Неточные совпадения
Потом сам поехал со
мной осматривать усадьбу, где велел сварить суп из курицы
и зажарить карасей в сметане, причем говорил: «Курица эта здешняя, караси тоже из здешнего пруда, а в реке, кроме того, водятся язи, окуни
и вот этакие лини!» Затем начался осмотр.
Выйдя на крыльцо господского дома, он показал пальцем на синеющий вдали лес
и сказал: «
Вот какой лес продаю! сколько тут дров одних… а?» Повел
меня в сенной сарай, дергал
и мял в руках сено, словно желая убедить
меня в его доброте,
и говорил при этом: «Этого сена хватит до нового с излишечком, а сено-то какое — овса не нужно!» Повел на мельницу, которая, словно нарочно, была на этот раз в полном ходу, действуя всеми тремя поставами,
и говорил: «здесь сторона хлебная — никогда мельница не стоит! а ежели еще маслобойку да крупорушку устроите, так у вас такая толпа завсегда будет, что
и не продерешься!» Сделал вместе со
мной по сугробам небольшое путешествие вдоль по реке
и говорил: «А река здесь какая — ве-се-ла-я!»
И все с молитвой.
Хлеб, по виду, казалось, хорош родился, а в амбар его дошло мало («стало быть, при молотьбе не доглядели», объяснили
мне «умные» мужички); клевер
и тимофеевка выскочили по полю махрами («стало быть, неровно сеяли:
вот здесь посеяли, а
вот здесь пролешили»).
Тогда как, свободный от сена, ржи
и овса, он может спокойно, «в надежде славы
и добра», посматривать в окно
и думать: «А
вот сейчас разгуляется,
и я, как обсохнут дорожки (летом земля сохнет изумительно быстро), пойду в парк…»
Вот Энгельгардт
и без капиталов достиг хороших результатов (
я нимало в этом не сомневаюсь), а у культурного человека хоть
и целая уйма денег на руках, да он не знает, куда ее швырнуть.
Целых два месяца
я видел его постоянно трезвым, но
вот пришла осень,
и малый не вытерпел.
Благо неведущим. Знание, говорят, старит, а мы каждочасно молодеем. «Изба моя с краю, ничего не знаю» — успокоительнее этого девиза выдумать нельзя. Особливо ежели жить с умом, то можно даже деньги при помощи этого девиза нажить.
Вот, например, владелец двух кабаков, которые держат
меня в осаде справа
и слева, — тот только
и говорит: «Не нашего, сударь, это ума дело». Говорит
и стелет да стелет кругом паутину…
Мне она досталась с расходами по купчей крепости
и с издержками по водворенью в сумме приблизительно до пятнадцати тысяч рублей.
Вот чем разрешились
и «многие тысячи»
и многолетние претерпения. Кажется, красноречивее этого факта нельзя себе ничего вообразить.
В виду всего этого
мне и самому не раз-таки приходило в голову:
вот кабы становой был поближе, тогда…
— Помилуйте! да вы об ком это говорите! — воскликнул батюшка, — наверное, про Савву Оглашенного (был у нас в древности такой становой, который вполне заслужил это прозвище) вспоминаете? Так это при царе Горохе было, а нынче не так! Нынешнего станового от гвардейца не отличишь —
вот как
я вам доложу!
И мундирчик,
и кепё,
и бельецо! Одно слово, во всех статьях драгунский офицер!
— Да вообще… вся жизнь…
Вот хоть бы «филантропии» эти… Конечно, до
меня еще не добрались, а было
и со
мной… Занимался. Как вы думаете, повредит это
мне?
Что
я имел повод питать в этом отношении сомнения — в этом убеждал
меня батюшка. Даже
и он отозвался обо
мне как-то надвое. Сначала сказал: доброкачественно, а потом присовокупил: только
вот «свобода»… Только?
И это, так сказать, с первого взгляда, а что же будет, если поискать вплотную? Да, «мудрый» так не поведет дела, как
я его вел! «мудрый» покажет, что нужно, —
и сейчас в кусты! А
я? Впрочем, что же
я, в самом деле, такое сделал?
И вот, несмотря на обнадеживания батюшки,
я беспокойно скитался по аллеям своего парка
и сравнивал. Сравнивал прошедшее с настоящим, маршировку с сердцеведением.
И дошел, наконец, до такого абсурда, что склонился на сторону маршировки…
— Быть может,
и в настоящую минуту, видя
меня, вы мысленно восклицаете:
вот куроцап! — прибавил он, словно угадывая, что происходило в глубинах моего сердца.
