Неточные совпадения
— Не особенно новая, она у меня даже
есть! Красненькая книжка этакая, перевод лекций Рейса [Рейс Филипп (1834–1874) — немецкий физик.], семидесятого года, кажется! —
произнес как бы совершенно невинным голосом Бегушев.
— Я буду-с, —
произнес с тем же мрачным видом Бегушев.
— О, когда только вам угодно
будет! —
произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем, написав в книжке, что нужно
было, передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне.
— Знаю я это! Но пусть на картинках это так и
будет; носить же и надевать на себя такое платье я никогда бы не хотела, —
произнесла она капризным голосом.
— Прежде это надобно
было сделать! — говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, — и действительно, когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и
произнес...
— У меня-то
есть, —
произнес протяжно Хмурин, — но мне их продавать по такой цене словно бы маненечко в убыток
будет!
— О, у меня
есть его тысяча рублей! —
произнес Янсутский. — Послезавтра же затеваю обед от его имени и издерживаю всю эту тысячу.
— Guten Abend, meine Herren und meine Damen! [Добрый вечер, господа и дамы! (немец.).] —
произнесла, входя скромно, третья. Она
была немка, и граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей.
— Кто-то, кажется, позвонил? —
произнесла Домна Осиповна и хотела
было уйти.
— О, она целый день надо мной подтрунивает и, может
быть, права в этом случае! —
произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.
— Другим нечего
было и делать, когда вы все получили от мужа! —
произнес он, сдерживая себя сколько только мог. — И по мне совсем другая причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!
— О, их много! —
произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что у ней всего один
был факт: то, что Бегушев, имея средства, не дарил ей дачи; но как это
было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. — Пощади меня, Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! —
произнесла она умоляющим голосом. — Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня, потому что это очень выгодно для нее
будет!
Бегушев в первый еще раз
произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: «Уедем за границу!» Она уехать бы, конечно, желала; но как
было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени
было близко ее сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.
— Нет, это невозможно… —
произнесла она тихо, и перед ней мелькнули пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа и через суд, если бы он не стал их отдавать; а из прочего его состояния ей ничего не надо
было, — так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту.
— Как это можно: дорога должна
быть наша! —
произнес еще первое слово Олухов, припомнивший, сколько он сам просадил денег по дороге в Сибирь и оттуда и напиваясь на каждой станции шампанским.
В ресторанчике Адольфа Пеле, должно
быть, очень хорошо знали генерала и бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое отделение. Усевшись там с Бегушевым, он
произнес, с удовольствием потирая руки...
— Может
быть, эта самая грязь и
есть нам родное! —
произнес, усмехаясь, Бегушев.
— Так наша поездка в Елисейские поля, может
быть, не состоится? —
произнес генерал невеселым голосом.
— Да, но какие переселенцы! —
произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. — Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь
была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера!
— Теперь — да! — оно такое же, но прежде сердца ваши
были разные! —
произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. — Ефим Федорович верит искренне в спиритизм!
— В таком случае вот видите что, —
произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. — Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может
быть, в самом деле уверуете!..
— Вот за это merci, grand merci! [спасибо, большое спасибо! (франц.).] —
произнесла старушка. — Но это еще не все, — продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, — со мной также и мои болонки… их целый десяток… прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя
будут беспокоить!
— Непременно зайду!.. Я сам это думал! — подхватил граф, хотя вовсе не думал этого делать, — на том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил с ней разговор о Бегушеве, но она ни звука не
произносила при этом: тяжело ли ей
было говорить о нем или просто скучно, — граф не знал, как решить!
— «А младший, Петя, ее любимец, вероятно скоро
будет полковником!» — «Вот как, очень рада!» —
произнесла она, мельком взглядывая на брата, которому начинало сильно надоедать слушать эту ни к чему не ведущую болтовню.
— Лучше, гораздо лучше! —
произнес он раздраженным голосом и готовый, вследствие озлобленного состояния духа, спорить против всего, что бы ему ни сказали. — И каким образом вы, Долгов, человек умный, не поняли, что газета
есть язва, гангрена нашего времени, все разъедающая и все опошляющая?
— Хорош бы брак у нас
был!.. Еще только заговорили о нем, тиграми какими-то стали друг против друга! —
произнесла она как бы больше сама с собой.
— Ох, мне эти больные ваши! —
произнесла Домна Осиповна с досадой. — Если бы воля моя
была, я взяла бы их или всех вылечила, или всех уморила!
— Нет, вы не
были там!.. Вы это врете, —
произнес он совершенно низовой октавой.
— Граф, может
быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее
быть, чтоб умереть скорее! —
произнесла Мерова.
— Мы
будем очень рады ее посещению, —
произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот.
Женские же роли
произносил каким-то тихо-сладким и неестественным голосом. Наконец, дочитав второй акт, почувствовал, что чтение его
было очень неискусное, и, по своей откровенности, сам сознался в том: «Нет, я скверно читаю!»
— Но Янсутский бог знает что с меня потребует! —
произнесла Домна Осиповна. Целый ад
был вдвинут ей в душу этим советом Грохова. «Что же это такое: собирать, копить, отказывать себе во многом, — все это затем, чтобы отдать свои средства черт знает кому и за что!..» — думалось ей.
Прокофий на все высказываемые ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны он
произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: «Мы
были там с барином!»
Живет спокойно такой человек: вдруг к нему приходят люди и говорят ему: во-1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим и назовем законом; во-вторых, отдай часть твоих трудов в наше распоряжение; мы будем употреблять эти деньги на то, чтобы держать тебя в рабстве и помешать тебе противиться насилием нашим распоряжениям; в-3-х, избирай и сам избирайся в мнимые участники правительства, зная при этом, что управление будет происходить совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты
будешь произносить с подобными тебе, и будет происходить по нашей воле, по воле тех, в руках кого войско; в-четвертых, в известное время являйся в суд и участвуй во всех тех бессмысленных жестокостях, которые мы совершаем над заблудшими и развращенными нами же людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных заключений и казней.
Неточные совпадения
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто
произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не
было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Как бы то ни
было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они
были написаны! Сам градоначальник учил попов, как
произносить их.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья,
ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже
ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и
произносили неподобные слова.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не
ел, не
пил, а только
произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя
было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это
было тем мучительнее, чем больше должен
был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Однако ж покуда устав еще утвержден не
был, а следовательно, и от стеснений уклониться
было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь созвал обывателей и вновь закричал. Но едва успел он
произнести два первых слога своего приветствия ("об оных, стыда ради, умалчиваю", — оговаривается летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать на колени. Тогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.