Анима. Отношение к домашним животным в России

Владимир Коршунков, 2022

В книге на основе изучения разнообразных письменных источников рассматривается взаимодействие людей с животными (главным образом, домашними) в России XVIII – начала XX века. Отмечены особенности в поведении и мировоззрении крестьян и дворян, мужчин и женщин, детей и взрослых. Обращается внимание на то, как дамы воспринимали комнатных собачек, а охотники – своих псов и диких зверей. Затронуты темы, связанные с отношением к телу в русской культуре. Книга адресована специалистам по истории и культуре, антропологии и этнографии, а также всем, кто интересуется живой природой и нашим прошлым. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1

Бременские музыканты

Жили мужик да баба и не знали, что есть за работа; а была у них собака, она их и кормила и поила. Но пришло время, стала собака стара; куда уж тут кормить мужика с бабой! Чуть сама с голоду не пропадает. «Послушай, старик, — говорит баба, — возьми ты эту собаку, отведи за деревню и прогони; пусть идёт куда хочет. Теперича она нам не надобна! Было время — кормила нас, ну и держали её». Взял старик собаку, вывел за деревню и прогнал прочь.

Из русской народной сказки «Собака а дятел»^[1]

В фольклоре многих народов имеются сказки про животных, которых хозяева вышвырнули из дома. От них избавляются, потому что они перестали приносить пользу: конь уже стар, кот вороват или чересчур блудлив, а барана хотели зарезать — вот он и сбежал. Животные сбиваются вместе и начинают самостоятельную жизнь в лесной избушке. Немецкий вариант этого фольклорного сюжета — сказка «Бременские музыканты» (популярный у нас одноимённый мультфильм — о другом). Четырём героям немецкой сказки в 1951 году в Бремене на Рыночной площади возле старинной ратуши был поставлен памятник («Skulptur der Bremer Stadtmusikanten»). Если уместно сравнивать традиционный сюжет с его позднейшим восприятием, то можно отметить архаичную крестьянскую жестокость хозяина, человека фольклорного, и — по контрасту — благодарную память нынешних горожан о животных-изгнанниках.

Имеют ли душу животные?

Николай Герасимович Помяловский (1835–1863) родился в семье петербургского дьякона. В восьмилетием возрасте его зачислили в Александро-Невское духовное училище (иначе говоря, в бурсу). Там он постепенно превратился в матёрого, закалённого суровой жизнью бурсака, которого оставляли на второй год за дерзость и неуспеваемость. Секли, как сам он вспоминал, чуть ли не четыре сотни раз. После восьми лет такого учения Помяловский перешёл в семинарию. Педагогические приёмы и нравы были там немногим лучше. Парень же оказался умным и даровитым. Вместе с некоторыми сотоварищами он, будучи в старшем классе, стал выпускать рукописный журнал «Семинарский листок», в котором, по его намерениям, должен был выявиться идеал семинариста. Привычка к типичному для бурсаков разгулу сказалась и на этом благородном начинании: публицисты-старшекурсники стали собираться по ночам — устраивали танцы и театральные представления, переходившие в пьяные оргии. Когда начальство обо всём узнало, нескольких самых активных участников этаких творческих вечеров исключили из семинарии. Помяловского не выгнали. Он закончил-таки обучение, хоть и с дурными оценками.

Человек увлечённый, пытливый, ищущий, Помяловский задавался вечными вопросами, уже после семинарии активно занимался самообразованием, много читал, вольнослушателем посещал лекции в университете. Одно время преподавал в воскресной школе и в Смольном институте. Большое влияние оказали на него статьи Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. Рано стал писать и сам. В 1861 году в знаменитом журнале демократического направления «Современник» были опубликованы его повести «Мещанское счастье» и «Молотов». А затем внимание читающей публики стали привлекать выходившие один за другим «Очерки бурсы». Помяловский успел создать ещё несколько рассказов, а также подготовить статьи на педагогические темы. Он уже нигде не служил, вёл сумбурную жизнь профессионального литератора, пьянствовал. И умер на 29-м году.

Памятник Бременским музыкантам в Бремене

Уже в том ученическом, самиздатском «Семинарском листке» Помяловский поместил несколько научно-нравственных рассуждений. Одно из них называлось так: «Попытка решить нерешённый и притом философский вопрос: имеют ли животные душу?» Вот что жгуче интересовало начинающего писателя, педагога, публициста, несостоявшегося священника: так есть ли у зверей душа?^[2]

Христианский взгляд на эту проблему, собственно говоря, не обязательно должен исходить из дихотомии «тело — душа». Нередко выстраивали триаду: «тело — душа — дух». Концепция триады наличествует уже у Отцов Церкви^[3]. Если так, то животные, особенно высшие, тоже могут претендовать на право иметь душу. Средневековые религиозные мыслители склонялись к тому, чтобы считать человека хозяином природы — качественно иным, чем прочие живые существа, поскольку человек обладает разумом и душой (духом). Хотя среди них находились и те, которые задумывались, не наследуют ли царствия небесного также и животные^[4]. Нередко утверждали, что душа (понимаемая как нечто вроде жизненной силы) присуща и растениям^[5]. Именно дух — отражение божественной сущности в человеке, и духа у иных живых существ быть не может никак. Впрочем, даже у столь давнего и разработанного религиозного учения, как христианство, нет полной ясности в вопросе, который не подлежит эмпирическому исследованию^[6][7]. Православные мыслители склоняются к тому, что если душа у животных и есть (пусть отличающаяся от человеческой), то молиться «можно… не столько за них, сколько по поводу них» (курсив автора. — В.К.у.

Этой проблемой задавались не только богословы. Известный немецкий психолог В.М. Вундт (1832–1920), анализируя проявления душевной деятельности человека, не отделял их от подобных же проявлений в жизни высших животных. Для него эмоции, страсти, чувствования человека и зверя были сходными и представлялись только разными вариантами, различными ступенями единого феномена^[8]. Русский перевод исследования Вундта подпал под судебное преследование из-за цензурных ограничений: в опубликованном 1-м томе было усмотрено вредное антирелигиозное направление. Однако такие выводы, в принципе, могли быть приняты просвещёнными деятелями Церкви. В издававшемся при Харьковской духовной семинарии журнале в 1889 году поместили разбор сочинения о душе человека и животных. Получалось, что животное близко к человеку, у него тоже есть душа. «Но эта душа животного однако заключена вполне в сфере чувственности, совершенно охвачена материальным. Проникая и действуя в нём, она не в состоянии освободиться от него. Не способная ни к какому сверхчувственному акту, она проявляется только в чувственных движениях, ощущениях, представлениях». Она «как бы материальна», неотделима от телесности. А душа человека — субстанция самостоятельная^[9].

Современный мыслитель, профессор философии христианства в Оксфордском университете Ричард Суинбёрн, который в обстоятельной монографии анализировал проблему души, считал, что доказательства существования души даже более убедительны, чем доказательства существования Бога. Сам он — сторонник идеи эволюции. По его убеждению, живые существа эволюционно произошли от неживой материи, затем сформировались высшие животные, среди них — обезьяны, и уж от них произошёл человек. А душа есть не только у людей, она и у высших животных имеется. Приверженец теории дуализма, то есть резкого разграничения тела и души, Суинбёрн полагал, что научного объяснения эволюции души не существует (вероятно, это так и останется неведомым). Он писал: «Животные сознают свою жизнь — они чувствуют, мыслят, они могут преследовать свои цели, у них есть желания и есть чаяния. И, таким образом, у животных имеются души. Но есть различия между осознанием жизни у животных и у людей, а значит, и между свойствами их душ… Два таких различия вполне очевидны. Человеческое мышление выстроено сложным образом, у него есть логическая структура, которой нет в мышлении животных. И ещё люди используют моральные категории». Кроме того, человеку, в отличие от животного, дана свобода воли^[10].

Однако в прошлом среди большинства русских людей господствовало убеждение, что у животных души нет или же, по крайней мере, их душа — качественно иная, чем у людей. Говорили, что у них вместо души — пар. Крестьяне Владимирской губернии на рубеже XIX–XX веков знали: из всех зверей только у медведя душа имеется, и считали, что туман происходит от зарытых в землю животных. Впрочем, владимирские мужики полагали также, что людские души бывают мужскими и женскими, а «у бабы не душа, а голик»^[11] (то есть веник).

А. И. Куприн в рассказе «Лесная глушь» (1898) передавал разговоры полесских крестьян. Один сказал, что хоть мужчины («чоловики») пьют да ругаются, а при случае и воруют, но всё же Бога не забывают — не то что баба: «Або она что понимает? Або она что чувствует?..» «Это ты правильно, — поддакнул сотский. — У бабы заместо души пар, як у собаци»^[12]. Души у бабы нет — как и у собаки…

Британский учёный Стив Смит изучал русские народные представления о душе в начале XX века и реакцию простых людей на атеистическую пропаганду большевиков. По его наблюдениям, в народе «существовали разногласия и по поводу того, обладают ли душой животные, хотя большинство всё же склонялось к мысли, что она у животных есть»^[13]. Да, согласно фольклорно-этнографическим данным, в славянской народной традиции у зверей и птиц иной раз признавалось наличие души^[14]. Например, вологодские крестьяне считали, что душа есть у кошки, причём душа «чистая», потому как кошке, в отличие от собаки, разрешается находиться в церкви и даже в алтаре^[15].

Надо иметь в виду, что народная трактовка души была нечёткой, приблизительной, да к тому же заметно варьировалась — в различных местностях, субэтнических и конфессиональных группах^[16]. Где именно находилась душа у человека — в крови, сердце, в верхней части груди или чуть ниже, — об этом судили по-разному^[17]. Судя по многочисленным языковым данным, душа могла быть органом пищеварения — ведь это она «принимает» или «не принимает» вкусное и не вкусное^[18]. «…Кроме очевидного сходства в осмыслении души и сердца как органа средоточия эмоций, душа в большей степени, чем сердце, наделяется материальными характеристиками» и сопоставима с потрохами^[19]. Душу и дух наделяли разными свойствами — по крайней мере, это явствует из анализа лексики и фразеологии русского языка^[20] (однако такое различение не соотносится с христианским). С одной стороны, душа, согласно народным представлениям, — это то, что отличает человека от животного или от иноверца^[21] (очевидно, такое укоренилось под воздействием православного учения). С другой стороны, душой могли наделять животных и даже предметы^[22], но поскольку душу человеческую понимали весьма материально, то это отнюдь не означало, будто в звере (и тем более — вещи) готовы были распознать чувствующую и разумную тварь. При таком понимании человека и животного главным свойством, отличающим одно существо от другого, судя по всему, было телесное строение: внутри человека имелись те органы, с которыми связывались его душевно-интеллектуальные свойства^[23].

Почти всеобщая вера в бессмертие души человеческой укрепляла наивно-религиозную иерархию живых существ, в которой животные считались заведомо низшими тварями. Человек определённо мыслился венцом Божьего творения, всё мироздание было приспособлено Богом для человека. Твари земные и морские предназначались ему на потребу. Никакого «зелёного» экологизма и даже особенной любви к животным среди населения России прежде не было. Животные, что были даны Богом человеку, использовались прагматично, потребительски — будь то кормилица семьи корова или лошадь, без которой крестьянину как без рук, либо охотничья собака, вообще-то высоко ценимая, но не слишком любимая, и уж тем более кошка, которая зачастую становилась промысловым пушным зверьком.

Баба-мистик и создание мифа

Главный герой повести Помяловского «Мещанское счастье» (1861) — молодой разночинец, выпускник университета Егор Молотов. Автор рисовал его с себя самого, разве что избавил от некоторых собственных неприглядностей.

В этой повести есть интересный эпизод. Как-то раз, гуляя по лесу, Молотов неподалёку от реки наткнулся на захоронения. «Егор Иваныч вышел на лужайку и на ней увидел две небольшие могилки. Это заняло его. “Кто бы тут похоронен был? — думал он. — Как странно — в лесу!” Оглянувшись кругом, он увидел, что его отовсюду окружает лес».

Тогда он вышел на дорогу, дождался проходящих баб и обратился с вопросом к старшей из них:

« — Не знаешь ли, тётушка, чьи там могилки?

— Где это, барин, могилки?

— Вот тут и есть, у реки, на лужайке.

— А! — вскрикнула баба. — Есть могилки, есть… это Мироновы детки… двое померло…

— Отчего же они там похоронены?

— Кто… детки-то? а некрещёны померли».

Молотов не понимал. Тогда она стала объяснять: «Известно, некрещёное дитя да померло — это всё одно что дерево. Где ни закопай, всё равно… В нём и духу нет… это уж такой человек… без духу он родится… пар в нём… Этаконького и не окрестишь, так и помрёт… бог не попустит, нет…

— Откуда ж ты взяла, что в некрещёном духу нет? — спросил Молотов.