— Вы слишком добры, — ответил
я. —
Я сам прежде так думал, но ныне рассудил, что даже такое выражение, как «кимвал бряцающий», —
и то может быть употребляемо лишь в крайних случаях
и с такою притом осмотрительностью, дабы не вводить в соблазн!
Вот каков мой нынешний образ мыслей!
— Не в том дело.
Я и сам знаю, что лучше этого толкования желать нельзя! Но… «свобода»!
вот в чем вопрос! Какое основание имел
я (не будучи развращен до мозга костей) прибегать к этому слову, коль скоро есть выражение, вполне его заменяющее, а именно: улучшение быта?
— Извините
меня, но теперья совсем не так думаю. Теперь, напротив,
я убежден, что необходимо так действовать, чтобы ни крестьянин, ни помещик — никто ничего не почувствовал
и не ощутил!
вот мой образ мыслей — теперь!
— Нет, не настаиваю, — отвечал
я. — Ах, да
и могу ли
я на чем-нибудь настаивать! Что мы такое? Временные путники в этой юдоли —
и больше ничего! Нет,
я не настаиваю, хотя признаюсь откровенно, что предмет этот
и теперь не настолько для
меня ясен, чтобы
я не нуждался в начальственных указаниях.
Вот об этих-то указаниях
я и прошу вас, причем, конечно, зараньше даю обязательство, что с полным доверием подчинюсь всякому решению, которое вам угодно будет произнести.
—
Я получил воспитание очень недостаточное,
и именно в училище для детей канцелярских служителей. Но, по выпуске из оного,
я поступил в губернаторскую канцелярию
и там, видя ежедневно чиновников особых поручений его превосходительства, сумел воспользоваться этим, чтобы усовершенствовать свои манеры.
И вот, как видите… Что же касается до моих воззрений на жизнь
и мир, то
я почерпал их из предписаний
и циркуляров моего начальства.
Вот почему
я и предостерегаю вас, господа урядники!
Вот все, что
я имел вам сказать для первого знакомства. Кажется, не забыл ничего. Но если бы вы встретили в моих словах повод для превратных толкований, то прошу обращаться ко
мне за разъяснениями: двери моей квартиры всегда будут открыты для вас.
Мне даже приятно будет вас видеть сколь возможно чаще, потому что урядник, в ожидании разъяснений, может помочь моей прислуге нарубить дров, поносить воды
и вообще оказать услугу по домашнему обиходу.
На первый нумер
я, конечно,
и сам не претендовал — куда уж
мне за кабатчиками гнаться, — но
вот во второй… ах, хорошо, кабы во второй попасть!
Под влиянием этой горькой мысли
я начал задумываться
и хиреть
и все чаще
и чаще обращал взоры в ту сторону, где благоденствовал беспечальный купец Разуваев.
Вот кабы сбыть ему Монрепо со всеми потрохами:
и с земским цензом,
и с политическим будущим,
и с перспективой пользоваться дружеским расположением станового пристава!
Вот так бы штука была!
— Зачем? — повторил он за
мной и вслед за тем залился добродушным смехом. — Да очень понятно, зачем! Наверное, у вас на кухне лишние куски остаются, так
вот… Ах, все мы говядинку любим! — прибавил он со вздохом. — Но, разумеется, ежели вы протестуете…
Хорошо, однако ж, что
я, в пылу доказательств, имею привычку от времени до времени взглядывать на моего собеседника.
И вот однажды, подняв глаза на Грацианова,
я увидел, что все лицо его светится улыбкою.
И вот однажды он пришел ко
мне утром
и, не говоря худого слова… поцеловал
меня!
И вот я вспомнил, что в губернии служит в качестве очень авторитетного лица один из моих товарищей по школе,
и отправился в город с целью во что бы то ни стало разъяснить себе вопрос: имеет ли право Грацианов целовать
меня по своему усмотрению?
— То-то «
я»! Ну, ты!! Ты!! знаю
я, что ты — ты! Ты бы
вот рад радостью в чужом саду яблочко съесть, даже
и сейчас у тебя от одного воображения глаза враскос пошли — да на тот грех
я сам при сем состою! Ну, мир, что ли! пошутил! давай руку — будет с тебя!
Прохоров насильственно водворялся в моем доме, насильственно заставлял
меня выслушивать свои «насмешки», насильственно хватал
меня под мышки
и увлекал в галоп —
и вот я в той же насильственной форме дал ему отпор.
И вот, когда сумма этих унизительных страхов накопится до nec plus ultra [До крайних пределов (лат.)], когда чаша до того переполнится, что новой капле уж поместиться негде,
и когда среди невыносимо подлой тоски вдруг голову осветит мысль: «А ведь, собственно говоря, ни Грацианов, ни Колупаев залезать ко
мне в душу ни от кого не уполномочены», —
вот тогда-то
и является на выручку дикая реакция, то есть сквернословие, мордобитие, плеванье в лохань, одним словом — все то, что при спокойном, хоть сколько-нибудь нормальном течении жизни, мирному гражданину даже на мысль не придет.
