Неточные совпадения
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть
с чего накинется,
Бранит, корит;
с угрозою
Подступит —
ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на
баринаНе работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
— Хорошо
тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский
господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать,
ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а
ты полн жизни.
Ты не успеешь оглянуться, как
ты уже чувствуешь, что
ты не можешь любить любовью жену, как бы
ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и
ты пропал, пропал! —
с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— А не хотите говорить, как хотите. Только нечего
тебе с ней говорить. Она девка, а
ты барин, — проговорил он, подергиваясь шеей.
— Экой
ты, братец!.. Да знаешь ли? мы
с твоим
барином были друзья закадычные, жили вместе… Да где же он сам остался?..
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил
с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот
господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был
с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я
тебя не поздравляю;
ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Да как же в самом деле: три дни от
тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит,
с каким-то
барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти дни!
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар и прибавил к тому слово: «да». После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя того ласкового вида,
с каким прежде торопился снимать
с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли
тебя бары гоняют
с крыльца, так
ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
— Слышишь, Фетинья! — сказала хозяйка, обратясь к женщине, выходившей на крыльцо со свечою, которая успела уже притащить перину и, взбивши ее
с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате. —
Ты возьми ихний-то кафтан вместе
с исподним и прежде просуши их перед огнем, как делывали покойнику
барину, а после перетри и выколоти хорошенько.
Слезши
с козел, он стал перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как
барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь
ты, и перекинулась!»
«
Ты наше упование,
ты наше все!» О мамаша!..» Злоба накипала в нем все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился
с ним
господин Лужин, он, кажется, убил бы его!
—
Ты барин! — говорили ему. —
Тебе ли было
с топором ходить; не барское вовсе дело.
«Ну, что́, Жужутка, ка́к живёшь,
С тех пор, как
господа тебя в хоромы взяли?
Да
ты должен, старый хрыч, вечно бога молить за меня да за моих ребят за то, что
ты и
с барином-то своим не висите здесь вместе
с моими ослушниками…
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и
господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он
тебя государем не признает, так нечего у
тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге
с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он
с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять
тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться
с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза
господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
— Ничего, — отвечал Павел Петрович, — напрасно
тебя потревожили. Мы немножко повздорили
с господином Базаровым, и я за это немножко поплатился.
— Васька, слышь,
барин говорит, что мы
с тобой те же лягушки. Чудно!
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас,
господа, отыскал не
с тем, чтобы говорить вам комплименты; но
с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить
тебя, Евгений…
Ты умный человек,
ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда.
Ты не воображай, что я зову
тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Слышь, Митюха, — подхватил другой, тут же стоявший ямщик
с руками, засунутыми в задние прорехи тулупа, — барин-то
тебя как прозвал? Толстобородый и есть.
—
Ты ее увидишь, Евгений; но сперва надобно побеседовать
с господином доктором. Я им расскажу всю историю болезни, так как Сидор Сидорыч уехал (так звали уездного врача), и мы сделаем маленькую консультацию.
— Знаешь ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы
с тобой в ***; ведь этот
господин и
тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
— Вот я при
барине говорю: согласен
с ним,
с Осипом, а не
с тобой. А
тебя считаю вредным за твое кумовство
с жандармом и за навет твой на Мишу… Эх, старый бес!
— Батюшка, Илья Ильич! — умолял он. — Полно вам! Что вы,
Господь с вами, такое несете! Ах
ты, Мать Пресвятая Богородица! Какая беда вдруг стряслась нежданно-негаданно…
Обломов
с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул.
Барин, кажется, думал: «Ну, брат,
ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь!
ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины
тебе и дела нет».
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда
барином: «Вот постой, я скажу
барину, — говорил он
с угрозой, — будет ужо
тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли
ты там теперь, до чего доводил
барина — а? — спросил
с упреком Илья Ильич.
—
Ты огорчил
барина! —
с расстановкой произнес Илья Ильич и пристально смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А вот что можно; предварительно закусить
с ним и выпить; он смородиновку-то любит. Как в голове зашумит,
ты и мигни мне: я и войду
с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому
барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
— Ну, брат Андрей, и
ты то же! Один толковый человек и был, и тот
с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так
Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Нет, нет,
ты барин! — продолжал
с хохотом Штольц.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня
Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Надеюсь, что
ты понял свой проступок, — говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, — и вперед не станешь сравнивать
барина с другими.
— А вот как я скажу барину-то, — начал он
с яростью хрипеть на кучера, — так он найдет, за что и
тебя ухватить: он
тебе бороду-то выгладит: вишь, она у
тебя в сосульках вся!
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай:
ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто
тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь
ты живешь точно на постоялом дворе, а еще
барин, помещик! А там чистота, тишина; есть
с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к
тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй
с ними, сколько хочешь! Чего
тебе? А выгода-то, выгода какая.
Ты что здесь платишь?
Гордость его страдала, и он мрачно обращался
с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет
барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди
ты к
барину: что ему там нужно?»
— А на дворе, где я приставал в городе-то, слышь
ты, — отвечал мужик, —
с пошты приходили два раза спрашивать, нет ли обломовских мужиков: письмо, слышь, к
барину есть.
— А куда вы
с вельможей ухлопали тысячу рублей, что я дал ему на прожитье? — спросил он. — Где же я денег возьму?
Ты знаешь, я в законный брак вступаю: две семьи содержать не могу, а вы
с барином-то по одежке протягивайте ножки.
— Как он смеет так говорить про моего
барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? —
с благоговением спросил он. — Да
тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать такого
барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку
с квасом. Вон на
тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— Другие, все… Намедни Сонечка смотрела на
тебя и на меня, улыбалась, и эти все
господа и госпожи, что были
с ней, тоже.
— Что
тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам!
Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед
господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его,
с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
— Прочь
с глаз моих! Позвать ко мне Савелья! — заключила бабушка. — Борис Павлыч,
ты барин, разбери их!
— Красавица
ты наша, Божий ангел, награди
тебя Господь! — провожали ее бабы
с каждого двора, когда она прощалась
с ними недели на две.
— Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный
ты,
барин, посмотрю я на
тебя. Всё ему знать надо. Сказывала — хлеб
с квасом, а еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того — картошки.
— Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово, как
ты, говорил: «Неразумная
ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у
Господа Бога вместе
с ангелами воспевает».
Но, может быть, это было вовсе не активное сообщество со стороны Смердякова, а, так сказать, пассивное и страдальческое: может быть, запуганный Смердяков согласился лишь не сопротивляться убийству и, предчувствуя, что его же ведь обвинят, что он дал убить
барина, не кричал, не сопротивлялся, — заранее выговорил себе у Дмитрия Карамазова позволение пролежать это время как бы в падучей, «а
ты там убивай себе как угодно, моя изба
с краю».
— Где
ты мог это слышать? Нет, вы,
господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у
Господа и Бога, только здесь-то,
с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где
ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
И вот, может быть,
с другого конца земли вознесется ко
Господу за упокой его и твоя молитва, хотя бы
ты и не знал его вовсе, а он
тебя.
— Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они бы не попались. А в уме я их все время держал, и теперь держу… во как. — Филофей помолчал. — Может… из-за них
Господь Бог нас
с тобой помиловал.
Ты сама посуди! нам
с барином нельзя же здесь остаться; теперь скоро зима, а в деревне зимой —
ты сама знаешь — просто скверность.