— А чего ж христианское дитя да без крещения помирает? разве можно? — не можно… Иной и вовсе мёртвенький родится… у этого и пару нет… Некрещёное дитя, так, знать, и родится не святое дитя.

Баба развела руками и замолчала. Подивился Молотов бабьему смыслу.

— Прощай, тётушка, спасибо, — сказал он».

Кажется, молодой интеллигент не всё понял, но очень заинтересовался и самим этим случаем, и рассуждением пожилой крестьянки. «Ещё более подивился Молотов бабьему смыслу, когда после оказалось, что поверье о некрещёных детях у бабы было чисто личное, что оно в деревне никому не известно. Ему попалась баба-поэт, баба-мистик. Может быть, ей самой до сих пор не приходилось объяснять себе непонятную для неё судьбу некоторых детей, и вот, лишь только пришёл ей в голову вопрос о детях, она, не желая оставаться долго в недоумении, сразу при помощи своего вдохновения миновала все противоречия и мгновенно создала миф. И очень может быть, что этот миф перейдёт к её детям, внукам, переползёт в другие семьи, к соседям и знакомым, и чрез тридцать — сорок лет явится новое местное поверье, и догадайтесь потом, откуда оно пошло. Не одна старина запасает предрассудки, они и ещё и ныне создаются. Удивительно то чувство, с которым простолюдин относится к природе: оно непосредственно и создаёт миф мгновенно»^[24].

Странные могилки в лесу оказались связанными с поверьями о душах некрещёных младенцев и с простонародными представлениями о том, где и как следует таких хоронить. Ребёнок, душа, погребение… Казалось бы, при чём здесь природа? А ведь под конец этого отрывка говорится об отношении простолюдина «к природе»: дескать, это чувство — «непосредственно» и оттого оно «создаёт миф мгновенно».

Николай Герасимович Помяловский

Когда Помяловский мимоходом, как нечто само собой разумеющееся, увязывает народные поверья и обряды с отношением «к природе», то он следует отголоскам модной тогда «мифологической» теории в фольклористике. Она появилась в Германии в первой половине XIX века. Согласно этой теории, миф — грандиозное создание «народного духа» и «народной поэзии». В такой трактовке мифология, по сути, не отличалась от «народной поэзии», то есть фольклора. А фольклор толковался только как народное творчество — причём, высокопарно выражаясь, поэтическое. Ключевое понятие «народ» понималось в самом обобщённом, романтическом, идеализированном смысле. В народе и в творениях его баснословия воплощался некий улавливаемый чуткими натурами народный дух. Когда же учёные брались толковать, комментировать, исследовать миф, то они исходили из убеждения, что в его основе лежит обожествление природы. Дескать, народная фантазия использовала применительно к явлениям природы поэтические метафоры — так и сформировались мифологические сюжеты. Значит, за деяниями языческих богов и подвигами мифических героев кроются солнечные затмения, грозы и бури, чередование времён года, разливы рек и т. п.

Крупнейшим в России последователем германской «мифологической» теории был Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871). Изучая народно-поэтическое, мифологическое творчество славян, он написал трёхтомник с показательным названием «Поэтические воззрения славян на природу». Этот огромный труд вышел в 1866–1869 годах^[25]. В нём рассматривались самые разные стороны древней религии и мифологии, а ключевое для «мифологической» теории слово «природа» фигурировало прямо в заголовке^[26].

Правда, публикация трёхтомника Афанасьева пришлась уже на время после 1863 года, когда умер Помяловский. Но тут следует иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, сам Афанасьев брал за образец труды германских учёных, вместе с методами исследования и терминологией. Все эти наши «поэтические воззрения», «воззрения на природу», «мифические сказания» и т. п. — просто-напросто кальки с немецкого. В германской же науке такие термины стали применяться гораздо раньше, чем в русской. Заглавие труда Афанасьева, по сути, воспроизводит название двухтомного сочинения знаменитого учёного Вильгельма Шварца (1821–1899), первый том которого вышел за несколько лет до того, в 1864 году — «Поэтические воззрения на природу, в их отношении к мифологии, у греков, римлян и германцев»^[27]. Во-вторых, на рубеже 1840-1850-х годов, ещё до издания своего трёхтомника, Афанасьев опубликовал множество статей о «народной поэзии» в журнале «Современник» — том самом, которым Помяловский зачитывался и где в начале 1860-х печатался.

Так что Помяловский вполне мог воспринять ключевые термины и основные принципы новомодной теории мифа, передовой для того времени. Но только если он и вправду много читал. Если следил не исключительно за беллетристикой, но и за научными, научно-популярными, критическими статьями, а к тому же листал серьёзные иностранные книги по религии и мифологии. Похоже, так оно и было.

Из «иного мира»

Герой повести «Мещанское счастье», подобно самому Помяловскому, задавался вопросом, у кого душа есть, а у кого её нет. На страницах повести — столкновение человека городского и образованного, читающего и размышляющего, с наивно-суеверными людьми традиционного общества.

У восточных славян и у некоторых иных народов в России и за рубежом имелось глубоко укоренённое и повсеместно распространённое представление: мол, дети рождались не совсем людьми. Они появлялись из «иного мира», а потому считались «нечистыми» и лишь со временем, постепенно, всё больше очеловечивались. Важнейшим было таинство крещения и связанное с ним наделение христианским именем. Говорили, что до крещения и семейного празднования в честь этого (до крестин) души у ребёнка нет, только один «пар»^[28]. Умершего некрещёным обычно и на кладбище-то не хоронили. Если же ребёнок рождался хилым и была опасность, что он вот-вот умрёт, то иной раз сама бабка-повитуха на свой лад «крестила» его, как умела. А посмертная судьба некрещёных младенцев была плачевной: они становились неупокоенными мертвецами и вредили людям^[29].

Так что, по народным поверьям, у человека (даже не у животного!) душа не всегда обнаруживалась с момента его появления на свет. Он мог родиться ещё без души. В одних краях считали, что душа проявляет себя уже первыми толчками ребёнка в утробе матери, в иных — указывали на обряд крестин и т. д.^[30]

О.П. Семёнова-Тян-Шанская (1863–1906), дочь знаменитого путешественника, жила в Данковском уезде Воронежской губернии и вдумчиво наблюдала за крестьянской повседневностью тех мест. Она писала: «Случаи убийства новорожденных незаконных младенцев очень нередки. Родит баба или девка где-нибудь в клети одна, затем придушит маленького руками и бросит его либо в воду (с камнем на шее), либо в густой конопле, или на дворе, или где-нибудь в свином катухе зароет» (катух — хлев для мелкой скотины). Далее она приводила два конкретных примера: однажды дитя выкинули в пруд, другой раз — в заросли конопли. Оба случая стали известны: пруд обмелел, а из зарослей собака вытащила. «В Мураевке (большое село) почти каждый год находят одного, а то и двух мёртвых младенцев. Но редко дознаются, чьи они». Обходилось без последствий: «Крестьяне не любят дознаний и уголовщины, и если даже что и знают, то помалкивают. Так же смотрит на это дело и священник: “Случился грех, а с кем — Бог его знает. Чужая душа — потёмки — разве дознаешься… Мало ли их, девок, гуляют…”»^[31].

В 1864 году была опубликована повесть пермского уроженца Ф.М. Решетникова «Подлиповцы». Как явствует из подзаголовка, этот текст может восприниматься как этнографический очерк. Там описаны колоритные подробности жизни коми-пермяцких крестьян (подрабатывавших бурлачеством). Например, такой случай: «У Апроськи на семнадцатом году был ребёнок, но ребёнок этот не дожил до приезда священника, и когда он умер, его зарыли в лесу». А когда у Сысойки умерли младшие брат и сестра, «Пила (имя другого героя. — В.К.) стал рассуждать, что делать с ребятами. Зарыть их так — поп узнает, и тогда беда; ехать к попу — будет денег просить…»^[32].

У русских старообрядцев из села Усть-Цильмы в Коми крае выкидыш на второй половине беременности было принято помещать в долблёную колоду и хоронить в могиле одного из родственников. Объясняли, что это нужно для «присматривания за тельцем, не имевшим души». А если родившийся ребёнок умирал до крещения, то говорили: у него «слепая душа». По мнению некоторых тамошних людей, хоть души младенцев, умерших некрещёными, и слепые, но они не погрязли в грехах и потому пребывают в некой «южной стране», которая не связывалась в их представлении с адом^[33].

С другой стороны, обычного младенчика — окрещённого и наделённого христианским именем — у добрых, православных людей принято считать безгрешным, невинным, ангелоподобным. Художник И. Е. Репин (1844–1930), детство которого прошло в украинском городе Чугуеве, вспоминал, как он мальчиком лежал больной, а соседки прибегали посмотреть, не умер ли уже Илюнька: «А тебе чего бояться умирать? До семи лет младенец — отрастут крылышки и полетишь прямо в рай: грехов у тебя нет, не то что мы, грешные, тут бьёмся, колотимся. <…> И за нас и за своих родителей там будешь богу молиться»^[34].

Так или иначе, бесёнком младенец воспринимался либо ангелочком, — в нём видели «гостя», явившегося из «иного мира».

Некрещёные и мертворождённые дети, по народным представлениям, бывали сходны с иными категориями зловредных мертвецов — с теми, которые погибли, так сказать, неестественной смертью, не прожив отпущенного им срока. Это убитые, самоубийцы, утопленники, опойцы (сгинувшие от неумеренного пития) и т. д. Таких нельзя было хоронить на освящённой земле кладбища. Их закапывали или просто клали на поверхность земли, закидывая ветвями, где-нибудь в дальнем, глухом месте — в чащобе, в овраге, на болоте, на распутье. Самый известный в XX веке специалист по народным традициям восточных славян, уроженец Вятского края Д. К. Зеленин в опубликованной в 1916 году монографии предложил называть весь обширный состав таких вредоносных мертвецов диалектным вятским словом «заложные» (их, дескать, надо было прикрыть, «заложить» ветвями). Согласно исследованиям Зеленина, и такая разновидность мифологических персонажей, как русалки, восходит к представлению о «заложных» покойниках^[35]. В Симбирской губернии в XIX веке и начале XX века опойц и прочих опасных мертвецов называли «закладными»^[36].

Бывали и другие, особенные вариации зловредной нечисти. Кое-где рассказывали об игошах — уродцах-проказниках в виде безруких, безногих младенцев, что обитали прямо в жилищах, наподобие домовых и кикимор. Знали, что они происходят от мертворождённых и от детей, умерших некрещёными. На Русском Севере и в Вятском крае верили в ичетиков — маленьких водяных существ, которые были душами утопленных своими матерями младенцев. Дети, от которых избавились их матери, часто представлялись летучими, наподобие птиц или крылатых насекомых. Родившиеся неживыми или умершие не-окрещёнными становились русалками, мавками, кикиморами. К недоношенным детишкам, находившимся на грани жизни и смерти, относились сурово: их просто укладывали в тёплое место, на печь, и почти никак за ними не ухаживали. Если такие младенцы всё же выживали, то когда они, наконец, достигали положенного срока, только тогда о них начинали заботиться как о нормальных детях. В Полесье считалось, что и выкидыши тоже должны «дозреть» — их не закапывали в землю, а оставляли «доспевать» под кучей ветвей и бурелома^[37].

Литератор В.И. Немирович-Данченко (брат знаменитого театрального деятеля), ездивший в 1875–1876 годах по Уралу, писал о старателях-одиночках, которые в поисках золота уходили в лесную глушь и жили там — бедствовали, часто голодали, погибали. Это были не только мужчины, но и женщины, которым особенно тяжко приходилось. Одна рассказывала: «…Лесовики вот пужают, по вечерам особенно… Гу-гу-гу пойдёт по лесу… А то словно дитё малое заплачет где — это непременно младенец, который помер некрещёный»^[38].

В Полесье выкидыши, а также дети мертворождённые, умершие до крещения и погубленные своими матерями, представлялись существами, которые не могли упокоиться на «том свете». По заключению Е.Е. Левкиевской, полесские представления о них весьма архаичны: «Они не обладают сколько-нибудь заметными вредоносными функциями и принадлежат скорее к классу “душ”, чем к классу демонов». Такие души, в отличие от умерших крещёными, не могут попасть в рай и обрести покой.

Они маются, страдают от своей «нечистоты», носятся в воздухе, блуждают возле тех мест, где их закопали^[39].

