Неточные совпадения
Вон он разговаривает с Клавской!.. — отвечал
тот, показывая глазами на плешивого старика с синей лентой белого орла, стоявшего около танцующих, вблизи одной, если
хотите, красивой из себя дамы, но в
то же время с каким-то наглым и бесстыжим выражением в лице.
— Если так понимать,
то конечно! — произнес уклончиво предводитель и далее как бы затруднялся высказать
то, что он
хотел. — А с вас, скажите, взята подписка о непринадлежности к масонству? — выговорил он, наконец.
Дамы тоже были немало поражены: одни пожимали плечами, другие тупились, третьи переглядывались значительными взглядами,
хотя в
то же время — нельзя этого утаить — многие из них сделали бы с величайшим удовольствием
то, что сделала теперь Клавская.
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем
том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина,
хотя он никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
—
Хочешь чаю? — спросил его
тот.
Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой в душе Егор Егорыч не любил и боялся больше всего,
хотя и подпадал ей беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился
тем, что, не надеясь долго совладеть с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и начал сухо раскланиваться.
— Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что
хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о
том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Покончив с заседателем, сенатор
хотел было опять приступить к слушанию дела, но в это время вошел в кабинет молодой человек, очень благообразный из себя, франтоватый и привезенный сенатором из Петербурга в числе своих канцелярских чиновников. Молодой человек этот был в
тот день дежурным.
Gnadige Frau, не желая еще более расстраивать мужа, и без
того рвавшего на себе волосы от учиненной с ним несправедливости, делала вид, что такая перемена для нее ничего не значит,
хотя в душе она глубоко страдала.
Дивлюсь
тому и укоряю себя еще более, что я самолично,
хотя и не служу, но зрю всюду вокруг себя и ведаю Ваши служебные раны.
Тогда является ко мне священник из
того прихода, где жил этот хлыстовщик, и стал мне объяснять, что Ермолаев вовсе даже не раскольник, и что
хотя судился по хлыстовщине [Хлыстовщина — мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке.], но отрекся от нее и ныне усердный православный, что доказывается
тем, что каждогодно из Петербурга он привозит удостоверение о своем бытии на исповеди и у святого причастия; мало того-с: усердствуя к их приходской церкви, устроил в оной на свой счет новый иконостас, выкрасил, позолотил его и украсил даже новыми иконами, и что будто бы секта хлыстов с скопческою сектою не имеет никакого сходства, и что даже они враждуют между собою.
— То-то-с, нынче, кажется, это невозможно, — проговорил губернский предводитель, — я вот даже слышал, что у этого именно хлыста Ермолаева в доме бывали радения, на которые собиралось народу человек по сту; но чтобы происходили там подобные зверства — никто не рассказывает,
хотя, конечно, и
то надобно сказать, что ворота и ставни в его большущем доме, когда к нему набирался народ, запирались, и что там творилось, никто из православных не мог знать.
— Молодец!.. — похвалил его Сверстов и
хотел было погладить по голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, — до
того они были курчавы и густы.
Тут gnadige Frau сочла нужным сказать несколько слов от себя Егору Егорычу, в которых не совсем складно выразила, что
хотя она ему очень мало знакома, но приехала с мужем, потому что не расставаться же ей было с ним, и что теперь все ее старания будут направлены на
то, чтобы нисколько и ничем не обременить великодушного хозяина и быть для него хоть чем-нибудь полезною.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по моим летам, ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь
то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я
хотел иметь жену-масонку.
— Извольте, я вам скажу,
хотя за достоверность этих слухов нисколько не ручаюсь, — за что купил, за
то и продаю.
Егор Егорыч, оставшись один,
хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не грудью, а носом,
то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов,
то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и до самого вечера оттуда не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на Сусанну за
то, что они, зная ее положение,
хотели, чтобы она вышла к Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга и для них всем, кажется, не выключая даже Ченцова, пожертвовала.
— Людмила опять не
хочет, чтобы Егор Егорыч бывал у нас? — спросила она тревожным голосом Сусанну, когда
та вышла от сестры.
— Конечно!.. — не отвергнула и адмиральша,
хотя, по опыту своей жизни и особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала чувствовать, что не все же бог устраивает, а что надобно людям самим заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль, что когда Егор Егорыч приедет к ним в воскресенье,
то как-нибудь — без Сусанны, разумеется, — открыть ему все о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем положении, не утаив даже, что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять его посоветовать, что тут делать.
Егор Егорыч после этого умолк,
тем более, что в это время вошла Сусанна, по наружности спокойная,
хотя и стыдящаяся несколько, и снова напомнившая Егору Егорычу мадонну.
Я сделал
ту и другую и всегда буду благодарить судьбу, что она,
хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее,
тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между
тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним более, но даже не пытался прислать письмо,
хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
Тщетно Юлия Матвеевна умоляла ее делать прогулки, доказывая, как это необходимо, но Людмила и слышать
того не
хотела…
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не
хочу того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу
тем, что
хотя в молодые годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между
тем они мне не передавали телесных страданий.
Крапчик,
хотя прежде и слыхал от Егора Егорыча, что князь был очень благосклонен к
тому, но чтобы они до такой степени были между собою близки и дружны, Петр Григорьич даже не подозревал, и потому немедленно же поспешил рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с
тем и князю...
— По городу ходят слухи, — продолжал Сергей Степаныч, — что родная дочь Василия Михайлыча Попова явилась к шефу жандармов и объявила, что отец заставляет ее ходить на их там дачах на собрания к Екатерине Филипповне, и когда она не
хотела этого делать, он бил ее за
то, запирал в комнате и не кормил.
