Неточные совпадения
В настоящее же
время его мечтой была надежда сломить губернатора и
самому сесть на его место.
Все они, по собственному опыту, знали, что мазурка —
самый опасный танец, потому что во
время ее чувства молодежи по преимуществу разгораются и высказываются.
Но он, разумеется, не замедлил отогнать от себя это ощущение и у гостиницы Архипова,
самой лучшей и
самой дорогой в городе, проворно соскочив с облучка и небрежно проговорив косой даме «merci», пошел, молодцевато поматывая головой, к парадным дверям своего логовища, и думая в то же
время про себя: «Вот дур-то на святой Руси!..
Последнее же
время эта милость божия видимым образом отвернулась от него: во-первых, после того, как он дал сенатору объяснение по делу раскольника Ермолаева, сей последний был выпущен из острога и
самое дело о скопцах уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев был совершенно оправдан...
В смерти дочери он, конечно, нисколько не будет себя считать виновным, а между тем
сам лично избавится от множества огорчений, которые Катрин, особенно последнее
время, делала ему каждоминутно и — что обиднее всего — нарочно и с умыслом.
Не выходя никуда, кроме церкви, она большую часть
времени проводила в уединении и в совершенном бездействии, все что-то шепча
сама с собой и только иногда принималась разбирать свой сундук с почти уже истлевшими светскими платьями и вдруг одевалась в
самое нарядное из них, садилась перед небольшим зеркальцем, начинала улыбаться, разводила руками и тоже шептала.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же
время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу
самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на
самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что в то
время было довольно редко между русскими барышнями, написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к своей семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она
сама.
Другие же в это
время чиновники, увидав Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не то что пропустить, но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся на
самом почетном месте в дорогой турецкой шали; около дамы этой стоял мальчик лет шестнадцати в красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими глазками.
Сусанна тем
временем, ехав с Егором Егорычем, несмотря на свою застенчивость, спросила его, неужели он, в
самом деле, сегодня уезжает, в Петербург.
— Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали
время отобедать у меня! — сказал князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из
самых значительных лож, существовавших в оно
время в Петербурге.
Егор Егорыч приехал, наконец, в Петербург и остановился в одном отеле с Крапчиком, который немедля прибежал к нему в нумер и нашел Егора Егорыча сильно постаревшим, хотя и
сам тоже не помолодел: от переживаемых в последнее
время неприятных чувствований и при содействии петербургского климата Петр Григорьич каждодневно страдал желчною рвотою и голос имел постоянно осиплый.
Егора Егорыча несказанно поразило это письмо. Что Сусанна умна, он это предугадывал; но она всегда была так сосредоточенна и застенчива, а тут оказалась столь откровенной и искренней, и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна до того домолилась, что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь я понимаю, почему она напоминает мадонну», — сказал он
сам себе и, не откладывая
времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом и было такого содержания...
Василий Дмитрич, бывший в то
время секретарем в теоретической степени нашей ложи, оказался вдруг председателем одной из
самых отдаленных с нами лож.
— И забыл совсем об этом, — отвечал Егор Егорыч, в
самом деле забывший тогда, так как в это
время обдумывал свое стихотворение.
Лично я, впрочем, выше всего ценил в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять, хотя в то же
время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли; а, по-моему, тут были виноваты
сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) — римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера, чем слушать Пилецкого.
С дворовыми и крестьянами он был добр и мягок до глупости, хоть в то же
время не щадил целомудрия разных молодых девушек и женщин, да те, впрочем, и
сами были рады тому: очень он им нравился своей молодцеватостью и своим залихватским удальством.
Иван Петрович Артасьев, у которого, как мы знаем, жил в деревне Пилецкий, прислал в конце фоминой недели Егору Егорычу письмо, где благодарил его за оказанное им участие и гостеприимство Мартыну Степанычу, который действительно, поправившись в здоровье, несколько раз приезжал в Кузьмищево и прогащивал там почти по неделе, проводя все
время в горячих разговорах с Егором Егорычем и Сверстовым о
самых отвлеченных предметах по части морали и философии.
По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же отправились в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен был направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич остаться в
самом городе для обревизования почтовой конторы. Но, как ни кратко было
время этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился воспользоваться случаем и снова заговорил с Мартыном Степанычем о трактате Марфина.