Существование духа, отделённого от тела, занимало поэта Е. А. Боратынского. Около 1835 года он написал стихотворение «Недоносок», а в 1842 году возвратился к нему и значительно переработал (известно три варианта текста). Там говорится о некоем духе — «крылатом вздохе», носящемся меж землёй и небесами. Он внимает людским стонам и страданиям, во время бури по нему бьют древесные листы, поднятые с поверхности, и прах земной удушает его. Звуки райских арф слышатся ему лишь как отдалённые отголоски. Отчего же этот дух, оторвавшийся от грешной земли и не допущенный в рай, обречён вечно витать в пространстве? «На земле // Оживил я недоносок. // Отбыл он без бытия: // Роковая скоротечность!»^[40] В этом стихотоворении находили отголоски из Данте^[41] и Гёте^[42]. Недавно появилась работа, в которой смыслы произведения сопоставлены с ветхозаветными образами и понятиями (автор — известный специалист по иудаизму)^[43]. Однако из текста стихотворения явствует, что дух внедрился в тельце ребёнка, когда тот был ещё в утробе матери, и вскоре недоношенный плод «отбыл без бытия». В более близкой Боратынскому культуре — а именно европейской, у славян — недоношенные и мертворождённые дети считались опасными существами, которые носились по воздуху^[44]. Это роднило их с «нечистой силой», а также с душами колдунов и грешников^[45]. Впрочем, на славянские поверья было указано в статье Н. Н. Мазур об этом стихотворении^[46].

В средневековой Западной Европе были сходные представления. Бурхард, епископ из германского города Вормса, в начале XI века составил уложение о покаянии (то есть каталог грехов) под названием «Целитель». Из него можно узнать: некоторые женщины боялись, что некрещёный ребёнок вернётся на землю и станет вредить живым. Чтобы этого не случилось, они протыкали колом трупик и прятали^[47].

Подытоживая, можно заметить, что по мере взросления дети всё более и более очеловечивались. Самыми опасными для окружающих выходцами из «иного мира» считались мертворождённые и недоношенные. Несколько лучше относились к благополучно появившимся на свет совсем маленьким детишкам, ещё не получившим крещения и имени^[48]. Однако даже применительно к выжившим и подросшим детям в народной речи использовались такие слова, прозвища, ругательства, которые соотносили тех с «нечистью». Детвора и подростки нередко уподоблялись нечистой силе^[49]. Скажем, в говоре уржумских крестьян — жителей южной части Вятской губернии, во второй половине XIX века имелось выражение «станица некрешшоная» (то есть некрещёная), которым, по толкованию этнографа и просветителя В.К. Магницкого, обзывали детей^[50].

Выдумать или выявить?

В общем, герой повести Помяловского предпринял собственное фольклорно-этнографическое расследование и обнаружил, что «поверье о некрещёных детях у бабы было чисто личное, что оно в деревне никому не известно».

Это странно. Представления о «нечистоте» и опасности мертворождённых либо умерших до крещения младенцев укоренены и повсеместны. Они имеются у всех славян, да и у тех народов Европейской России, которые соседствовали с русскими. Значит, если семейство Мирона, в котором родились и сразу же скончались «некрещёные детки», закопало их в чаще леса у реки, то оно действовало в полном соответствии с устойчивой народной традицией.

Да ведь и баба, косноязычно разъяснявшая молодому барину, отчего дети были погребены в лесу, не могла сама «сочинить» миф. Насколько мы можем судить по переданным в повести её словам, она толковала вполне в духе обычных народных представлений: мол, души в некрещёном младенце нет — один пар, а уж коли мёртвый родится, то и пара нету. Вот разве что рассуждала «баба-мистик» фаталистично: если ребёнок сразу умер, ещё до того, как его успели окрестить, то значит, он и должен был сгинуть таким, не вполне вочеловечившимся. Бог бы не попустил умереть крещёному. Но и фатализм вполне соответствует народным представлениям о судьбе, доле, жизненной предопределённости.

Складывается впечатление, что герой Помяловского плохо искал, раз он уверился, будто «миф» сочинён бабой. Недаром ничего не сказано о том, как же сей собиратель народных верований действовал — с кем именно он общался, как формулировал вопросы, пытался ли через некоторое время вновь заговаривать с теми же информантами. А мужики да бабы воспринимали его, ясное дело, как чужого барина, который зачем-то выясняет про мёртвые тела. Как надлежит поступать с мёртвыми — это была неудобная для досужего разговора тема: приходской священник не одобрил бы закапывания покойников в лесу, а полицейский чиновник, узнав про мертвеца, тоже мог бы привязаться, заведя дело, потащив в кутузку. Сколь тягостным бывало полицейское разбирательство, хорошо известно и неоднократно засвидетельствовано в русской литературе XIX века. Недаром мужики, обнаружив рядом с деревней труп какого-нибудь бродяги, оттаскивали его подальше, с глаз долой, да всем односельчанам велели помалкивать. Иначе наедут, начнут допрашивать, а ты их ещё корми, а то и деньгами подмазывай! Об этом — у Н. А. Некрасова в известном его стихотворении «Похороны» (1861) и в повести Ф.М. Решетникова «Подлиповцы»^[51].

Получается так: то, что поведала Егору Молотову «баба-поэт, баба-мистик», не ею придумано. Конечно, она говорила сбивчиво, маловразумительно — оттого у него могло сложиться впечатление, будто она на ходу сочиняет. Причём сочиняет «миф» — так решил Егор.

Да, простая деревенская баба — не оратор и не учёный-этнограф, чтобы растолковать всё согласно науке, логично и в подробностях. Сам же Егор (и стоящий за ним автор) старался уразуметь её слова, опираясь на своё фоновое знание — на впечатления от работ, пересказывавших «мифологическую» теорию. Народ как творец «поэтических сказаний», коллективный мифотворец — такое вполне в духе тогдашнего народоведения.

Современные учёные, исследующие традиционную культуру, согласны, что мифологические представления могут до поры до времени пребывать в подспудном, скрытом, неосознаваемом виде. Они выявляются, оформляясь словесно и развёрнуто (как нарратив — быличка, бывальщина, поверье, примета и т. п.), когда собиратель начинает беседу на эту тему, задаёт свой вопрос. Сторонний человек, не специалист, может даже принять такой рассказ за некую импровизацию или же «создание мифа». В общем-то это и есть импровизация. Но в условиях традиционной культуры по ходу такого рассказа-размышления, рождающегося здесь и сейчас, выявляется только то, что соответствует коренным основам народного мировосприятия. Миф вообще не создают и не выдумывают. Миф медленно вызревает в потаённых глубинах коллективного сознания и подсознания, вбирая в себя, прежде всего, обрядовые впечатления, предписания, пояснения. Именно так: в его основе не столько вызванные природными явлениями метафоры и эмоции, сколько обряды и ритуализованные ситуации.

А то, что спрашивающий самим своим вопросом побуждает к оформлению и конкретизации мифологических представлений, — это верно. Тем осторожнее надо быть собирателю, чтобы невольно не навязать информанту свою систему координат и не предопределить ответ. Особенно когда отвечающий, беседуя с заезжим горожанином, ведёт себя деликатно, искренне готов ему помочь и с ним во всём согласиться.

Пример из повести Помяловского «Мещанское счастье» показывает, что интеллигент-разночинец в начале 1860-х годов воспринимал свой народ смутно, да и романтично. Это не его вина — даже тогдашнее народоведение, которое герою повести явно было не чуждо, толковало народную культуру, как мы сейчас понимаем, весьма приблизительно.

А ведь искренний интерес к народу, стремление помочь ему — всё это уже тогда увлекало многие тысячи честных юношей и девушек. Однако и те решительные люди, кто «пошёл в народ» ради политической агитации, призывая к революции, и те, кто лишь мечтал о крестьянской общине как ячейке социализма, и те, кто работал в земских учреждениях, — почти все они, начав близко общаться с простым народом, испытали разочарование. Крестьяне оказались совсем не такими, какими их воображали. Даже идеи о русском народе-богоносце и о всемирной его отзывчивости тоже могли появиться только при идеализированном восприятии деревенских.

В начале XX века образованная публика всё ещё во многом находилась под обаянием созданных ею же мифов о народе. Он представлялся то сообществом праведно-умудрённым, то каким-то исполинским существом, сочетавшим в себе зверя и ребёнка, то «самым-самым» — самым угнетённым, загадочным, великим… Грянувшие одна за другой революции выявили печальную правоту умного Чехова, жёлчного Бунина и прочих, сравнительно немногих, писателей и мыслителей, кто не разделял увлечения лубочной народностью.

Но тогда было уже поздно.

Владимир Маяковский в написанной во время Гражданской войны поэме «150000 000» грезил о скором будущем и пророчествовал:

Вместо вер —

в душе

электричество,

пар^[52].

По Маяковскому, душа у нового человека ещё на месте. Да только веры в ней нет — традиционной веры, религиозной. Взамен того — пар, пронизываемый синими электрическими разрядами. Впечатляющее зрелище.

Грядущий голем-терминатор слишком уж был схож со зверем, упырём, «заложным» покойником. Правда, это инфернальное существо скоро банализировалось, рассыпавшись и обернувшись тысячами зощенковских персонажей, которые тянули разве что на мелких бесов.

Рассмотренные же здесь свидетельства демонстрируют, что ещё не так давно, в XIX веке, у нас не то что животным в наличии души отказывали — иной раз не признавали её у младенцев. И даже (пусть вроде бы не всерьёз) — у женщин. А попробуй сейчас скажи при кошатниках и собачниках, что их любимцы бездушны! Да и о лошадке нынче так не скажешь…

«Какой же я буду мужик без лошади?»

В наших краях лошадь издавна была тягловым рабочим животным: её держали ради пахоты и перевозки тяжестей (ещё и навоз использовали для удобрения полей). Поэтому лошадей в хозяйстве заводили именно крестьяне.

К примеру, в античном мире поля обычно вспахивали на быках и волах, а лошади нужны были для быстрого передвижения верхом, для охоты, спорта, войны. Они высоко ценились, стоили дорого, их приобретали честолюбивые и богатые аристократы. Недаром множество имён, образованных от древнегреческого слова «(х)иппос» (конь), считались звучными и аристократическими: Гиппий, Гиппарх, Гиппократ, Гиппоник, Филипп, Аристипп, Хрисипп и т. п. Корни, с которыми сочеталось в этих звонких именах слово «(х)иппос» тоже выразительны: «архэ» и «кратос» — власть, «никэ» — победа, «филео» — люблю, «аристос» — наилучший, «хрисос» — золото^[53].

Судя по наблюдениям лингвистов, когда в XIX–XX веках люди называли кого-либо «лошадью», они тем самым почти всегда отзывались о человеке негативно, пренебрежительно, насмешливо. И главным значением этой метафоры было указание на тяжёлый, постоянный, малопроизводительный труд^[54].

Образ крестьянской лошадёнки выразительно обрисован в сказке М.Е. Салтыкова-Щедрина «Коняга» (1885). Да, это иносказательное описание мужика-трудяги, но без реалистичных черт конской житухи писатель-сатирик обойтись не мог. «Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его существования; для неё он зачат и рождён, и вне её он не только никому не нужен, но, как говорят расчётливые хозяева, представляет ущерб. Вся обстановка, в которой он живёт, направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в нём той мускульной силе, которая источает из себя возможность физического труда. И корма, и отдыха отмеривается ему именно столько, чтобы он был способен выполнить свой урок. А затем пускай поле и стихии калечат его — никому нет дела до того, сколько новых ран прибавилось у него на ногах, на плечах и на спине. Не благополучие его нужно, а жизнь, способная выносить иго работы». И ещё: «Бьют его чем ни попадя, а он живёт; кормят его соломою, а он живёт!»^[55]

У Н. А. Некрасова в поэме «Современники» (1875) некий учёный-агроном вещает:

В крови у русской клячи есть

Привычка золотая:

«Работать много, мало есть» —

Основа вековая!

Печальный вид: голодный конь

На почве истощённой

С голодным пахарем…^[56]

Это — пахотное, рабочее животное. А как жилось ямщицкой лошади? Историк Н.С. Борисов утверждал: «Для ямщика (как, впрочем, и для русского крестьянина вообще) лошадь была не только средством, с помощью которого он зарабатывал свой хлеб насущный. Она была его другом, помощником, почти членом семьи». Борисов признавал, что «лирическая сторона отношений между человеком и лошадью редко попадала на страницы официальных документов» и приводил в пример перепись ямщиков в Новгороде в 1601 году, которая «отмечена каким-то особым отношением к лошадям» (а там всего лишь указывали масть и особые приметы)^[57]. Но вот как формулировал литератор И.В. Фёдоров-Омулевский (1836–1883): «…Бедная, безответная, поистине всеми загнанная, пресловутая русская почтовая лошадь…»^[58] Известно, что для скорого проезда каждого российского императора с его свитой заранее приготовляли смены лошадей — резвых и объезженных. Запрягая, гнали их так, что те после пробега погибали сотнями. А ещё по стране постоянно колесили министры, сенаторы, члены августейшего семейства, из конца в конец империи мчали фельдъегеря — «загоняя лошадей и разбивая лица ямщиков», как сказано в «Хаджи-Мурате» Льва Толстого^[59].

