Неточные совпадения
— Так
вот что, панове-братове, случилось в эту ночь.
Вот до чего довел хмель!
Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться, что враг
Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам начихает, так вы
того не услышите.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у
Христа за пазухой. Ну
вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» —
то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
— «Значит — не желаешь стрелять?» — «Никак нет!» — «Значит — становись на
то же место!» Н-ну, пошел Олеша, встал рядом с расстрелянным, перекрестился. Тут — дело минутное: взвод — пли!
Вот те и
Христос!
Христос солдату не защита, нет! Солдат — человек беззаконный…
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже
то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне
вот что, ради
Христа: там, внизу,
то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
— Матушка ты наша, барышня-голубушка, пропали бы мы все здесь пропадом…
Вот те истинный
Христос!
— Иван Семеныч, брось ты свою соску ради истинного
Христа… Мутит и без тебя.
Вот садись тут, а
то бродишь перед глазами, как маятник.
Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: «Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а
Христу:
вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!..»
И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но
вот в том-то и дело, мне всё кажется и мерещится, что всё это могло случиться действительно, —
то есть
то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у
Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться или нет? На
то я и романист, чтоб выдумывать.
— А старушонка кака-то,
Христос ее знает! Воргушинская, сказывают робята. Только
вот что чудно, парень, что лежит она, а руки-ноги у ней вожжами перевязаны… Уж мы и
то хотели развязать ее да посмотреть, чьи вожжи, да сотский не пускает: до станового нельзя, говорит.
— А ежели ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или
вот хоть бы и винца — ну, захотелось тебе винца, ну, и
Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А
то на-тко: у раба попросить не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— Да замолчи,
Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь,
то приходится мне уж собственным судом его судить. И
вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
—
Вот если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался — ну, тогда точно! можно бы и самого себя за это осудить! А
то чай пить, завтракать, обедать…
Христос с тобой! да и ты, как ни прытка, а без пищи не проживешь!
— Видал, как бабов забижают! То-то
вот! И сырое полено долго поджигать — загорится! Не люблю я этого, братаня, не уважаю. И родись я бабой — утопился бы в черном омуте,
вот тебе
Христос святой порукой!.. И так воли нет никому, а тут еще — зажигают! Скопцы-то, я
те скажу, не дурак народ. Про скопцов — слыхал? Умный народ, очень правильно догадался: напрочь все мелкие вещи, да и служи богу, чисто…
— Я?..
то есть ты спрашиваешь, лично был ли я с ним знаком? Нет; меня бог миловал, — а наши кое-кто наслаждались его беседой. Ничего; хвалят и превозносят. Он одну нашу барыню даже в
Христову веру привел и Некрасова музу вдохновил. Давай-ка я его поскорее повешу! Ну,
вот теперь и всё как следует на месте.
И
вот этот батюшка, которого уверили, что он особенный, исключительный служитель
Христа, большей частью не видящий сам
того обмана, под которым он находится, входит в комнату, где ждут принятые, надевает занавеску парчовую, выпростывая из-за нее длинные волосы, открывает
то самое Евангелие, в котором запрещена клятва, берет крест,
тот самый крест, на котором был распят
Христос за
то, что он не делал
того, что велит делать этот мнимый его служитель, кладет их на аналой, и все эти несчастные, беззащитные и обманутые ребята повторяют за ним
ту ложь, которую он смело и привычно произносит.
И
вот после 18 веков пророчество совершилось. Не следуя учению
Христа вообще и проявлению его в общественной жизни непротивлением злу, люди невольно пришли к
тому положению неизбежности погибели, которое обещано
Христом тем, которые не последуют его учению.
Экое горе, места ему нет! И странное дело, никому
вот уже 15 веков нет места доказать
то, что
Христос, которого мы исповедуем, говорил совсем не
то, что он говорил. А доказать они могли бы, если бы захотели. Впрочем, и не стоит доказывать
то, что всем известно. Довольно сказать: «Securus judicat orbis terrarum».
— Брось — все люди! Где нам правда? Али — я правда? Худой я мужичонка, неверный, мошенник я. —
Вот те истинный
Христос!
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме
того, что в них
Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а
вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Ты, брат, — отвечает мне Фортунатов, — если тебе нравится эти сантиментальные рацеи разводить, так разводи их себе разводами с кем хочешь, вон хоть к жене моей ступай, она тебя, кстати, морошкой угостит, — а мне, любезный друг, уж все эти дураки надоели, и русские, и польские, и немецкие. По мне хоть всех бы их в один костер, да подпалить лучинкою, так в
ту же пору.
Вот не угодно ли получить бумаги ворошок — позаймись,
Христа ради, — и с этим подает сверток.