— Понимаю, — начала gnadige Frau, но не успела договорить своей мысли, потому что в это
время вошел Сверстов, только что вернувшийся из больницы и отыскивавший свою супругу. Войдя, он сразу же заметил, что обе дамы были на себя не похожи. Растерявшись и
сам от того, что увидел, он зачем-то сказал жене...
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в
самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по
временам то на нее, то на небо, произносил...
Самого Аггея Никитича в это
время не было в зале, но зато была на хорах Миропа Дмитриевна, которая, как лист осиновый, трепетала.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему
времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением
самого Ленского, рассмеялись.
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это
время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот
самый молодой паж, которого мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
— По-моему, более, чем какой-либо другой! — отвечал он ей и потом стал расспрашивать Лябьева, где в Москве ведется
самая большая игра: в клубах или частных домах; если в домах, то у кого именно? Лябьев отвечал ему на это довольно подробно, а Углаков между тем все
время потихоньку шутил с Сусанной Николаевной, с которой он сидел рядом.
В чем собственно состоял гегелизм, Зинаида Ираклиевна весьма смутно ведала; но, тем не менее, в обществе, которое до того
времени делилось на масонов и волтерианцев, начали потолковывать и о философии Гегеля [Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих (1770—1831) — великий немецкий философ.], слух о чем достигнул и до Егора Егорыча с
самых первых дней приезда его в Москву.
Затем все главные события моего романа позамолкли на некоторое
время, кроме разве того, что Английский клуб, к великому своему неудовольствию, окончательно узнал, что Тулузов мало что представлен в действительные статские советники, но уже и произведен в сей чин, что потом он давал обед на весь официальный и откупщицкий мир, и что за этим обедом только что птичьего молока не было; далее, что на балу генерал-губернатора Екатерина Петровна была одета богаче всех и что
сам хозяин прошел с нею полонез; последнее обстоятельство если не рассердило серьезно настоящих аристократических дам, то по крайней мере рассмешило их.
— Я все
время буду при ней, — проговорила Сусанна Николаевна покорно и оставила Егора Егорыча, который затем предался умному деланию, причем вдруг пред его умственным взором, как
сам он потом рассказал Сусанне Николаевне, нарисовалась тихая деревенская картина с небольшой хижиной, около которой сидели Муза Николаевна и Лябьев, а также вдали виднелся хоть и бледный довольно, но все-таки узнаваемый образ Валерьяна Ченцова.
Тот, в восторге от такого позволения, уселся в маленькой зале Марфиных навытяжку, как бы в
самом деле был ординарцем Марфина, и просидел тут, ничего не делая, два дня, уезжая только куда-то на короткое
время.
Затем они обнялись и расцеловались
самым искренним образом, а потом Углаков, распив с тетенькой на радости еще полбутылочку шампанского, завез ее домой, а
сам направился к Марфиным, акибы на дежурство, но в то же
время с твердой решимостью добиться от Сусанны Николаевны ответа: любит ли она его сколько-нибудь, или нет.
Во
время отобрания присяги как
сами свидетели, так равно и частный пристав вместе с Тулузовым и Савелием Власьевым имели, как водится, несколько печальные лица.
Наконец, как бы для придачи большей пестроты этому разнокалиберному обществу, посреди его находился тот
самый толстенький частный пристав, который опрашивал свидетелей по делу Тулузова и который, по своей вожеватости, состоял на дружеской ноге с большею частью актеров, во всякое свободное от службы
время являлся в кофейную.
Сам преступник сидел, понурив голову, и, только по
временам поворачивая ее назад, взглядывал на жену; на тех же дрогах сидел, спустив с них ноги, палач в плисовых новых штанах, в красной рубахе и в легонькой, как бы кучерской поддевке.
Прямо из трактира он отправился в театр, где, как нарочно, наскочил на Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — трагик, актер Александринского театра.] в роли Прокопа Ляпунова [Ляпунов Прокопий Петрович (ум. в 1611 г.) — сподвижник Болотникова в крестьянском восстании начала XVII века, в дальнейшем изменивший ему.], который в продолжение всей пьесы говорил в духе патриотического настроения Сверстова и, между прочим, восклицал стоявшему перед ним кичливо Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!?» Ну, попадись в это
время доктору его gnadige Frau с своим постоянно антирусским направлением, я не знаю, что бы он сделал, и не ручаюсь даже, чтобы при этом не произошло сцены
самого бурного свойства, тем более, что за палкинским обедом Сверстов выпил не три обычные рюмочки, а около десяточка.