Вообще-то лошадь русскими крестьянами ценилась: без лошади как без рук. В рассказе Ф.М. Решетникова «Тётушка Опарина» (написанном, очевидно, в 1866 году) мужик жаловался: «И думал ли я?.. И что это за год нони: первую лошадь украли, а эта пала… <…> Ну, что я теперь за крестьянин?»^[60] Ещё в «Русской правде» конокрадство расценивалось как очень тяжкое преступление, которое влекло за собою наказание, именовавшееся «потоком и разграблением». Это означало конфискацию всего имущества («разграбление») и изгнание злодея за пределы земли или обращение в рабство с женой и детьми («поток»)^[61]. За конокрадство (как и за поджог) мужики устраивали виновным лютый самосуд^[62]. Студент А. А. Лебедев, записавший в 1899 году свои наблюдения, сделанные в Калужской губернии, отмечал: «Без лошади и мужик — не хозяин, поэтому к случаям угона лошадей крестьяне не могут относиться равнодушно и принимают все меры к розыску похищенного животного: нагоняют по горячим следам, заявляют немедленно полиции, ездят по конным рынкам и проч. Тяжёлая расправа постигает тех конокрадов, которых застигают на месте преступления; после чего конокрад уже не жилец на этом свете»^[63]. Соответственно, обзывание «лошаводом» или «кобыльником», то есть конокрадом, хотя и бывало нередким, но расценивалось как весьма тяжкое, которое непременно требовало разбирательства с обидчиком^[64]. Это притом, что с точки зрения государства (по крайней мере, в допетровской России) конокрадство не выделялось в отдельную уголовную статью и воспринималось как обычное имущественное преступление, наказание за которое зависело от стоимости лошади. Правда, воры-профессионалы, которые этим занимались, уводили обычно самых ценных коней, а потому кара и по законам бывала весьма суровой^[65]. В повести А. И. Куприна «Олеся» (1898), действие которой происходило в Полесье, героиня рассказывала о расправе местных мужиков над конокрадом Яшкой. Его схватили, когда он «лошадей хотел свести»: «Всю ночь его били… Злой у нас здесь народ, безжалостный… В пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями все рёбра, а к утру из него и дух вон». В рассказе Куприна «Конокрады» (1903), который тоже был создан по впечатлениям о народной жизни в Полесье, — сразу два эпизода расправы. Немец-колонист обрубил вору, застигнутому на месте преступления, все пальцы на обеих руках, кроме единственного. Рубил и приговаривал: «Не воруй коней». А мужики-полещуки, нагнав конокрада, приволокли того в деревню, там все вместе увечили его и, наконец, забили насмерть^[66].

Знаток народной жизни, учитель, а затем священник Г.Е. Верещагин (1851–1930) так судил о значении лошади в своих очерках из жизни вятских крестьян: «Лошадь крестьянину служит спутницей в жизни; она, так сказать, главный двигатель всех его действий в отрасли земледелия; словом, лошадь крестьянину как главная пружина в машине. Он на ней пашет, боронит, ездит в лес, на базар, в извоз и прочее. Без неё вятскому крестьянину существовать немыслимо: он без неё — как воин без оружия. Поэтому, если кто лишился последней лошади и при всём своём старании завести её остался без неё, тот уже, как говорят, — бобыль бобылём; и поступает он в работники, а из работников ему уже трудно выплестись. Так необходима здешнему крестьянину лошадь!»^[67] Повесть Д.В. Григоровича «Антон-Горемыка» (1847) — о том, как вконец обнищавший, преследуемый барским управителем крепостной мужик вынужден был отвести на ярмарку свою лошадь, чтобы заплатить недоимку. А там её украли, и это стало страшным ударом по хозяйству Антона-Горемыки. Мужики толковали об этом происшествии: «Знамо, в крестьянском житье лошадь дело великое: есть она — ладно (то есть всё ладится. — В.К.), нет — ну, вестимо, плохо»^[68]. Знаток пореформенной жизни, популярный литератор Глеб Успенский в очерках «Власть земли» (1882) передавал слова бедолаги-крестьянина: «…Какой же я буду мужик без лошади?..» И ещё: «Хоть волком вой без лошади-то…»^[69] Он же в очерке «“Четверть” лошади» (1888) наглядно изобразил, что кроется за сухими статистическими данными, согласно которым на одну ревизскую душу приходилась лишь четверть

лошади, — а именно: замкнутый круг нищеты и надрывного труда^[70]. Действие рассказа «Побег Лизы Басовой» (из цикла «Бабы и дамы»), написанного А. В. Амфитеатровым, по-видимому, в первом десятилетии XX века, происходило в Сибири. Там имеется попутное замечание: «В России мена конём, продажа или покупка лошади для крестьянина — жизненный вопрос первой важности, а в степной Сибири конь — это своего рода живой денежный знак, четвероногая, ходячая, если не из рук в руки, то со двора во двор, оборотная монета»^[71].

Важная сторона российского коневодства выразительно обрисована в эпизоде романа А.Ф. Писемского «Тысяча душ» (1858). Главный герой, которого назначили вице-губернатором, беседовал с молодым помещиком — того по навету наследников засадили в сумасшедший дом. Теперь же, наконец, было назначено «свидетельство в умственных способностях дворянина Язвина». Вице-губернатор, среди прочих вопросов, осведомился, хорошо ли родится хлеб в поместье Язвина. «Где уж, васепиисхадитество, хоросо хлебу родиться! — продолжал сумасшедший, как бы совсем попавший на свой тон. — Всё вон дядинька Михайло Ильич, вон он сидит тут. “Посто, говорит, дурак, тебе лосади? Ещё убьют тебя”, весь табунок и угнал к себе. Ну, а по деревне, васепиисхадитество, известно, как без лосадки, сами посудите! Посадка тебе и дело сделает, и добра накладёт. Мужички мне опосля говорят: “Барин, говорят, посто вы лосадок отдали: без скота хлебца не бывает”; а мне сто делать?»^[72] И крестьяне, и помещики были согласны: лошадь в деревенской жизни необходима. Она и работы выполняет («дело сделает»), а ещё навоз от неё («добра накладёт»), без которого в большей части России сколько-нибудь значительные урожаи невозможны.

Фольклорист и этнограф Д.К. Зеленин цитировал чувашскую поговорку: мол, если богатеет чувашин — «платит беду», если богатеет татарин — берёт себе жену, а если богатеет русский — покупает себе лошадь^[73]. У марийцев были пословицы, которые в переводе звучат так: «Лошадь — опора хозяйства»; «Хозяйство без лошади, что человек без головы»; «Лошадь — крылья человека». По наблюдению марийского фольклориста А. Е. Китикова, «другие животные в пословицах используются как образы для характеристики человека, но такого почтительного отношения к себе, как лошадь, не имеют»^[74]. Пожилые женщины-марийки из села Байса Уржумского района Кировской области, судя по записям, сделанным в 1990–1994 годах, повторяли: «Плохо жить безлошадному»^[75]. Согласно фольклорным данным, и у мордвы лошадь весьма почиталась^[76].

В газете «Вятская речь» осенью 1912 года была помещена зарисовка из деревенской жизни. Муж-крестьянин жаловался на жену: «Плакивал я от неё, сказал он грустно, много слёз потерял; я по людям ходил, мыкался… две лошади было… женился — всё пошло худо…»^[77] В 7-й главе поэмы А.Т. Твардовского «Страна Муравия» (1936) нашли своё выражение надежды крестьян при начале советской власти, ещё до коллективизации:

И при хозяйстве, как сейчас,

Да при коне —

Своим двором пожить хоть раз

Хотелось мне^[78].

«Две лошади», как у вятского крестьянина, — ёмкая формула мужицкого достатка. Домашнее хозяйство и хотя бы один конь, как у героя поэмы Твардовского, — идеал умеренной, но вполне достойной, самостоятельной деревенской жизни. В противоположность тому — угрюмое слово «безлошадный». Помещик К.А. Бенкендорф (1880–1959), вспоминая дореволюционную жизнь в родовом имении на Тамбовщине, заметил, что для русского народа это слово означало «нищий»^[79].

В рассказе В.Г. Короленко «В облачный день» (1896) мужик-ямщик вспоминал о жизни при крепостном праве, когда крестьяне его села четыре дня в неделю (а не три, как у соседей) должны были работать на барщине: осенью и зимой — на молотьбе, вместе со своими лошадьми. В его речи прозвучала знаменательная фраза: «Об себе не столь тужили, сколь много лошадьми убивались»^[80].

В русской литературе XIX–XX веков из всех животных, домашних и диких (включая насекомых), именно лошади изображались чаще всего. И уже затем, вслед за ними — кошки, собаки. Ну, и медведи^[81].

На одном только кнуте

Свою скотину — собственное орудие труда, понятное дело, берегли пуще чужой. Твердили: «Бей: не нашего стада скотина»; «Режь, волк, чужую кобылу, да моей овцы не тронь!»; «Вольная (чужая) скотина — не животина»^[82]. Чужую жалеть нечего: «Хорошо ездить, у кого свой кнут — на чужих коней»; «Конь не свой, погоняй, не стой!»; «Лошади чужие, хомут не свой — погоняй, не стой!»; «Своего коня шлепком, чужого коня кругляком»; «Коли конь, да не мой — так волк его ешь!» (курсив автора. — В.К.)^[83]. Вот и у А.С. Пушкина в «Капитанской дочке» (1836): «А почему ехать мне вправо? — спросил ямщик с неудовольствием. — Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой»^[84]. Такое присловье бывает частью развёрнутого фольклорного приговора, вкраплённого в текст сказки или детской потешки^[85].

В деревенской жизни нередко происходили потравы — это когда скотина по умыслу хозяина или случайно забредала на чужое поле, топча и поедая посевы. В таких случаях, если не решались в отместку завладеть этими животными, то жестоко их избивали. В 1780 году церковные власти Вятской епархии разбирались с доносом священника Архангельской церкви села Колянура на угрозы ему со стороны пономаря той же церкви Софона Домрачева. Пономарю припомнили стычку из-за потравы за пять лет до того: «…Когда в том 775-м году ево Софонову лошадь, поймав в хлебном поле, священника Луки сын, пономарь Михайла, держав у двора своего, проговаривал он, пономарь Софон, чтоб оную лошадь не бить…» Попавшийся на потраве Софон хорошо понимал, что коллеги-церковники запросто могут изувечить скотину: «…И пономарь Лев Антипов с товарищи якоб крычали, ево связав, бить…»^[86] В общем, достаться могло и лошади, и её хозяину. В 1860 году Котельничский уездный суд Вятской губернии разбирал жалобу четырёх мужиков, у которых пропали восемь их лошадей, пасшихся в ржаном поле. Избитые и голодные лошади обнаружились в конюшне жителя соседней деревни. Вскоре после этого один мерин издох от побоев. И хотя дело закончилось без точного указания на виновника, было очевидно: животных наказали, чтоб напакостить их хозяевам^[87]. Не нашего стада скотина…

Однако и собственную лошадь не слишком жаловали: «Свою клячу как хочу, так пячу» (то есть толкаю)^[88]. Говорили: «Жалеть коня, истомить себя». Даже если лошадь хороша, всё равно без побоев не обойтись: «Добрую лошадь одной рукой бей, другой рукой слёзы утирай». Редко когда иначе: если «удастся голубец (голубая лошадь), не надобен и дубец» (курсив автора. — В.К.). А уж ежели лошадь плохая или несытая, то «без хлебного корму лошадь на кнуте едет». Потому что вообще-то «на лошадь не плеть покупают, а овёс»^[89]. Была и пословица: «Не гони коня кнутом, а гони его овсом», — так, кроме русских, говорили сибирские татары. Сходно звучала удмуртская пословица: «Не покормив лошадь, далеко не погонишь»^[90]. И ещё: «Не лошадь везёт, а хлеб (или: овёс)»; «Не воз едет, овёс везёт»; «Какова еда, такова и хода»; «Не гладь коня рукою, гладь мешком»; «Не кормя, далеко не уедешь»^[91]. Карл Маркс в своих выписках из работы российского учёного и публициста А. Н. Энгельгардта (1832–1893) приводил русскую пословицу: «Конь везёт не кнутом, а овсом» — и с одобрением о ней отзывался^[92]. Украинцы в середине XIX века говорили: «Хто коня годує, той дома ночує»^[93], то есть кто хорошо кормит коня, тот доезжает до дома быстро и вовремя. Новгородский краевед И.Е. Братышенко (1893–1978) записал в деревне Щелино Шимского района пословицу: «Не гладь коня рукой, а гладь мешком, так не пойдёшь пешком»^[94].