Я желал видеть мое отечество не столько славным, сколько счастливым —
вот существенное содержание моих мечтаний на тему о величии России,
и если
я в чем-нибудь виноват, то именно только в этом.
Мне скажут, быть может, что общее счастье на земле недостижимо
и что
вот именно для того, чтобы восполнить этот недостаток
и сделать его менее заметным
и горьким,
и придумана, в качестве подспорья, слава.
Возгордимся мы или не возгордимся тогда? —
вот вопрос!
Я думаю, однако ж, что не возгордимся, потому что, во-первых, ведь ничего этого на деле нет, а ежели нет ничего, то, стало быть,
и во-вторых
и в-третьих, все-таки ничего нет.
— А
я что же могу!
Я думал, он об деле хочет говорить, а он вон что! По-моему, ему бы за это в шею накласть —
вот и все.
Сперва не «якшался»
и задирал нос, потом смалодушничал
и начал «якшаться»,
и вот, в ту самую минуту, когда все сердца понеслись
мне навстречу, когда все начали надеяться, что
я буду приглашать деревенских девок водить хороводы у себя перед домом
и оделять их пряниками,
я вдруг опять заперся
и перестал «якшаться».
Помещик, еще недавний
и полновластный обладатель сих мест, исчез почти совершенно. Он захужал, струсил
и потому или бежал, или сидит спрятавшись, в ожидании, что вот-вот сейчас побежит. Мужик ничего от него не ждет, буржуа-мироед смотрит так, что только не говорит: а
вот я тебя сейчас слопаю; даже поп —
и тот не идет к нему славить по праздникам, ни о чем не докучает, а при встречах впадает в учительный тон.
И вот, спустя пятнадцать лет,
я вновь встретился с ними,
и встретился как чужой, потому что Разуваев ни словом, ни движением не выдал, что когда-то знал
меня.
— Да, показывал бумажник;
вот за это-то
я и указал ему на дверь.
Пять курочек
и одна коровка —
вот все, что
мне нужно, все, с чем
я могу справиться!
Решительно, даже кругом
меня,
и в доме
и во дворе, все в заговоре. Положим, это не злостный заговор, а, напротив, унылый, жалеющий, но все-таки заговор. Никто в
меня не верит, никто от
меня ничего солидного не ждет.
Вот Разуваев — другое дело! Этот подтянет! Он свиной навоз в конский обратит! он заставит коров доить! он такого петуха предоставит, что куры только ахнут!
Грацианов думает, что погибнут, а вслед за ним так же думают: Осьмушников, Колупаев, Разуваев. Все они, вместе взятые, не понимают, что значат слова: государство, общество, религия, но трепетать готовы.
И вот они бродят около
меня, кивают на
меня головами, шепчутся
и только что не в глаза
мне говорят: «Уйди!»
До
меня даже такие слухи доходят, будто бы Грацианов ночей из-за
меня не спит. Говорят, будто он так выражается: «Кабы у
меня в стану все такие „граждане“ жили, как Колупаев да Разуваев, —
я был бы поперек себя толще, а то
вот принесла нелегкая эту „заразу“…»
И при последних словах будто бы заводит глаза в сторону Монрепо…
Обратить строгое внимание на выбор подчиненных — отлично! Строжайше соблюдать закон — превосходно! Не менее строго соблюдать экономию — лучше придумать нельзя. Судя по всему, все это так
и будет.
И вот, когда это случится, тогда
и я утрачу дурную привычку преувеличивать. А до тех пор
и рад бы, да не могу.
Вот я распоряжался, распоряжался, да
и затосковал.
Первой мыслью по прочтении этого письма было: так
вот они, две десятины, об которых
мне целый месяц твердят! Затем через час
я уже был у Разуваева,
и мы в два слова кончили. Finis Монрепо!
Вот уж двадцать лет сряду, как
я состою в звании пропащего человека,
и мне кажется, что этого периода времени вполне достаточно, чтобы пролить бальзам забвения на какие угодно сердечные ропоты.
Вот к этому-то неизданному, но превосходнейшему словарю
я всегда
и обращаюсь, когда
мне нужно вложить персты в язвы.
Вот чего
я, Прогорелов, страшусь
и чего — увы! —
я не могу не провидеть в ближайшем будущем.
И вот за это теперь —
я пропащий человек.
Вот от этой-то боли
я и желаю предостеречь тебя, Разуваев.