Неточные совпадения
— Может быть-с, но дело не в людях, — возразил он, — а в
том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом,
с наслаждением,
говорят,
с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после
того я стала слышать, что он всюду
с этой госпожой ездит в коляске, что она является
то в одном дорогом платье,
то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать
с ней, потому что муж мне все
говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я
говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
—
То есть как где же? — возразил
с важностью Тюменев. — Вольно тебе поселиться в Москве, где действительно,
говорят, порядочное общество исчезает; а в Петербурге, я убежден, оно есть; наконец, я лично знаю множество семей и женщин.
— В железнодорожном двигателе почти
то же самое происходит, —
говорил он, кинув мельком взгляд на этот портрет, — тут нужна теплота, чтобы превратить воду в пары; этого достигают, соединяя углерод дров
с кислородом воздуха; но чтобы углерод был в дровах и находился в свободном состоянии, для этого нужна опять-таки работа солнца, поэтому нас и на пароходах и в вагонах везет тоже солнце. Теория эта довольно новая и, по-моему, весьма остроумная и справедливая.
— Без лести можно сказать, — продолжал
тот с чувством, — не этакого бы человека любви была достойна эта женщина… Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она
говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».
— Выдал-с! Сейчас вот вам передам все: это вот-с купчая крепость на лавки, а это ваши деньги, —
говорил он, пододвигая
то и другое к Домне Осиповне.
— Знает меня его превосходительство! Знакомы мы тоже маненечко! —
говорил Хмурин, низко и по-мужицки кланяясь Тюменеву, а вместе
с тем, однако, протягивая ему руку, которую
тот,
с своей стороны, счел за нужное пожать.
— Прежде это надобно было сделать! —
говорил Янсутский, выходя
с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, — и действительно, когда все свечи почти разом зажглись,
то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес...
«Посылаю вам экипаж; когда вы возвратитесь домой,
то пришлите мне сказать или сами приезжайте ко мне: я желаю очень много и серьезно
с вами
поговорить».
— Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а
то вы, пожалуй, бог вас знает, чего не наделаете
с этими вашими дамами, —
говорила она Янсутскому, когда он провожал ее в передней.
Можно судить, что сталось
с ним: не
говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел
с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры
с их несмешными комедиями и смешными драмами,
с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись
то какая-нибудь дива-примадонна
с инструментальным голосом,
то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
Тот же вечер Бегушев провел уже у Домны Осиповны, а затем их всюду стали видеть вдвоем: робко и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на Бегушева, а наконец и его жгучие глаза,
с каким-то упорством и надолго останавливаемые на Домне Осиповне, ясно
говорили о начинавшихся между ними отношениях.
— Вы никак не должны были
с ним
говорить!.. Он хоть человек не глупый, но слишком неблаговоспитанный! Если у вас есть
с ним какое-нибудь дело,
то вы должны были поверенного вашего послать к нему!.. На это есть стряпчие и адвокаты.
«Лучше всего, — сказала себе мысленно Домна Осиповна, — в отношении подобных людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», —
тем более, что Домна Осиповна будет ему
говорить и может даже ясно доказать, что она живет
с мужем только для виду.
— Никак нет-с; они только спросили, что могут ли вас видеть? Я им сказала, что вы уехали, а потом переговорила
с кухаркой,
та и
говорит: «Съезди за барыней!»
— Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед
тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх
того, и языком
говорил неправильным и пустозвонным!
— Откровенно
говоря, — начал он
с расстановкой, — я никогда не воображал встретить такую женщину, которая бы
говорила, что она не любит мужа и, по ее словам, любит другого, и в
то же время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях!
Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь — тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем
том маленькая рука генерала и
с высоким подъемом нога, а более всего мягкие манеры —
говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов.
— Он умоляет тебя простить его за
то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, —
говорил Бегушев
с полуулыбкой.
— Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. —
говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. — Ты, пожалуйста, останься
с Елизаветой Николаевной, а
то она одна тут истерзается!.. — сказал он Бегушеву.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, —
говорил он, ходя
с азартом по комнате, в
то время как Бегушев полулежал на диване и
с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки
с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и
тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и
с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. «Так птиц только можно возить, а не людей!» —
говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.
Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности, так как Татьяна Васильевна
с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была
с флюсом
то на одной щеке,
то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как
говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков.
Татьяна Васильевна терпеть не могла гастрономических восторгов мужа и
с отвращением всегда
говорила, что он не для
того ест, чтобы жить, но для
того живет, чтобы есть.
С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем, не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом...
Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо
говорил Бегушев, нигде не встречался
с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только
то, что говорилось в пользу их.
Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал,
говоря: «Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать
того!»
Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся
с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: «Как тебе,
говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете… ты богат, и если
с тобой бывали неприятные случаи в жизни,
то они постигают всех и каждого!» — «И каждый, —
говорит он, — принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!» Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек
с байроновски глубокой душой.
Все эти слова доктора Бегушев хорошо запомнил и вместе
с тем, по своей подозрительности, подумал, что зачем Перехватов, ухаживая, как
говорят, за Домной Осиповной, отправляет ее за границу? Он, может быть, как некогда сделать и сам Бегушев хотел, предполагает увезти ее от мужа. Перехватов в самом деле желал удалить Домну Осиповну, но только не от мужа, а от начавшего за ней ухаживать Янсутского.
— Непременно зайду!.. Я сам это думал! — подхватил граф, хотя вовсе не думал этого делать, — на
том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил
с ней разговор о Бегушеве, но она ни звука не произносила при этом: тяжело ли ей было
говорить о нем или просто скучно, — граф не знал, как решить!
— Благодарю! — сказал
тот и залпом выпил вино, не разбирая даже
того, что он пьет. —
С кем имею я честь
говорить? — прибавил он.
Генерал усмехнулся: хоть все, говоримое Долговым, было совершенно
то же самое, что
говорила и Татьяна Васильевна, — чего генерал, как мы знаем, переносить равнодушно не мог, —
тем не менее Долгов ему понравился; он показался генералу поэтом, человеком
с поэтической душой.
— Именно все скрипим!.. — подтвердил граф Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить
с Траховым; а потом,
говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, — денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты
с Долговым окончательно не удалось;
та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за
то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.
— Как же не потаскуша: она вон жила
с этим инженеришком, что к нам ездил… В Петербурге,
говорят,
с Ефимом Федоровичем Тюменевым путалась!.. — объяснял
с той же злобой Прокофий.
— Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы
с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! —
То, что о Меровой
говорила прислуга, Аделаида Ивановна
с первого же взгляда на нее отвергла. — Но где же вы жили?.. Граф ни разу не
говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная!
— Стало быть, правда, что я вам
говорил со слов Янсутского? — спросил
тот по наружности как бы
с участием, а про себя думал: «Так тебе, скряге, и надо!»
— Благодарю вас, благодарю! —
говорила она, пожимая у
того и у другого руку и вместе
с тем благоухая аптекарскими травами.
Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим
говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно
с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только
то, что у него на умишке есть.
— Еще одна смерть около меня, —
говорил он сам
с собою, — а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный [Упас… смертоносный —
то же, что анчар: ядовитое дерево, распространяющее вокруг себя смерть.]: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.
— Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж — такой практический человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. —
говорил Бегушев, вместе
с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе
с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось.
— Долгов, — продолжал
с глубокомысленным видом граф, — как сам про себя
говорит, — человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты… (Долгов действительно это неоднократно
говорил Хвостикову, поэтому
тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, — заключил граф.