— В одной рубашке пустил…
Вот те истинный
Христос!..
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я
те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает!
Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
— Да ты мне только скажи, болезная, на ушко шепни — шепни на ушко, с чего вышло такое? — приставала старушка, поправляя
то и дело головной платок, который от суеты и быстрых движений поминутно сваливался ей на глаза. — Ты, болезная, не убивайся так-то, скажи только… на ушко шепни… А-и! А-и!
Христос с тобой!.. С мужем, что ли, вышло у вас что неладно?.. И
то, вишь, он беспутный какой! Плюнь ты на него, касатка! Что крушить-то себя понапрасну? Полно… Погоди,
вот старик придет: он ему даст!..
Говорят, будто бы либералов много развелось —
вот это, пожалуй, правда; но ведь и либерал
тот же оазис, ибо и он от пирога с капустой не прочь — ну, и
Христос с ним, пускай кушает!
— Пятнадцать… а сколько ж? А что с
того, что пятнадцать? Да ей и двенадцати много… она хрупкая, тоненькая… она ещё совсем ребёнок! Никуда, никуда не годится дитина эта! И зачем жить ей? Спала бы
вот, не просыпалась до
Христа…
Вот они на столе: тысяча сто. Ты съезди к ней сегодня и отдай собственноручно. Нате, мол, Зинаида Савишна, подавитесь! Только, смотри, и виду не подавай, что у меня занял, храни тебя бог! А
то достанется мне на орехи от кружовенного варенья! (Всматривается в лицо Иванова.) Ну, ну, не надо! (Быстро берет со стола деньги и прячет в карман.) Не надо! Я пошутил… Извини, ради
Христа!
Адвокат — молодой человек самой изящной наружности. Он одет в щегольскую коротенькую визитку; волосы аккуратно расчесаны a la Jesus; [как у
Христа.] лицо чистое, белое, слегка лоснящееся; от каждой части тела пахнет особыми,
той части присвоенными, духами. Улыбка очаровательная; жест мягкий, изысканный; произношение такое, что
вот так и слышится: а хочешь, сейчас по-французски заговорю! Прокоп в первую минуту думает, что это жених, приехавший свататься к старшей его дочери.
— Насчет харча, Порша…
Вот те истинный
Христос!..
— Ах, будьте вы все прокляты!! Савостьян Максимыч! Я тебе больше не слуга… Только Осип Иваныч приедет, сейчас металл буду сдавать.
Вот те истинный
Христос!!
— Вы говорите — у вас вера, — сказал дьякон. — Какая это вера? А
вот у меня есть дядька-поп, так
тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить,
то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил.
Вот это вера! Когда он говорит о
Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера горами двигает.
— Он убежал! — сказала она… в
ту же ночь… вон по
той тропинке, что идет по оврагу… больше,
вот вам
Христос, я ничего не знаю.
Да
вот сидит
Христос в светлом рае,
Во душистой, небесной прохладе,
Под высокой, златоцветной липой,
Восседает на лыковом престоле.
Раздаёт он серебро и злато,
Раздаёт драгоценное каменье,
Всё богатым людям в награду,
За
то, что они, богатеи,
Бедному люду доброхоты,
Бедную братию любят,
Нищих, убогих сыто кормят.
— Мамынька…
вот те истинный
Христос, не буду больше! — вопил Никита, валяясь на земле.
—
Вот видите, а царь наш и объявил им за
то войну. Нет, говорит, примите вы сами веру
Христову!
— А
вот почему, — ответил Коля с глубокой верой. — Старые греки у нас рассказывают так. Когда Иисус
Христос, господь наш, воскрес на третий день после своего погребения,
то никто ему не хотел верить. Видели много чудес от него при его жизни, но этому чуду не могли поверить и боялись.
— Братцы! — закричал Антон, отчаянно размахивая руками. — Братцы, будьте отцы родные… он, он же и поил меня…
вот как перед богом, он, и
тот парень ему, вишь, знакомый… спросите хошь у кого… во
Христа ты, видно, не веруешь!..
— Ты бога не обижай… Чего тебе надо?.. Ничего не надо… Кусочек хлебца разве. А бога обижать грех. Это от беса. Беси — они всяко ногу подставляют. Знаю я их. Обижены они, беси-то. Злые. Обижены, оттого и злы.
Вот и не надо обижаться, а
то уподобишься бесу. Тебя обидят, а ты им скажи: спаси вас
Христос! И уйди прочь. Ну их! Тленность они все. Главное-то — твоё. Душу-то не отнимут. Спрячь её, и не отнимут.
