Неточные совпадения
— Может быть-с, но дело не в людях, — возразил
он, — а в том, что силу дает этим
господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
В доме у
него было около двадцати комнат, которые Бегушев занимал один-одинехонек с своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном — великим мастером своего дела, которого переманивали к себе все клубы и не могли переманить: очень Семену покойно и прибыльно было жить у своего
господина. Убранство в доме Бегушева, хоть и очень богатое, было все старое: более десяти лет
он не покупал ни одной вещички из предметов роскоши, уверяя, что на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь.
На другом диване (комната уставлена была диванами и даже называлась диванною) помещался
господин, по наружности совершенно противоположный хозяину: высокий, в коротеньком пиджаке, весьма худощавый, гладко остриженный, с длинными, тщательно расчесанными и какого-то пепельного цвета бакенбардами, с физиономией умною, но какою-то прокислою, какие обыкновенно бывают у людей, самолюбие которых смолоду было сильно оскорбляемо; и при этом
он старался держать себя как-то чересчур прямо, как бы топорщась даже.
— Петля вон тут лопнула, на которой
он висел, — доложил
он, показывая портрет
барину.
— Тебя не стеснит этот
господин? — отнесся
он к
нему.
— Очень рад вас видеть, — сказал
ему вежливо Бегушев и затем проговорил Тюменеву: —
Господин Янсутский!
— Кричит, знаете, этой госпоже своей, — продолжал Грохов, — «Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться…» Та прибежала, кричит тоже: «Это невозможно!.. Нельзя…» — «Позвольте, говорю,
господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но
он также дает и ей право приехать к
нему, когда ей угодно, тем более, что она ничем не обеспечена!» — «Как, говорит, не обеспечена: я ей дом подарил».
— На бирже
их нечего и покупать, — там приступу нет, но нельзя ли вам как-нибудь
их достать от самого
господина Хмурина; дает, говорят,
он некоторым знакомым по номинальной даже цене… Нет ли у вас человека, вхожего к
нему?
— То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только:
он статс-секретарь! — отвечал не без важности Янсутский. — Я, собственно, позвал этого
господина, — отнесся
он как бы больше к графу, — затем, что
он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.
Француз вспыхнул от гнева, и только надежда получить с
господина полковника порядочный барыш удержала
его в границах приличия, и
он даже велел все исполнить по желанию Янсутского, который потом прямо из отеля поскакал к Меровой.
За
ним следовал другой
господин, уже во фраке и в весьма открытом жилете, из-под которого виднелось дорогое белье с брильянтовыми запонками, —
господин с лицом корявым и с какою-то совершенно круглою головою, плотно посаженною в высокие, крепко накрахмаленные воротнички.
—
Господин Хмурин! — сказал
он.
Читаю я далее-с: один там из моих подрядчиков, мужичонко глупый, выругал, что ли, повариху свою, которая про артель
ему стряпала и говядины у
него украла, не всю сварила, — повариха в обиду вошла и к мировому
его, и
господин мировой судья приговаривает мужика на десять дней в тюрьму.
— Позвольте-с! Позвольте! — перебил
его Хмурин, как-то отстраняя даже рукою
его доказательства. —
Господину мировому судье закон тоже позволяет судить по совести — раз!.. Второе — коли убийцу какого-нибудь или вора судят присяжные, суди и драчуна присяжные: суд для всех должен быть одинакий!
— И во всем этом нашем кругозоре, — развивал далее свою мысль Хмурин, — выходит, что немец — плут, купец — дурак али, правильнее сказать, прикидывается дураком, потому что
ему около своих делов ходить выгоднее, а
барин — бахвал или тоже плут!
— Вина теперь,
господа, не угодно ли? — воскликнул вслед за тем Янсутский, показывая на бутылки с золотыми ярлыками. — Это мадера мальвуази. Для ухи ничего не может быть лучше… правда? — спросил
он всех.
— Hop! [Гоп! (франц.).] — воскликнула одна из
них, вскакивая в комнату, а затем присела и раскланялась, как приседают и раскланиваются обыкновенно в цирках, и при этом проговорила: — Bonsoir, mesdames et messieurs! [Добрый вечер, дамы и
господа! (франц.).]
— Guten Abend, meine Herren und meine Damen! [Добрый вечер,
господа и дамы! (немец.).] — произнесла, входя скромно, третья. Она была немка, и граф захватил ее для каких-то
ему одному известных целей.
Но на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил разочарование: прежде всего
ему стало понятно, что
он не родился для этих смотров и парадов, которых было очень много и на которых очень строго спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед и быстрые повышения разных
господ Ремешкиных затрогивали и оскорбляли самолюбие Бегушева…
Вообще все суждения
его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны
он говорил: «Пусть
господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены:
им там нет более места, — из-за задних гор показывается каска Бисмарка!» После парижского разгрома, который
ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские племена больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу своим могучим кулаком, воскликнул: «Вздор-с!
В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много сближался с русской эмиграцией, но она как-то на
его глазах с каждым годом все ниже и ниже падала: вместо людей умных, просвещенных, действительно гонимых и несправедливо оскорбленных, — к числу которых Бегушев отчасти относил и себя, — стали появляться
господа, которых и видеть
ему было тяжело.
Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву было некоторое чехвальство:
он ей показался великосветским
господином, имеющим большой успех между женщинами, которого она как бы отнимала у всех.
— Я с вас ничего не возьму, ни копеечки! — успокоил ее Грохов. — А того
барина щипну маленько. Чем же нам кормиться! До свиданья, — заключил
он, вставая.
Прокофий в эти дни превзошел самого себя:
он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал
барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на
него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий стал начинать с нее, но и тут — то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли.
—
Господин доктор! — сказала
ему Домна Осиповна, показывая на Перехватова.
В передней Домна Осиповна, подавая
ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой платой. «Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от
господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!» — подумал
он.
— Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих
господ, что
они могут к тебе приехать?
Когда Домна Осиповна спросила дворника, куда эта госпожа переезжает, тот отвечал ей, что в Грузины, в дом
господина Грохова, незадолго перед тем
им купленный.
— Об этом в газетах есть!.. — сказал Перехватов. — Хоть бы что-нибудь с этими
господами делали!.. — продолжал
он с несвойственным
ему озлоблением. — Нельзя же
им позволять грабить людей, честно добывающих себе копейку и сберегших ее.
— Банкротом
он сделался последнее время, и то по политическим причинам, а векселя и накладные гораздо раньше существовали, и наконец… Это невероятно даже… прокурорский надзор дошел до того, что обвиняет
господина Хмурина, — как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше, как в убийстве одного из своих кредиторов, с которым
он случайно пообедал в трактире, и тот вскоре после того помер!.. Значит,
господин Хмурин убил
его?
Я ее слышал подробно:
господин Хмурин несколько времени и весьма усердно упрашивал этого кредитора своего отобедать с
ним, говоря, что тут
он и получит от
него расчет… взял для этого обеда самый отдаленный номер…
— Так что, я вижу, присяжные даже злятся, что отчего же эти
господа не на скамье подсудимых; потому что
они хуже тех, которых судят!..
— Великолепно: гордо, спокойно, осанисто, и когда эти шавки Янсутский и Офонькин начнут
его щипать,
он только
им возражает: «Попомните бога,
господа, так ли это было? Не вы ли мне это советовали, не вы ли меня на то и на другое науськивали!» — словом, как истинный русский человек!
—
Господа дома? — крикнул
он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид.
— Поди,
барин тебя зовет, — сказал
он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: — Докладчицу какую нашел себе, ишь ты!
— Не смейтесь,
господа, может быть, и самим вам придется в клеушках жить, — проговорил
он.
Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то
господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой.
Господин этот что-то с увлечением объяснял графу. Тот тоже с увлечением отвечал
ему; наконец,
они оба подошли к Бегушеву.
По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что «
господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе,
барин, желает с
ним переговорить».
— В чьем доме квартал и как тут переулок этот зовут?..
Барин спрашивает! — сказал
ему первый городовой.
Лакей пригласил
его войти. Бегушев вошел и сел на первый же попавшийся
ему стул в передней. Наверх вела мраморная лестница, уставленная цветами и теперь покрытая черным сукном; лакей убежал по этой лестнице и довольно долго не возвращался; наконец
он показался опять на лестнице. Бегушев думал, что в эти минуты у
него лопнет сердце, до того
оно билось. Лакей доложил, что Домна Осиповна никак не могут принять
господина Бегушева, потому что очень больны, но что
они будут писать
ему.
— Еще бы, господи! — воскликнул Долгов. — Подите, куда пролез этот
господин, а не бог знает что такое! — прибавил
он.
Бегушева
он не застал дома и попросил у Прокофия позволения подождать
барина.
Болтаем о том, о сем, только один из
них, как видно купец этакой солидный и не враль, спрашивает меня, что не знаю ли я в Москве
господина Олухова.
Читатель, конечно, заметил, что Янсутский в настоящем свидании с генералом был в отношении того гораздо почтительнее, чем в Париже:
он по опыту знал, что
господа, подобные Трахову, только за границей умаляют себя, а как вернутся в Россию, так сейчас же облекаются в свою павлинью важность.
Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того
господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела раз выходящим из одного большого дома на дворе, где
он, вероятно, и жил. Жидовка решилась отправиться в этот дом.
—
Господин Бегушев, хороший знакомый госпожи Меровой, желает ее взять к себе… Распорядитесь, чтобы она покойно и тепло одетою была перевезена! — приказал
ему его юный начальник.
— Об этом напечатано было в газетах… Я сама читала!.. Янсутский назван по имени, а о
господине, который бил
его, сказано только, что
он очень храбрый и силы необыкновенной!
— Прислуга
их тоже удивляются тому, — отвечала Маремьяша. — «Что ж, говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц, сам
господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель себе!»… В доме все раскидано, разбросано — страсть взглянуть.
Покуда все это происходило, Прокофий, подобно
барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых,
он с тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух — всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом.
Прокофий на все высказываемые
ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны
он произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: «Мы были там с
барином!»