Вскоре после того к генерал-губернатору явился Тулузов и, вероятно, предуведомленный частным приставом, начал было говорить об этом столь близком ему деле, но властитель отклонил даже разговор об этом и выразился таким образом: «Les chevaliers aux temps les plus barbares faisaient mourir leurs femmes, pousses par la jalousie, mais ne les deshonoraient jamais en public!» [«Рыцари в
самые варварские
времена, побуждаемые ревностью, убивали своих жен, но никогда не затрагивали их чести публично!» (франц.).]
Но вот однажды Аггей Никитич, страдая от мозоли, зашел в аптеку Вибеля и застал там
самого аптекаря, который был уже старик, из обрусевших немцев, и которого Аггей Никитич еще прежде немного знал, но не ведал лишь одного, что Вибель лет за десять перед тем женился на довольно молоденькой особе, которая куда-то на весьма продолжительное
время уезжала от него, а ныне снова возвратилась.
— Но в какое же
время? — поинтересовалась
сама пани Вибель узнать поточнее
время.
Эта выдумка Рамзаева очень понравилась всем дамам: они дружно захлопали в ладоши, и одна только Миропа Дмитриевна пальцем не пошевелила: она все
время глядела на сидевшую в катере молодую аптекаршу, которая вовсе не показалась ей такой выдрой, как об ней говорили в обществе, а, напротив, Миропа Дмитриевна нашла ее очень интересною, так что подозрение насчет Аггея Никитича снова в ней воскресло, и она решилась наблюдать за ними; но Аггей Никитич
сам тоже был не промах в этом случае, и когда подъехали к саду, то он…
Сам Дмитрий Васильич сидел в это
время на балконе в покойных катающихся креслах: ходить он, по милости подагры, не мог.
Блаженствуя от мысли, что сопровождает барина, Антип Ильич в то же
время страдал в смысле пищи, ибо он уже около трех лет совершенно не ел мяса; но в Европе чем же ему оставалось питаться? Чаю не было, кофе он
сам не пил, горячие все были мясные, — значит, только рыбкой, когда ее подавали к столу, картофелем и пирожными с чем-нибудь сладеньким, да и те были ему не по вкусу, так как Антип Ильич был сластена великий, а варенья, подаваемые за табльдотом, были все какие-то кислые.
На другой день, впрочем, пани Вибель эту сторону жизни успела на
время обеспечить себе кредитом в съестных и бакалейных лавках, придя в которые, она с гонором объявила сидельцам, что будет присылать свою девушку Танюшу, составлявшую единственное крепостное достояние ее шляхетского наследства, и та будет брать запасы на книжку, по которой
сама пани как-нибудь зайдет и расплатится.
В настоящее
время она предполагала развить это дело на более серьезную и широкую руку, и сначала оно у нее пошло очень недурно: во-первых, Миропа Дмитриевна недополучила с лица, купившего у нее дом, двух тысяч рублей и оставила ему эту сумму за двадцать процентов в год под закладную на
самый дом, и невдолге после того ей открылась весьма крупная и выгодная операция, которой предшествовала маленькая сцена в кофейной Печкина, каковую мне необходимо для ясности рассказа описать.
Очень уж она охотница большая до любви!» — заключил Аггей Никитич в мыслях своих с совершенно не свойственной ему ядовитостью и вместе с тем касательно
самого себя дошел до отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло, о чем решился сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом пришел к нему в назначенное
время и, заметив, что Аггей Никитич был с каким-то перекошенным, печальным и почти зеленым лицом, спросил его...
Терхов всякий раз привозил доктора
сам, и все
время, пока тот сидел у больного, он беседовал с Сусанной Николаевной.
— Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со
временем сама не послушается этого приказания.
Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это
время самым благороднейшим чувствованиям.
На этом пока и кончился разговор камергера с Миропой Дмитриевной. В следующие за тем дни Миропа Дмитриевна,
сама обыкновенно сидевшая за общим столом своих постояльцев, очень хорошо замечала, что камергер был грустен и только по
временам как-то знаменательно взглядывал на нее. Миропа Дмитриевна, несмотря на то, все-таки решилась повыдержать его. Но вот однажды камергер, встретив ее в коридоре, сказал такого рода фразу...
Можно себе вообразить, каким ужасом отразилось все это на нашем правительстве: оно, как рассказывали потом, уверено было, что и у нас вследствие заимствования так называемых в то
время западных идей произойдет, пожалуй, то же
самое.