В созданном в 1874 году очерке Глеба Успенского «Злые новости» говорилось: « — Как перед богом, перед создателем скажу, — окончив работу, клянчил покровец перед нанимателем, — как есть — ни крохи не осталось… Лошадей задрал… Всю дорогу, сам суди, на одном кнуте ехал…»^[95]

В повести Д.В. Григоровича «Антон-Горемыка» есть эпизод, когда хозяин, стремившийся продать свою лошадку цыганам и желая показать её в деле, взгромоздился на неё верхом и начал понукать:

«А Антон между тем употреблял все усилия, чтобы раззадорить пегашку: он то подавался вперёд к ней на шею, то спускался почти на самый хвост, то болтал вдоль боков ногами, то размахивал уздечкой и руками; нет, ничего не помогало: пегашка всё-таки не подавалась.

— Э… ге… ге… ге! — заметил цыган, — да она, брат, видно, у тебя опоена, видно, на кнуте только и едет»^[96].

В дорожных очерках литератора-этнографа С.В. Максимова, где рассказывалось о поездке на Дальний Восток на рубеже 1850-1860-х годов, приведён разговор с ямщиком, который вымогал денежную добавку, без чего не желал ускорить лошадь:

« — Однако, как я погляжу, вы порядочные плуты.

— Да ведь без того нельзя: на одном кнуте далеко не уедешь: так-то! А сухая ложка рот дерёт»^[97] (курсив мой. — В.К.).

Философ и литератор Ф. А. Степун, вспоминая свою воинскую службу под Можайском в 1901 году, писал о тамошних извозчиках, что они были такими же, «как на всех дорогах средней полосы России: худые, ломанные лошади, сплющенные рессоры, кривые кузова и “лихая” на кнуте езда, ради прибавки на водку»^[98].

В повести Д.Н. Мамина-Сибиряка «Авва» (1884), названной очерком, есть эпизод, когда священник, отец Андроник пытался запрячь в повозку-кошёвку недавно купленную им норовистую лошадь:

«Ввиду предстоящей работы о. Андроник препоясался по шубе широким гарусным шарфом и вооружился новым хлыстом.

— Это для актрисы у меня овёс, — смеялся старик, пробуя хлыст. — Я ей убавлю порцию-то, чтобы дурила меньше. Вишь, какое представление задаёт… У!., шельма!..»^[99]

В этой сценке хлыст в шутку соотносится с овсом. Даже так: чем меньше будет лошади овса, тем больше ей хлыста! Как видно из приведённых материалов, такое сопоставление вполне обычно для русской речи.

Хлесь да хлесь

В статьях священника и краеведа М.И. Осокина о «народном быте» середины XIX века в северо-восточной части европейской России приводился разговор двух подвыпивших мужиков.

Возвращались они из соседней деревни, где пировали на празднике. Ехали и беседовали. Один жаловался на сына: мол, вырос, жених уже, а по хозяйству помогает плохо. Другой советовал проучить парня — побить его, даром что тот взрослый. И пояснял: «Ну, вот это, Степан, напримерно, кобыла твоя. Коли она плохо пробует гужи, ты её и тово… ух да ух, хлесь да хлесь; а кто тебе тут указ?» Тот подтвердил: «Подлинно»^[100]. В общем, что сын, что скотина — если они твои, ты волен поступать с ними по своему разумению. Мужицкая мораль: как грозный царь со своими холопами — так и большак в семье.

В очерках Глеба Успенского «Волей-неволей» (1884) есть такой эпизод:

«Сели и поехали, то есть сначала сели, и сидели довольно долго, покуда мальчишка драл свою лошадь кнутом. Драл он её весьма долго, после чего она потянулась вперёд, потом ещё потянулась, а потом уж и сани поехали…

— Видно, кормишь плохо? — спросил лавочник.

— Знамо, плохо!

— Сена нету?

— Нету!

— Так! От этого она и нейдёт.

— Знамо, от этого. Кабы корм был, так пошла бы.

— Верно! — сказал лавочник.

И я подтвердил это. Всё тут понятно и правильно.

Мальчик постоянно должен был стегать лошадь кнутом и дёргать вожжами, чтобы принудить её страхом наказания исполнять свои обязанности. И лошадь шла, подпрыгивая от каждого удара. Но у кабака она вдруг стала. Мальчонка стал опять изо всей силы стегать её и приговаривал:

— Это тятенька тебя, проклятую, приучил…»^[101]

Рассказ А.Ф. Писемского «Плотничья артель» (1855) написан от первого лица, и в нём даны зарисовки из жизни деревенского поместья. Успеньев день в тамошнем приходе был престольным праздником. Все потянулись в село на богослужение. Барин выехал на своих лошадях. «Давыд, несмотря на мои просьбы и наставления, распорядился по-своему: лошади, весьма добронравные и хорошо выезжанные, вылетели из сарая, как бешеные, так что он, повалившись совершенно назад, едва остановил их у крыльца. Я убеждён, что они жесточайшим образом нахлёстаны; кроме того, коренную он по обыкновению взнуздал бечёвкой, чтоб круче шею держала, а бедным пристяжным притянул головы совершенно к земле, так что у них глаза и ноздри налились кровью. Напрасно я восставал против этой его системы закладыванья: на все мои замечания он отвечал: “Господа так ездят, красивее этак!..” В настоящем случае я ничего уж не говорил, а только просил его, ради бога, не гнать лошадей, а ехать лёгкой рысью; он сначала как будто бы и послушался; но в нашем же поле, увидев, что идут из Утробина две молоденькие крестьянки, не мог удержаться и, вскрикнув: “Эх, вы, миленькие!” — понёсся что есть духу»^[102]. Конечно, лошади — не Давыдовы, а барские. Кучер Давыд обрисован Писемским как «сильный бахвал и охотник до лошадей». По всему видно, что он и своих бы не слишком жалел, когда нужно было «проехать и пофорсить»^[103]. Лошадям могло сильно доставаться от таких удальцов.

В романе Писемского «Тысяча душ» (1858) главный герой Калинович «тащился на сдаточных» в тарантасе из уездного городка в Москву. Севший к ним на одной из подмосковных станций новый ямщик был молодой парень, «недавно прогнанный с почтовой станции и всё ещё ездивший с колокольчиком». Ему дана выразительная характеристика: «В отношении лошадей он был каторга; как подобрал вожжи, так и начал распоряжаться». Это «распоряжаться» означало: вовсю нахлёстывать. Тарантас сильно затрясло. «У Калиновича, как ни поглощён он был своими грустными мыслями, закололо, наконец, бока.

— Что ж ты сломя голову скачешь? — проговорил он.

— Сердит я ездить-то, — отвечал извозчик…»^[104]

В рассказе Писемского «Леший» (1853) наглядно представлены два простолюдина, которые держат себя с лошадьми очень по-разному. Вот дядя Захар — ему всего-то надо отправить домой лошадь, которую хотели было запрягать в тарантас, да передумали: «…Он вывел свою худощавую лошадёнку на половину улицы, снял с неё узду и, приговоря: “Ну, ступай, одёр экой!”, что есть силы стегнул её поводом по спине. Та, разумеется, побежала; но он и этим ещё не удовольствовался, а нагнал её и ещё раз хлестнул». Один из двух присутствовавших при этом чиновников, ради поездки которых лошадей и выбирали, был этой сценой недоволен:

« — Эй, ты, длинновязый, зачем ты лошадь бьёшь? — вскрикнул исправник.

— Что, бачка?

— За что ты бьёшь лошадь?

— Я, бачка, не бью её, а так только шугнул.

— Я тебе дам, шугнул! Эдакий лошадиный живодёр! Каждый год, сударь ты мой, лошади две заколотит… Только ты у меня загони эту лошадь, я с тобой справлюсь».

Случившийся там рыжий мужик одобрительно поддакнул: мол, Захар — «эдакой озорник на эту животинку, что и боже упаси!» Даже управитель барского имения, который, как потом выяснится, будет главным (и отрицательным) персонажем рассказа, за такое выказывал пренебрежение к мужикам: «Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот народ, — заговорил он, — сколько им от меня внушений было, — на голове зарубил, что блажен человек иже и скоты милует… ничего в толк не берут!» Управителю возразил рыжий мужик: «Не все такие, — хоть бы и из нашего брата… може, во всей вотчине один такой и выискался». И действительно, второй тамошний мужичок, по словам рыжего, «по-другому живёт: сам куска не съест, а лошадь накормит; и мы тоже понимаем, что у скота языка нет: не пожалуется — что хошь с ней, то и делай»^[105].

Действие рассказа А.И. Эртеля «Поплешка» (1881) происходит на зимней дороге. За санями повествователя, от лица которого ведётся рассказ, увязались какие-то дровни, запряжённые худой лошадёнкой. «Из дровней выскочил мужичок. Неизвестно для чего ударив кулаком бедную лошадёнку, он побежал с нею рядом, вслед за нашими санями». Разговорились. А мужик время от времени стукал свою лошадь ещё и ещё. «Мы помолчали несколько минут, в продолжение которых мужичок, проворно переплетая своими ножками, подбегал к лошадке и бил её кулаком по морде, причём сердито и отрывисто крякал.

— За что ты её?

— Э… одёр!.. — неопределённо произнёс мужичок и неизвестно почему рассмеялся жидким, тщедушным смехом. Впрочем, несколько годя, как бы в оправдание, прибавил:

— Замучила, ляда…»^[106]

У Н. А. Некрасова в первой части стихотворного цикла «О погоде» (1859) — показательная строчка: «Злость-тоску мужички на лошадках сорвут…»^[107]

В общем, коли сам мужик плох, беден да неудачлив — так на лошади вымещает свою бесталанность. Ну, и на жене, конечно, тоже.

Литератор Ф.М. Решетников летом 1865 года совершил переход из Екатеринбурга в Пермь вместе с грузовым обозом. Разговорившись с возчиками, он выведал: «Каждый ямщик хорошо знает, что его лошадь только тогда идёт скорее, когда она простоится, отдохнёт, хорошо поест, а потом шагу не прибавит и пройдёт в час ровно четыре версты. Обозных лошадей стегают нежно и никогда не дерут нещадно, палки здесь не существуют. “Зато, говорил мне Верещагин, наши лошади не годятся для другой езды. Случается, што я возвращаюсь домой пустой, и тогда лошади не прибавят шагу, и я постороннему человеку ни за что не дозволю ударить мою лошадь кнутом”»^[108]. Если обозных лошадей хозяева «стегают нежно», то это, конечно, не от сентиментальной жалости к нужным в хозяйстве добрым и понятливым животным, а по деловому расчёту. Потому и бить кнутом никому не дозволят.

По народному мнению, битый конь — значит, добрый конь, учёный: «Битому коню лишь лозу кажи»^[109]; «Доброму (или учёному) коню лишь плеть покажи»^[110]. Замечательна также терминология русских развлечений: «кобылу учить» — так говорили о битье во время игры^[111]. Мудрость народная ещё такова: «Насколько убьёшь лошадь, настолько и уедешь»; «Насколько убил клячу, настолько и уехал»; «Что бил, то и ехал. Что хлестнёшь, то и уедешь» (разумеется, «убить» здесь значит просто «бить»)^[112]. В Оханском уезде Пермской губернии, по-видимому, вскоре после революции были записаны народные шутки о лошадях — и всё об их невзрачности да слабосилии, когда поневоле приходится применять кнут: «Тпру!., нисколь не стоит… всё бы лежала»; «Ну и лошадь у меня, ты её хлесь, а она говорит: слезь»; «Не в том сила, што кобылка сива, а в том сила, што понужашь, да не идёт»; «Добра-добра, по бокам-то желобья, а на спине-то как жердь»^[113].

Выражение «бить (драть), как лошадь» было и остаётся расхожим. Например, в повести Ф.М. Решетникова «Между людьми» (1864–1865) герой вспоминал, как он начинал учиться в бурсе: «Целые недели меня не выпускали никуда из заведения и почти каждый день драли, как лошадь, если не раз, то по два раза…»^[114]В другой повести Решетникова «Ставленник» (1864) о некоем обитателе расположенного в глухомани городишки говорили, что тот — «деспот». И поясняли: «Свою жену и детей он бьёт, как мужик бьёт свою лошадь»^[115].

В селе Ясном Сеченовского района Нижегородской области фольклористы записали рассказ о явлении Божьей Матери у священного источника: «Поехали они за водой. И вот они рвут лошадей-то, рвут лошадей. И вот идёт, говорят, как плачет, идёт во всем чёрном. Подошла и говорит: “Не рвите лошадей-то, миленькие, не рвите вы лошадей”. Нагнулась, говорят, достала ртом воды, обрызнула — и всё, и сама с плачем ушла. Божья Мать это»^[116]. Выходит, что даже самой Богоматери приходилось увещевать крестьян, чтобы те «не рвали» своих коней.