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить
того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не
хочет любимца своего низвергнуть,
то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
— А что, Егор Егорыч, я давно
хотел вас попросить об одной вещи: не можете ли вы замолвить за меня словцо Михаилу Михайлычу и министру внутренних дел, — который, конечно, так же вас уважает, как и весь Петербург, — чтобы, когда участь нашего губернатора будет окончательно решена,
то на место его назначить меня?
«Добро для всякого существа есть исполнение сродственного ему закона, а зло есть
то, что оному противится; но так как первоначальный закон есть для всех един,
то добро, или исполнение сего закона, должно быть и само едино и без изъятия истинно,
хотя бы собой и обнимало бесконечное число существ».
Тот начал меня успокоивать: «Если, говорит,
хотите, я вас вскрою».
— Насчет здоровья, я не думаю, чтобы нам, военным, было вредно плотно поесть: как прошагаешь в день верст пятнадцать, так и не почувствуешь даже, что ел; конечно, почитать что-нибудь не
захочешь, а скорей бы спать после
того.
Впрочем, существенно вы одно запомните, что ни линии, ни точки в вещественном мире нет; первая есть четвероугольник, а вторая все-таки круг, многоугольник, и он в чистом виде существует только в нашем уме; это — прирожденное нам понятие из мира духовного, и Сен-Мартен главным образом
хочет показать в этих цифрах, как невещественные точка и линия сливаются с вещественными треугольником и кругом,
хотя то и другие никогда не утрачивают своих различий.
Избранники сии пошли отыскивать труп и, по тайному предчувствию, вошли на одну гору, где и
хотели отдохнуть, но когда прилегли на землю,
то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что это была именно могила Адонирама, они воткнули в это место для памяти ветку акации и возвратились к прочим мастерам, с которыми на общем совещании было положено: заменить слово Иегова
тем словом, какое кто-либо скажет из них, когда тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку,
то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: «плоть отделяется от костей».
Лично я, впрочем, выше всего ценил в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять,
хотя в
то же время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) — римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.
— Не
то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я
хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и были. Людмилы я совершенно не знал, но из
того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
Егор Егорыч между
тем молчал и впал в глубокое раздумье. Доктор
хотел было заговорить, но gnadige Frau движением руки остановила его. Егор Егорыч вскоре опять поднял голову.
— Я говорила, что Андреюшка будет! (
то есть примет,
хотела она сказать). Я у него уж раз десять ехала (
то есть бывала).
Из знакомых Петра Григорьича ни в день смерти его, ни на другой день,
хотя слух о
том облетел в какой-нибудь час весь город, — никто не приехал поклониться его телу: Крапчика многие уважали, иные боялись, но никто не любил.
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу
того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
На данном после похорон обеде присутствовали только чиновники депутатского собрания, имея во главе своей секретаря, певчие архиерейские и приходский священник с причтом; самый обед прошел весьма прилично; конечно, один из столоначальников депутатского собрания, подвыпив, негромко воскликнул своему собеседнику: «Он меня гнал, так и черт его дери, что умер!»
Хотел было также и бас из певчих провозгласить вечную память покойнику, но управляющий, ходивший около стола, успевал как-то вовремя и сразу прекращать все это, и вообще винного снадобья не много красовалось на столе, и
то это были одни только виноградные вина, а водка еще с самого начала обеда была куда-то убрана.
Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин,
хотя она и понимала, что своим побегом, а еще более
того смыслом письма своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова же, напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
Одно, что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и не с кем было, потому что близко от них никого не жило из помещиков; знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин не
хотела, так как они ее нисколько не интересовали, а сверх
того очень возможно, что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется.
Он
хотел было лечь на диван, но в
то время вошла Катрин в одном белье и чулках; волосы ее были растрепаны и глаза воспалены от слез.
— Ну, когда говорят ангелы,
то им должно верить, — пробормотал Егор Егорыч и
хотел было поцеловать руку у жены, но воздержался: подобное выражение
того, что происходило в душе его, показалось ему слишком тривиальным.
Когда Миропа Дмитриевна услыхала от Аггея Никитича об его назначении в губернию,
то сначала как будто бы и ничего, даже обрадовалась,
хотя все-таки слезы тут же заискрились на ее глазах.
— Это по-польски значит: неловкий, — пояснил ей Аггей Никитич, —
хотя Канарский был очень ловкий человек, говорил по-русски, по-французски, по-немецки и беспрестанно
то тут,
то там появлялся, так что государь, быв однажды в Вильне, спросил тамошнего генерал-губернатора Долгорукова: «Что творится в вашем крае?» — «Все спокойно, говорит, ваше императорское величество!» — «Несмотря, говорит, на
то, что здесь гостит Канарский?» — и показал генерал-губернатору полученную депешу об этом соколе из Парижа!
Я держал там иногда караул; место, доложу вам, крепкое…
хотя тот же офицер мне рассказывал, что не только польского закала офицерики, но даже наши чисто русские дают большие льготы Канарскому: умен уж очень, каналья, и лукав; конечно, строго говоря, это незаконно, но что ж делать?..
— Впрочем, Аггей Никитич, я вас нисколько не упрекаю; вы всегда держали себя как благородный человек, — говорила между
тем Миропа Дмитриевна, — и никогда не
хотели воспользоваться моею женскою слабостью,
хотя это для меня было еще ужаснее! — и при этом Миропа Дмитриевна вдруг разрыдалась.