Не говоря о
том времени, когда языческие понятия владели всем семейным бытом,
вот что делалось в XVI веке, по свидетельству «Стоглава», как оно приведено у Карамзина (
том XI, прим, 830): «О Иване дни, в навечерие рождества
Христова и крещения сходятся мужи, и жены, и девицы на ночное плещование, и на бесчинный говор, и на скакание, и бывает отрокам осквернение и девам растление.
— Пишет в газеты… Всё — ваши постояльцы…
Вот люди! Уберите вы их, гоните,
Христа ради! Разбойники! Всех здесь в улице мутят, настраивают. Житья нет от них, — отчаянные люди —
того гляди, ограбят или подожгут…
Те, как водится, начинали с расспросов о
том, есть ли в селе барин, строг ли с мужиками, есть ли барыня и барчонки, о
том, кто староста, стар ли, молод ли он; потом мало-помалу объясняли Акуле, что вот-де они ходят из села в село, собирают хлебец да копеечки во имя
Христово, заходят в монастыри, бывают далече, в Киеве и Иерусалиме, на богомолье и что, наконец, жутко приходится им иногда жить на белом свете.
И
вот иерей Софроний пишет, как Мамай попущением божиим, от научения диавола, идет казнити улус свой, Русскую землю; как великий князь Димитрий прежде всего обращается за советом к митрополиту Киприану; как
тот советует «утолить Мамая четверицею (т. е. дать ему вчетверо больше
того, что прежде давалось), дабы не разрушил
христовой веры»; как Димитрий получает благословение двух воинов-монахов от св.
Сидим себе, беседуем, как у
Христа за пазухой, а о
том и не думаем, что от нас на
той стороне городские огни виднеются, стало быть, и наш огонь из городу тоже видать.
Вот ведь до чего наш брат порой беспечен бывает: по горам шли, тайгой, так и
то всякого шороху пугались, а тут против самого города огонь развели и беседуем себе, будто так оно и следует.
И он пошел, как шел до Пашеньки, от деревни до деревни, сходясь и расходясь с странниками и странницами и прося
Христа ради хлеба и ночлега. Изредка его бранила злая хозяйка, ругал выпивший мужик, но большей частью его кормили, поили, давали даже на дорогу. Его господское обличье располагало некоторых в его пользу. Некоторые, напротив, как бы радовались на
то, что
вот господин дошел также до нищеты. Но кротость его побеждала всех.
Взял в руки яйцо и хотел сказать: «
Христос воскрес!» — но чувствую, что
вот ведь я уже и схитрил. Теперь я не его — я ему уж чужой стал… Я этого не хочу… не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю как
те, кому с ним тяжело было… который говорил: «Господи, выйди от меня: я человек грешный!» Без него —
то, конечно, полегче… Без него, пожалуй, со всеми уживешься… ко всем подделаешься…
Николай Иванович. Где же разногласия:
то, что дважды два четыре, и что другому не надо делать, чего себе не хочешь, и что всему есть причина и
тому подобные истины, мы признаем все, потому что все они согласны с нашим разумом. А
вот то, что бог открылся на горе Синае Моисею, или что Будда улетел на солнечном луче, или что Магомет летал на небо, и
Христос улетел туда же, в этих и
тому подобных делах мы все врозь.
«
Вот» — частый лысый лес, весь из палок и веревок, и где-то внизу — плоская, серая, белая вода, водица, которой так же мало, как
той, на картине явления
Христа народу.
Колёса жалобно скрипели, вилась пыль, дед, тряся головой, не переставая кашлял, а Лёнька думал о
том, что
вот сейчас приедут они в станицу и нужно будет гнусавым голосом петь под окнами: «Господи, Иисусе
Христе»…
То же одиночество, как во время бесконечных обеден в холодильнике храма
Христа Спасителя, когда я, запрокинув голову в купол на страшного Бога, явственно и двойственно чувствовала и видела себя — уже отделяющейся от блистательного пола, уже пролетающей — гребя, как собаки плавают — над самыми головами молящихся и даже их — ногами, руками — задевая — и дальше, выше — стойком теперь! как рыбы плавают! — и
вот уже в розовой цветочной юбочке балерины — под самым куполом — порхаю.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за
то спаси их
Христос, Царь Небесный… А
вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
— Побывайте в степях, посмотрите, — молвил Василий Борисыч. — Да…
Вот что я вам, Михайло Васильич, скажу, — продолжал он, возвыся голос, — когда
Христос сошел на землю и принял на себя знак рабий, восхотел он, Владыко, бедность и нищету освятить.
Того ради избрал для своего рождества самое бедное место, какое было тогда на земле. И родился Царь Небесный в тесном грязном вертепе среди скотов бессловесных… Поди теперь в наши степи — что ни дом,
то вертеп Вифлеемский.