Во многих местах России «конским праздником» считался день святых Флора и Лавра (31 августа по новому стилю). Сказывали, что Флор и Лавр добры к лошадям — эти святые, дескать, не позволяют крестьянам их избивать. В селе Торговищи Красноуфимского уезда Пермской губернии в конце XIX века объясняли, что «на лошадях в этот день не работают или же стараются даже не бить их кнутом»^[117]. Стараются… Видать, не так просто отказаться от побоев.

Писатель и публицист П.В. Засодимский в опубликованном в 1878 году очерке «Лесное царство» отмечал, что коми-зыряне «добродушны, сострадательны». И пояснял: «Мне никогда, например, не приводилось видеть, чтобы зырянин бил лошадь так жестоко и так глупо, как бьёт лошадь русский ожесточившийся человек»^[118].

Польский мыслитель и литератор Генрих (Хенрык) Каменьский (1812–1865), который несколько лет провёл в вятской ссылке, вернувшись на родину, написал и, прикрывшись псевдонимом, в 1854 году издал роман «Пан Юзеф Бояльский». Там, в частности, сопоставлялись два героя — русский и поляк — по признаку: погоняют ли они кнутом запряжённых в повозку лошадей или нет. Благородный поляк, дескать, не позволяет такого — кнут в руках его возницы только плещет по воздуху направо и налево, отбивая такт конского бега. Когда же едет русский, возница понукает измученных коней не только криками, но и ударами^[119].

По наблюдению французского аристократа А. де Кюстина, в 1830-х годах русские простолюдины проявляли полное равнодушие к упавшей лошади. В связи с одним таким случаем он писал: «Русским далеко до принятия закона, защищающего животных от дурного обращения людей, какой существует у англичан; у русских в защите нуждаются прежде всего люди, а не собаки и не лошади, как в Лондоне. Мой фельдъегерь просто не поверил бы в существование такого закона». Кюстин вообще интересовался лошадьми: «Бедные лошади… Людей мне жаль меньше — русский находит вкус в рабстве»; «Требования, какие предъявляют здесь к животным, вполне согласуются с отношением к людям: русские лошади не выдерживают дольше восьми-десяти лет»^[120].

А человек следующего века, житель большого города и настоящий, тонко чувствовавший поэт — Владимир Маяковский — к ситуации с упавшей на улице чужой лошадью отнёсся не так, как люди прежних времён, а с состраданием: «Деточка, // все мы немножко лошади, // каждый из нас по-своему лошадь» («Хорошее отношение к лошадям», 1918)^[121].

Валять по трём и бить по оглобле

В 1823 году А.С. Пушкин набросал стихотворение «Телега жизни». Там была строфа:

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошёл! <…>^[122]

В таком виде это стихотворение обычно приводилось в позднейших изданиях. Как заметил литературовед В. И. Новиков, «многие поколения читателей будут угадывать, что рифмуется с глаголом “сломать”»^[123]. Посылая рукопись «Телеги» П.А. Вяземскому, Пушкин писал ему: «Можно напечатать, пропустив русский титул». Вяземский подправил эти строки, и стихотворение было опубликовано в 1825 году в журнале «Московский телеграф»:

С утра садимся мы в телегу;

Мы погоняем с ямщиком

И, презирая лень и негу,

Кричим: “валяй по всем, по трём!”

(курсив в этой публикации. — В.К)^[124].

Специалистка по так называемой лингвоэкологии Л.Н. Савельева комментировала это: «Конечно же, цензурное исправление текста нанесло явный и существенный урон художественному смыслу: новый маловразумительный возглас седока (не говоря уже о несуразной второй строке) практически перечёркивает необыкновенно яркий, живой образ безудержного молодечества, широкой русской удали, своего рода лихаческого посвиста в том “русском титуле”, который легко восстанавливается носителем русского языка на месте стыдливого многоточия»^[125]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Народные русские сказки А.Н. Афанасьева ⁄ изд. подгот. Л. Г. Бараг, Н.В. Новиков. М.: Наука, 1984. Т. 1. № 66.

2

В XIX веке подобными вопросами задавались многие, особенно люди молодые и образованные. Юная художница М.К. Башкирцева (1858–1884), которая всегда была окружена домашними собаками-любимицами, в своём дневнике записала: «Куда идут души собак?» (Локтева А.А. «Будем любить собак, одних только собак!» Животные в жизни художницы М. Башкирцевой // Золотые соты: сб. ст. в честь Евгения Владимировича Пчелова ⁄ отв. ред. В.И. Дурновцев; М.; СПб.: Нестор-История, 2022. С. 210).

3

См., например: Фокин А.Р. Соотношение души и духа в греческой и латинской патристике // Человек. 2009. № 3. С. 82–92.

4

Salisbury Joyce Е. Do Animals Go to Heaven? Medieval Philosophers Contemplate Heavenly Human Exceptionalism // Athens Journal of Humanities and Arts. 2014. Vol. 1. № 1. P. 79–86.

5

Литератор-натуралист М.М. Пришвин записал свой сон, в котором собака стала кошкой, а потом — зонтичным растением. И стал рассуждать. Очевидно, это ясное доказательство существования души: растение было душой кошки. Или не так? Или это следствие эволюции — от низших форм к высшим, вот при распаде животного и выделилось растение (Пришвин М.М. Дневники: 1923–1925. СПб.: Росток, 2009. С. 159).

6

Пономарёв А.В., Фокин А.Р., Михайлов А.Б., Аполлонов А.В., Казарян А. Т. Душа // Православная энциклопедия ⁄ под ред. патриарха Московского и всея Руси Алексия II. М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2007. Т. 16: Дор — Евангелическая церковь союза. С. 450–451,460-461,470 и др.

7

Волкова Лилия. Братья наши меньшие…//Наука и религия. 2011. № 12. С. 50–53.

8

[Вундт В.]. Душа человека и животных: лекции проф. Гейдельбергского университета В. Вундта. СПб.: В тип. Н. Тиблена и Ко, 1865–1866. Т. 1–2.

9

Побединский М. Душа человека и животных // Вера и разум: журнал богословско-философский. Харьков, 1889. № 12 (Июнь. Книжка 2-я). С. 510–512.

10

Swinburne Richard. The Evolution of the Soul. Revised ed. Oxford: Clarendon Press, 1997. P. 203.

11

Быт великорусских крестьян-землепашцев: описание материалов Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева (на примере Владимирской губернии) ⁄ авт. — сост. Б.М. Фирсов, И.Г. Киселёва. СПб.: Изд-во Европейского Дома, 1993. С. 120, 144,145.

12

Куприн А. И. Лесная глушь // Куприн А. И. Поли. собр. соч. М.: Изд. Т-ва А.Ф. Маркс, 1912. Т. 1.С. 261.

13

Смит Стив. Спасение души в Советской России // Неприкосновенный запас. 2009. № 2 (64). URL: http://www.intelros.ru/readroom/nz/ nz_64/3867-spasenie-dushi-v-sovetskoj j-rossii.html (дата обращения: 3.07.2022).

14

ГураА.В. Антропоморфизм в народной зоологии // Антропоцентризм в языке и культуре ⁄ отв. ред. С. А. Толстая. М.: Индрик, 2017. С. 33.

15

Белова О.В., Кабакова Г.И. Кошка, кот // Восточнославянские этиологические сказки и легенды: энциклопедический словарь ⁄ под общ. ред. Г.И. Кабаковой; сост. О.В. Белова, А.В.Гура, Г.И. Кабакова, С.М. Толстая. М.: Неолит, 2019. С. 181.

16

Толстая С.М. Душа // Славянские древности: этнолингвистический словарь ⁄ под общ. ред. Н. И. Толстого. М.: Междунар. отношения, 1995. Т. 1: А-Г. С. 162–167; Её же. Славянские мифологические представления о душе // Славянский и балканский фольклор: народная демонология ⁄ отв. ред. С.М. Толстая. М.: Индрик, 2000. С. 52–95; Виноградова Л. Н. Материальные и бестелесные формы существования души // Славянские этюды: сб. к юбилею С.М. Толстой /отв. ред. Е.Е. Левкиевская. М.: Индрик, 1999. С. 141–160; Кабакова Г.И. Антропология женского тела в славянской традиции. М.: Ладомир, 2001. С. 61–62. См. также: Михеев М. Отражение слова «душа» в наивной мифологии русского языка (опыт размытого описания образной коннотативной семантики) // Фразеология в контексте культуры ⁄ отв. ред. В.Н. Телия. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 145–158.

17

Толстая С.М. Славянские мифологические представления о душе. С. 63–66; Мазалова Н.Е. Состав человеческий: человек в традиционных соматических представлениях русских. СПб.: Петербургское востоковедение, 2001. С. 58, 60, 63.

18

Кабакова Г.И. «Сторонись, душа, оболью!» // Живая старина. 2008. № 4. С. 48–50; Её же. Русские традиции гостеприимства и застолья. М.: Форум: Неолит, 2015. С. 334–349.

19

Её же. Душа как орган оценки и оценка души // Antropologiczno-językowe wizerunki duszy w perspektywie międzykulturowej. Warszawa: Instytut slawistyki Polskiej Akademii Nauk, 2018. T. 3: Aksjosfera duszy — dusza w aksjosferze / pod red. J. Jurewicz, E. Mas łowskiej, D. PazioWlazłowskiej. S. 67.

20

Урысон Е.В. Дух и душа: к реконструкции архаичных представлений о человеке //Логический анализ языка: образ человека в культуре и языке ⁄ отв. ред. Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М.: Индрик, 1999. С. 11–25; Шмелёв А.Д. Дух, душа и тело в свете данных русского языка // Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелёв А.Д. Константы и переменные русской языковой картины мира. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 86–88.

21

Толстая С.М. Славянские мифологические представления о душе. С. 58–59.

22

Кабакова Г.И. Душа зверей и вещей: материальные значения души // Antropologiczno-językowe wizerunki duszy w perspektywie międzykulturowej. Warszawa: Instytut slawistyki Polskiej Akademii Nauk, 2018. T. 3: Aksjosfera duszy — dusza w aksjosferze / pod red. J. Jurewicz, E. Mas łowskiej, D. PazioWlazłowskiej. S. 515–528.

23

Шмелёв А.Д. Указ. соч. С. 83–84.

24

Помяловский Н.Г. Мещанское счастье: повесть // Помяловский Н.Г. Соч.: в 2 т. М.; Л.: Худож. лит., 1965. Т. 1. С. 134–135.

25

Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. М.: Изд. К. Солдатенкова, 1866–1869. Т. 1–3. (Репринт: М.: Индрик, 1994).

26

См. также: Топорков А. Л. Теория мифа в русской филологической науке XIX в. М.: Индрик, 1997; особенно гл. 2: «Миф и славянская мифология в творческом наследии А. Н. Афанасьева».

27

Schwartz W. Die poetischen Naturanschauungen der Griechen, Romer und Deutschen in ihrer Beziehungen zur Mythologie. Berlin: Verlag von W. Hertz, 1864. Bd. 1: Sonne, Mond und Sterne: ein Beitrag zur Mythologie und Culturgeschichte der Urzeit.

28

Кабакова Г. И. Крестины // Славянские древности. 1999. Т. 2: Д — К (Крошки). С. 658. См. также: Её же. Крещение//Там же. Т. 2. С. 664–667.

29

Её же. Дети некрещёные. С. 86–88; Раденкович Любинко. Названия демонов, ведущие происхождение от детей, умерших до крещения, у славян // Balcanica. 2004. Vol. 34. Р. 203–221. URL: https://www.balcanica.rs/balcanica/uploaded/balcanica/balcanica%20 34/13%20Ljubinko.pdf (дата обращения: 23.07.2022); Sedakova Irina. Unlived Life: the Death and Funeral of a Child in Slavic Traditional Culture // Folklore: Electronic Journal of Folklore. 2020. Vol. 80. P. 56. URL: https://www.folklore.ee/folklore/vol80/sedakova.pdf (дата обращения: 23.07.2022); Седакова И. А. «Непрожитый век»: смерть и погребение ребёнка у славян // Живая старина. 2021. № 2. С. 6–7. См. также: Королёва С. Ю. «В голбче-то у нас могильник»: детские захоронения вне общего кладбища в XX в. (практики и нарративы Северного Прикамья) //Традиционная культура. 2018. Т. 19. № 3. С. 138–149.

