы себя другой в таких обстоятельствах.
Одиссей,
герой поэмы Гомера «Одиссея», залепил своим спутникам уши воском, чтобы они не услышали пения сирен, а себя
велел привязать к мачте и, хотя слышал пение сирен, остался жив.] которых слушал привязанный к корабельной мачте Одиссей.
Вне себя вбежал в жилище свое
герой нашей
повести; не снимая шинели и шляпы, прошел он коридорчик и, словно громом пораженный, остановился на пороге своей комнаты.
В дверях в соседнюю комнату, почти прямо за спиною конторщика и лицом к господину Голядкину, в дверях, которые между прочим
герой наш принимал доселе за зеркало, стоял один человечек, — стоял он, стоял сам господин Голядкин, — не старый господин Голядкин, не
герой нашей
повести, а другой господин Голядкин, новый господин Голядкин.
«Ну, да ведь мы с тобой, Яков Петрович, сойдемся, — говорил наш
герой своему гостю, — мы с тобой, Яков Петрович, будем жить, как рыба с водой, как братья родные; мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей стороны будем интригу
вести в пику им… в пику-то им интригу
вести.
«Впрочем, ведь оно ничего!» — заключил, наконец, наш
герой и решился твердо в душе
вести себя вперед хорошо и не впадать в подобные промахи.
Господина Голядкина
вели под руки и, как сказано было выше, прямо на Олсуфия Ивановича — с одной стороны господин Голядкин-младший, принявший на себя вид чрезвычайно благопристойный и благонамеренный, чему наш
герой донельзя обрадовался, с другой же стороны руководил его Андрей Филиппович с самой торжественной миной в лице.
Обратимся лучше к господину Голядкину, единственному, истинному
герою весьма правдивой
повести нашей.
Ведь рассказывать, например, длинные
повести о том, как я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу, недостатком среды, отвычкой от живого и тщеславной злобой в подполье, — ей-богу, неинтересно; в романе надо
героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя, а главное, все это произведет пренеприятное впечатление, потому что мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее.
Давно уже замечено, что все
герои замечательнейших русских
повестей и романов страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности.
Фаддей за любезное ему дело принялся, как и надобно ожидать от истого охотника, горячо, то есть провел моего
героя верст пять по болоту, убил двух уток и одного даже бекаса и хотел уже
вести барина еще далее, к месту, где, по его словам, была уйма рябчиков.
Вот какой ответ получил мой
герой с чудным малым и сначала пришед в сильное ожесточение, тотчас же вознамерился ехать к Катерине Архиповне и объясниться с ней, но, сев в сани, раздумал и
велел везти себя к Мамиловой.
— Ну, Сидоров так Сидоров. Прощайте, почтеннейшая, хлопочите и приготовляйте, — проговорил Хозаров и, соображаясь с составленным реестром, придя в свой нумер, начал писать пригласительные билеты, утвердившие заключение Татьяны Ивановны касательно знания светской жизни, знания, которым бесспорно владел мой
герой. Во-первых, эти билеты, как
повелевает приличие света, были все одинакового содержания, а во-вторых, они были написаны самым кратким, но правильным и удобопонятным языком, именно...
Вероятно,
герой мой был в сильно возбужденном состоянии: приехав к Варваре Александровне, он даже не
велел доложить о себе человеку и прошел прямо в кабинет хозяйки, которая встретила на этот раз гостя не с обычным радушием, но, при появлении его, сконфузилась и, чтобы скрыть внутреннее состояние духа, тотчас же закурила папиросу.
Но время шло. «Пора к развязке!»
Так говорил любовник мой.
«Вздыхают молча только в сказке,
А я не сказочный
герой».
Раз входит, кланяясь пренизко,
Лакей. — «Что это?» — «Вот-с записка»;
Вам барин кланяться велел-с;
Сам не приехал — много дел-с;
Да приказал вас звать к обеду,
А вечерком потанцевать.
Он сам изволил так сказать».
— «Ступай, скажи, что я приеду». —
И в три часа, надев колет,
Летит штабротмистр на обед.
Развязка
повести, происходящая на песчаном берегу моря в Испании, куда прибыл для этого русский фрегат; чудесное избавление, из-под ножей убийц,
героя романа тем самым морским офицером, от которого Завольский бежал в Испанию, и который оказался родным братом, а не любовником героини романа — все это слишком самовольно устроено автором и не удовлетворяет читателя.
Особенно никого не удовлетворило окончание, развязка
повести; происшествия слишком спутаны, натянуты, рассказаны торопливо, как-то сокращенно, и смерть
героя и героини
повести, которые во время бури бросаются в Днепр с высокого утеса, от преследования варяжской дружины, несогласна с духом христианской веры, которою они были озарены и глубоко проникнуты.
Сборы на борьбу и страдания
героя, хлопотавшего о победе своих начал, и его падение пред подавляющею силою людской пошлости — и составляли обыкновенно интерес
повестей г. Тургенева.
Там, где любовь должна наконец уступить место живой гражданской деятельности, он прекращает жизнь своего
героя и оканчивает
повесть.