30

Толстая С.М. Славянские мифологические представления о душе. С. 62; Листова Т.А. Народные предания о душе, связанные с деторождением // Православная вера и традиции благочестия у русских в XVIII–XX веках: этнографические исследования и материалы ⁄ отв. ред. О.В. Кириченко, Х.В. Поплавская. М.: Наука, 2002. С. 117–119.

31

Семёнова-Тян-Шанская Ольга. Жизнь «Ивана»: очерки из быта крестьян одной из чернозёмных губерний. М.: Ломоносовъ, 2010. С. 81–82.

32

Решетников Ф.М. Подлиповцы: этнографический очерк (из жизни бурлаков): в 2 ч. // Решетников Ф.М. Поли. собр. соч. Свердловск: Свердловск, обл. изд-во, 1936. Т. 1. С. 10, 14.

33

Дронова Т. И. Рождение и воспитание детей в традициях русских староверов-беспоповцев Усть-Цильмы // «Жили мы у бабушки, кушали оладышки…» (детский фольклор Усть-Цильмы) ⁄ сост. Т.Н. Дронова (отв. сост.), Т. С. Канева. Сыктывкар: Коми кн. изд-во, 2006. С. 22, 29,213.

34

Репин И. Далёкое близкое. Изд.5-е. М.: Изд-во Академии художеств СССР, 1960. С. 70.

35

Зеленин Д.К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: умершие неестественною смертью и русалки. М.: Индрик, 1995. Ср. толкования этого слова и комментарии к ним в старых словарях вятского диалекта: «Заложные — покойники, погребённые без отпевания: утопшие, опойцы, удавленники и [т.] д. В г. Уржуме заложные в былые годы погребались в конце нынешней Полстоваловской улицы, на окраине левого берега речки Шинэрки, где ныне дома Зубаревой и Скопина. По рассказам, на застроенном Скопиным пустыре ранее многим являлась старуха и просила всех встречных отпеть её. В четверг перед Троицей, в Семик, причт Казанской церкви, по пути на кладбище, против угла двора Скопина служит о “заложных” панихиду» (Магницкий B. Особенности русского говора в Уржумском уезде, Вятской губернии (сборник областных слов и выражений). Казань: Тип. Имп. ун-та, 1885. C. 21–22); «Самоубийца, погребённый без отпевания. Заложные погребались прежде на окраинах селений. Ныне в некоторых местностях по “заложным родителям” бывает панихида» (Васнецов Н.М. Материалы для объяснительного областного словаря вятского говора. Вятка: Губ. тип., 1907. С. 77). См. ещё: Левкиевская Е.Е. Покойник «заложный» // Славянские древности. 2009. Т. 4: П (Переправа через воду) — С (Сито). С. 118–124; Её же. Самоубийца//Там же. Т. 4. С. 538–541. Иной взгляд на «заложных» покойников развивает фольклорист А. А. Панченко. Согласно его выводам, это были не столько «умершие неестественною смертью», сколько оставшиеся неизвестными мертвецы, которые лишены семейного поминовения (см., например: Панченко Александр. «Заложные родители»: смерть, коллективная память и сакральное пространство // Сакральная география в славянской и еврейской культурной традиции: сб. ст. ⁄ отв. ред. О.В. Белова. М., 2008. ([Сэфер]. Академическая серия. Вып. 22). С. 232–259). См. ещё: Седакова О. А. Поэтика обряда: погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: Индрик, 2004.

36

Сивопляс И.Э. Беспокойные «опойцы» (по материалам Государственного архива Ульяновской области) //Живая старина. 2009. № 1. С. 50.

37

Зеленин Д.К. Указ. соч. С. 70–73; Никитина А.В. Образ кукушки в славянском фольклоре. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2002. С. 138–162; Власова М. Новая АБЕВЕГА русских суеверий: иллюстрированный словарь. СПб.: Северо-Запад, 1995. С. 166, 168; Русский демонологический словарь/авт. — сост. Т.А. Новичкова. СПб.: Петербургский писатель, 1995. С. 207–208; Журавлёв А.Ф. Из мелкой сволочи (русское демонологическое название игоша)//Славянские этюды. С. 203–206; Левкиевская Е.Е. Полесские поверья о некрещёных детях//Живая старина. 2009. № 4. С. 10.

38

Немирович-Данченко Вас. Ив. Кама и Урал (очерки и впечатления). СПб.: Изд. П.П. Сойкина, [1904]. [Ч. 2:] Урал. С. 304.

39

Левкиевская Е.Е. Полесские поверья о некрещёных детях. С. 7–10.

40

Боратынский Е. А. Поли. собр. соч. и писем. М.: Языки славянских культур, 2012. Т. 3. Ч. 1: «Сумерки». Стихотворения 1835–1844 годов. Juvenilia. Коллективное. Dubia. С. 33–41.

41

Мазур Н. Н. «Недоносок» Баратынского // Поэтика. История литературы. Лингвистика: сб. к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова /редколлегия: А.А. Вигасин [и др.]. М.: ОГИ, 1999. С. 144–147.

42

Бодрова Алина «Духи высшие, не я…»: к истории текста стихотворения Е.А. Баратынского «Недоносок» // История литературы. Поэтика. Кино: сб. в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой ⁄ ред. — сост. О. Лямина, О. Лекманов, А. Осповат. М.: Новое издательство, 2012. (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 9). С. 53–62.

43

Ковельман А. Б. Дух, бытие и свобода: «Недоносок» Баратынского в библейском контексте // Вопросы философии. 2021. № 1. С. 88–99.

44

Виноградова Л.Н. Указ. соч. С. 145–148.

45

Левкиевская Е.Е. Вихрь//Славянские древности.?. 1. С. 379–382; Плотникова А.А. Ветер // Там же. Т. 1. С. 358; Кабакова Г.И. Дети некрещёные // Там же. Т. 2. С. 86–87.

46

Мазур Н.Н.Указ. соч. С. 143–144.

47

См.: Поньон Эдмон. Повседневная жизнь Европы в тысячном году. М.: Мол. гвардия, 1999. С. 161.

48

О том, что отсутствие имени придавало малым детям демонические черты, см.: Толстая С.М. Имя // Славянские древности. Т. 2. С. 408–409; Толстой Н. И., Толстая С. М. Имя в контексте народной культуры // Язык о языке: сб. ст. / под общ. рук. и ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 599–601.

49

Цивьян Т. В. Лингвистические основы балканской модели мира. М.: Наука, 1990. С. 178–184; Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре: структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993. С. 41–59, 95; Коршунков В. А. Игровое поведение детей и молодежи в контексте традиционной народной культуры //Игровое пространство культуры: мат. форума. 16 апр. — 19 апр. 2002 г. ⁄ гл. ред. В.В. Чубарь. СПб.: Евразия, 2002. С. 151–152; Его же. Детско-молодёжная игра в традиционной культуре // Сквозь границы: культурологический альманах ⁄ гл. ред. Н. И. Поспелова. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2005. Вып. 4. С. 112–114. Смысловой анализ простонародных бранных обозначений шаловливых детей — в работе А. Б. Мороза (Мороз А. Б. «Чтоб тя лихая немочь изняла!»//Русская речь. 2000. № 1. С. 89–94). См. также: Баранов Д. А. «Незнакомые» дети (к характеристике образа новорожденного в русской традиционной культуре) // Этнографическое обозрение. 1998. № 4. С. 110–122; Новичкова Т.А. Ангел или бес: образ ребёнка в народных верованиях и мифологических рассказах // Новичкова Т. А. Эпос и миф. СПб.: Наука, 2001. С. 193–202.

50

Магницкий В. Указ. соч. С. 61.

51

Некрасов Н.А. Поли. собр. соч. и писем: в 15 т. Л.: Наука, 1981. Т. 2: Стихотворения 1855–1866 гг. С. 112–114; Решетников Ф.М.Указ. соч. С. 6.

52

Маяковский В. В. 150 000 000. Поэма (1919–1920) // Маяковский В.В. Поли. собр. соч.: в 13 т. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 2: 1917–1921. С. 125.

53

Коршунков В. А. Греколатиника: классика в отражениях. 2-е изд., перераб. М.: Неолит, 2022. С. 28–29.

54

См., например: Мушникова Е.Н. Семантическая структура зоометафоры лошадь: динамика становления // Вестник Удмуртского гос. ун-та. 2011. Сер. 5: История и филология. Вып. 2. С. 19–25. (См. особенно на с. 20: «В системе языка зооним лошадь не приобрёл положительных метафорических значений, хотя предпосылки для этого есть: это любовь к животному, высокая оценка его красоты, стати, гордого нрава, преданности не каждому своему хозяину, как это происходит у собаки, а только к тому, кто проявляет настоящую заботу о нём»).

55

Салтыков-Щедрин М.Е. Сказки. Л.: Наука, 1988. С. 147–148.

56

Некрасов Н. А. Современники // Некрасов Н.А. Поли. собр. стихотворений: в 3 т. Л.: Сов. писатель, 1967. Т. 3. С. 252.

57

Борисов Николай. Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья. М.: Мол. гвардия, 2010. С. 36–38.

58

Фёдоров-Омулевский И.В. Сутки на станции: рассказ из путевых впечатлений // Фёдоров-Омулевский И. В. Проза и публицистика. М.: Сов. Россия, 1986. С. 69.

59

Толстой Л.Н. Хаджи-Мурат (1896–1904) // Толстой Л.Н. Поли, собр. соч. Сер. 1: Произведения. М.; Л.: ГИХЛ, 1950. Т. 35: Произведения 1902–1904 гг. С.76.

60

Решетников Ф.М. Тётушка Опарина: рассказ //Решетников Ф.М. Поли. собр. соч. 1937. Т. 3. С. 260.

61

Аристов Н. Промышленность Древней Руси. СПб.: [Б. и.], 1866. С. 44–45; ГейманВ.Г. Право и суд // История культуры Древней Руси ⁄ под общ. ред. Б.Д. Грекова, М.И. Артамонова. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951. Т. 2: Домонгольский период. Общественный строй и духовная культура / под ред. Н.Н. Воронина, М.К. Каргера. С. 56.

62

Чалидзе В. Уголовная Россия. М.: ТЕРРА, 1990. С. 26–27.

63

Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы: Материалы «Этнографического бюро» князя В.Н.Тенишева. СПб.: Изд-во «Деловая типография», 2005. Т. 3: Калужская губерния ⁄ науч. ред. Д.А. Баранов, А.В. Коновалов. С. 338.

64

КушковаА.Н. О некоторых коммуникативных аспектах крестьянской ссоры второй половины XIX в. // Проблемы социального и гуманитарного знания: сб. науч, работ. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. Вып. 2 ⁄ отв. ред. Н.Б. Вахтин. С. 315, 326.

65

Ляпин Д.А. Конокрадство на юге России в XVII в. // VII Бартеневские чтения: мат. Междунар. науч, конф., посвящ. 330-летию со дня рожд. В.Н. Татищева, 200-летию со дня рожд. С.А. Гедеонова, 175-летию со дня рожд. В.О. Ключевского ⁄ отв. ред. А.Н. Долгих, И. А. Шевченко. Липецк: ЛГПУ им. П.П. Семенова-Тян-Шанского, 2016. С. 51–53.

66

Куприн А. И. Олеся//Куприн А. И. Соч.: в Зт. М.: ГИХЛ, 1953. Т. 1. С. 359–360; Его же. Конокрады//Там же. 1953. Т. 2. С. 89–91,101–105.

67

Верещагин Г.Е. Собр. соч.: в 6 т. Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 1998. Т. 3: Очерки русских Вятско-Прикамского края. Кн. 2. Вып. 2.С. 32.

68

Григорович Д.В. Антон-Горемыка (повесть) // Григорович Д.В. Соч.: в 3 т. М.: Худож. лит., 1988. Т. 1: Повести и рассказы (1844–1852). С. 206.

69

Успенский Г.И. Власть земли // Успенский Г.И. Собр. соч.: в 9 т. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 5. С. 151.

70

Его же «Четверть» лошади // Там же. 1957. Т. 7. С. 483–497.

71

Амфитеатров А.В. Бабы и дамы // Амфитеатров А.В. Собр. соч.: в Ют. М.: НПК «Интелвак», 2001. Т. 3: Рассказы, повести, легенды. С. 75.

72

Писемский А.Ф. Собр. соч.: в 9 т. М.: Правда, 1959. Т. 3: Тысяча душ. С. 378.

73

Зеленин Д. Кама и Вятка: путеводитель и этнографическое описание Прикамского края. Юрьев: Тип. Эд. Бергмана, 1904. С. 28.

74

КитиковА.Е. Народная сельскохозяйственная мудрость в марийских пословицах//Вопросы аграрной истории Среднего Поволжья: дооктябрьский период ⁄ отв. ред. М.К. Мухарямов. Йошкар-Ола: МарНИИ, 1978. С. 130.

75

Шо но тумо мом ойла (мысли старого дуба): из высказываний пожилых людей села Байса/сост. С. А. Захарова. Уржум: Уржум, центр, библиотека; Байсин. сельск. библиотека, 2009. [Рукопись; без пагинации].

76

Маскаев А. И. Мордовская народная эпическая песня. Саранск: Мордов. кн. изд-во, 1964. С. 241–260.

77

Шубин Н. В вятской деревне (из дневника земского начальника). Репенок // Вятская речь. 1912. № 241 (1 нояб.). С. 2.

78

Твардовский А. Т. Страна Муравия // Твардовский А.Т. Собр. соч.: в 6 т. М.: Худож. лит., 1976. Т. 1: Стихотворения (1926–1940). Страна Муравия: поэма. Переводы. С. 254.

79

Бенкендорф К.А. Половина жизни: воспоминания русского дворянина. М.: Форум; Неолит, 2014. С. ПО.

80

Короленко В. Г. В облачный день: очерк // Короленко В. Г. Собр. соч.: в 5 т. Л.: Худож. лит., 1989. Т. 2: Рассказы, 1889–1903. С. 370.

81

Tymieniecka-Suchanek Justyna. Literatura rosyjska wobec upodmiotowienia zwierząt: w kręgu zagadnień ekofi lozofi cznych. Wyd. 2, poprawione i uzupełnione. Katowice: Wydawnictwo Uniwersytetu Śląskiego, 2020.

82

Даль В.И. Пословицы русского народа. М.: Рус. книга, 1993. Т. 3. С. 615, 616, 620.

83

Там же. С. 613, 614.

84

Пушкин А.С. Капитанская дочка// Пушкин А.С. Поли. собр. соч.: в 17 т. М.: Воскресенье, 1995. Т. 8, кн. 1: Романы и повести. Путешествия. С. 288.

85

См.: Васнецов Н.М. Указ. соч. С. 319; Кенозерские сказки, предания, былички ⁄ вступ. ст., сост., примеч. Н.М. Ведерниковой. М.: Ин-т наследия, 2003. С. 21–22; «Жили мы у бабушки, кушали оладышки…» (детский фольклор Усть-Цильмы). № 70.

86

Дело по доношению из Кукарского духовного правления села Калянура Архангелской ц[еркви] на пономаря Софона Кондратова и его сына дьячка Бориса Софонова Домрачевых о угрозительных ими причиненных того села с[вя]щеннику Федору Павлову худых речах и о протчем // Центральный гос. архив Кировской обл. Ф. 237. Оп. 83. Д. 323. Л. 11.

87

Дело по обвинению крестьян починка Щепина в избиении лошадей, принадлежавших крестьянам деревни Дубровской, за поимку их в ржаном поле // Там же. Ф. 55. Оп. 1. Д. 361.

88

Русские пословицы и поговорки, собранные А. В. Кольцовым //Кольцов А.В. Сочинения. М.: Правда, 1984. С. 421.

89

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Гос. изд-во иностранных и национальных словарей, 1956. Т. 2. С. 155, 270; Его же. Пословицы русского народа. Т. 3. С. 620–621. Приведя эту же пословицу в другом месте «Толкового словаря», Даль пояснял: «Голубец означает здесь голубого коня, который, на редкость, удаётся лихим, и тогда не нужно дубца, погонялки…» (Его же. Толковый словарь… 1956. Т. 1. С. 371. Курсив автора. — В.К.). Забавно, что Гоголь в «Мёртвых душах» упоминал о такой лошади как о явной несуразице. Про Ноздрёва там сказано: «…Или проврётся самым жестоким образом, так что наконец самому сделается совестно. И наврёт совершенно без всякой нужды: вдруг расскажет, что у него была лошадь какой-нибудь голубой или розовой шерсти и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят, произнесши: “Ну, брат, ты, кажется, уж начал пули лить”» (Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. и писем: в 23 т. М.: Наука, 2012. Т. 7. Кн. 1. С. 68). Однако прав был Даль, а не Гоголь. На русских иконах святых Флора и Лавра, покровителей лошадей, иногда встречаются фигуры коней, написанные голубой краской. По разъяснению историка коневодства, литератора В. А. Курской, очевидно, так изображали мышастую масть: «В действительности такие лошади пепельно-серые, иногда с заметным голубым оттенком; грива, хвост, ноги и ремень на спине у них чёрные» (Курская Вера. История лошади в истории человечества. М.: Ломоносовъ, 2016. URL: https://educ.wikireading.ru/hex7156c2k (дата обращения: 11.07.2022)). В ямской книге Вышнего Волочка середины XVI века упомянуты кони «голубые», которых разводили в Тверском крае. В ценнике отмечено, что проезд в упряжке с «голубым» конём стоит в 15 раз дороже, чем с любым другим (Лебедева А. А. О зимнем гужевом транспорте русских крестьян в XIX — начале XX в. // Полевые исследования Института этнографии. 1975 г. / гл. ред. С. И. Вайнштейн. М.: Наука, 1977. С. 12). Если этим сведениям можно доверять (слишком уж велика разница цен), то, возможно, дело не столько в каких-то особых скоростных качествах этой породы, а в престижности выезда на такой приметной упряжке. В прошлом соображения престижа и показухи вообще были очень важны, когда дело касалось приобретения, подбора, оснащения коней и экипажа — так же, как в наше время марка и «навороченность» личного либо служебного автомобиля. Правителям России неоднократно приходилось принимать специальные постановления, регламентировавшие количество лошадей в упряжке и пышность выезда. Скажем, Екатерина II обусловливала такие строгости необходимостью умерить роскошь (см.: Без излишеств и пышностей: манифест императрицы Екатерины II «О сокращении роскоши» // Родина. 2001. № 12. С. 35–36).

90

Матвеев А.В. Основные элементы традиционной культуры путешествия сибирских татар Омского Прииртышья в XIX — первой трети XX века // Культурологические исследования в Сибири. Омск, 2005. № 2 (16). С. 106; Первухин Н. Эскизы преданий и быта инородцев Глазовского уезда. Вятка: Губ. тип., 1888. 3 эскиз: Следы языческой древности в образцах произведений устной народной поэзии вотяков (лирических и дидактических). С. 66.

91

Даль В. И. Пословицы русского народа. Т. 3. С. 326, 328.

92

См.: Криницкий А.М. Работа К. Маркса над вопросами естествознания (сообщение по неопубликованным материалам)//Вопросы философии. 1948. № 1. С. 82. У Энгельгардта эта пословица — в 9-м письме, которое было опубликовано в 1881 году, а в 5-м письме (1876) она встречается в таком виде: «Лошадь везёт не кнутом, а овсом» (Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем: 1872–1887. М.: Гос. изд-во сельскохозяйственной лит., 1960. С. 383, 206).

93

Украiнськi приказки, прислiвъя и таке инше: збiрники О. В. Марковича и других / спорудив М. Номис. СПб.: В друкарнях Тиблена и Ко и Кулiша, 1864. C. 222.

94

Лапин В.А. Пословицы и поговорки в записи И.Е. Братышенко // Традиционный фольклор Новгородской области: Пословицы и поговорки. Загадки. Приметы и поверья. Детский фольклор. Эсхатология. По записям 1963–2002 гг. ⁄ сост. М.Н. Власова, В.И. Жекулина. СПб.: Тропа Троянова, 2006. С. 41.

95

Успенский Г.И. Очерки и рассказы // Успенский Г.И. Собр. соч.: в 9 т. 1956. Т. 3.C.340.

96

Григорович Д.В. Указ. соч. С. 180.

97

Максимов С. На Востоке. Поездка на Амур: дорожные заметки и воспоминания. Изд.2-е. СПб.: Изд. книгопродавца С.В. Звонарёва, 1871. С. 67. Ср. также у В.Г. Короленко в рассказе «Убивец» (1882) выражение «в три кнута (гнать)», с дополнением «как говорится» (Короленко В.Г. Убивец // Короленко В.Г. Собр. соч.: в 5 т. 1989. Т. 1: Повести и рассказы, 1879–1888. С. 132).

98

Степун Фёдор. Бывшее и несбывшееся. Изд. 2-е. London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1990. Vol. 1. C. 76.

99

Мамин-Сибиряк Д. H. Авва: очерк // Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч.: в 10 т. М.: Правда, 1958. Т. 6: Сибирские рассказы. Рассказы 1893–1897. Золотопромышленники. С. 83.

100

Осокин М.[И.], свящ. Народный быт в северо-восточной России. Записки о Малмыжском уезде (в Вятской губернии): ст. 1–3 И Современник. 1856. Т. 60: Ноябрь — декабрь. Отд.: Смесь. С. 29.

101

Успенский Г. И. Волей-неволей (отрывки из записок Тяпушкина) //Успенский Г.И. Собр. соч.: в 9 т. 1956. Т. 6. С. 12–13.

102

ПисемскийА.Ф. Очерки из крестьянского быта // Писемский А.Ф. Собр. соч.: в 9 т. М.: Правда, 1959. Т. 2. С. 332.

103

Там же. С. 328.

104

Его же. Тысяча душ // Писемский А. Ф. Собр. соч.: в 9 т. 1959. Т. 3. С. 209–210.

105

Его же. Очерки из крестьянского быта. С. 250–251.

106

Эртель А. И. Записки Степняка. М.: Правда, 1989. С. 267, 269.

107

Некрасов Н. А. О погоде: уличные впечатления // Некрасов Н. А. Поли. собр. стихотворений: в 3 т. Л.: Сов. писатель, 1967. Т. 2. С. 174.

108

Решетников Ф.М. Очерки обозной жизни // Решетников Ф.М. Поли. собр. соч. 1937. Т. 2. С. 210.

109

Русские пословицы и поговорки ⁄ под ред. В.П. Аникина. М.: Худож. лит., 1988. С. 21.

110

Даль В.И. Толковый словарь… Т. 2. С. 155.

111

Морозов И.А. Женитьба добра молодца: происхождение и типология традиционных молодежных развлечений с символикой «свадьбы»/«женитьбы». М.: Лабиринт, 1998. С. 123, 150.

112

Даль В.И. Пословицы русского народа. 1993. Т. 1. С. 535; Т. 3. С. 621. Ср. украинскую поговорку: «Скiльки вбъєш, стiльки въiдеш» (Украiнськi приказки, прислiвъя и?такеинше. С.?223).

113

Серебренников В.Н. Из Оханского фольклора // Пермский краеведческий сборник. Пермь: Тип. Райпотребсоюза, 1924. Вып. 1. С. 65; Аргентов Г. [Серебренников В.Н.]. Прикамье: из произведений народного словесного творчества. Кунгур: Искра, [1925]. Вып. 1. С. 22.

114

Решетников Ф.М. Между людьми: записки канцеляриста // Решетников Ф.М. Поли. собр. соч. Т. 2. С. 27.

115

Его же. Ставленник: повесть // Там же. Т. 1. С. 199.

116

Местные святыни в нижегородской устной народной традиции: родники, часовни при них ⁄ отв. ред. Ю.М. Шеваренкова; под общ. ред. К.Е. Кореповой. Н. Новгород: Растр-НН, 2003. № 207.

117

Черных А.В. Русский народный календарь в Прикамье: праздники и обряды конца XIX — середины XX в. Пермь: Пушка, 2006. Ч. 1: Весна, лето, осень. С. 259; Белова О. В. Флор и Лавр // Славянские древности. 2012. Т. 5: С (Сказка) — Я (Ящерица). С. 399.

118

См.: Зиявадинова О.С. Провинциальный Север в произведениях русских писателей XIX века // Девятые Герценовские чтения: мат. науч. конф. ⁄ отв. ред. В.А. Поздеев. Киров: Киров, обл. науч, б-ка им. А. И. Герцена, 2007. С. 64.

119

Полякова О.А. X. Каменьский: «Понять Россию»: имагологиче-ские аспекты русско-польских литературных связей XIX века. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2008. С. 100–102.

120

Кюстин А. де. Россия в 1839 году. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. Т. 2. С. 27; 1996. Т. 1. С. 230, 380.

121

Маяковский В.В. Поли. собр. соч.: в 13 т. Т. 2. С. 10.

122

Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: в 17 т. 1994. Т. 2. Кн. 1: Стихотворения 1817–1825. Лицейские стихотворения в позднейших редакциях. С. 273.

123

Новиков Вл. Пушкин. Опыт доступного повествования: фрагменты // Новый мир. 2014. № 3. С. 14.

124

Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: в 17 т. 1994. Т. 2. Кн. 2. С. 767, 1080.

125

Савельева Л. Н. Лингвоэкология: учебник для академического бакалавриата. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Юрайт, 2019. С. 71.